Евпатий и Ратмир, вдвоем, стоя на камнях, отбивались от наседавших монголов, когда за спинами сражавшихся появился богато одетый молодой всадник с изумрудной серьгой в ухе. Он отдал несколько кратких приказов. Степняки ринулись в атаку, разбивая строй ратников и окружая их по одному. Целый десяток воинов облепил Пересвета, пытаясь свалить ревущего великана с ног. Один за другим падали дружинники, но Евпатий продолжал отчаянно махать двумя клинками, прикрывая спину старшего товарища. Уже сквозь кровавую пелену он увидел неспешно подъезжавшего к месту сечи старика в разноцветном шелковом халате. Старца сопровождал отряд отборных телохранителей на косматых коренастых лошадях. Молодой командир с изумрудной серьгой и бесстрастным хищным лицом, минуя убитых и раненых, которых торопливо добивали монголы, подъехал вплотную к паре выживших бойцов и с интересом всмотрелся Евпатию в лицо. Казалось, он был всего на пару лет старше молодого дружинника. Парень поднял клинки, шатаясь от усталости, и оскалился в ответ. Откуда-то сбоку послышался голос старика: – Ты хорошо провел свой первый бой, молодой багатур. Теперь покажи-ка себя. Зааркань этого урусского волчонка. Всадник коротко кивнул и принялся раскручивать кожаный аркан. Петля стремительно мелькнула в воздухе и туго затянулась на шее. В глазах у Евпатия потемнело, и он рухнул с камня навзничь, прямо в мягкий снег. Он все проваливался и проваливался в снег, глубже и глубже, пока вокруг не стало окончательно темно и тихо. Глава вторая Желтоватый, почти незаметный, лучик солнца мазнул из беспросветного мрака по ресницам, опаляя глаза раскаленным железом. Евпатий сцепил зубы и напрягся всем телом, силясь сдержать стон, – поганые не увидят его слабость. Он слышал, что бой еще идет, он где-то совсем близко. Там гибнут товарищи… А Ратмир, что с ним? Жив ли? Настя… Сердце сжалось от ужаса. Хоть бы она успела уйти, потому что если ордынцы ее схватят… О таком даже думать было страшно. Сердце зашлось пойманной птицей. Нельзя этого допустить. Никак нельзя. Ни за что! «Чего же ты валяешься, как куль с мукой? Вставай, ну! Вставай!» – кричал юный дружинник внутри, напрягая все силы, чтобы прийти в себя. Но тело подводило. Казалось, что-то связало его и держит, не пускает ринуться на помощь товарищам. Даже шевельнуться не получалось. Даже пальцы согнуть. Тело предало своего хозяина, отказалось ему повиноваться. Боли почти не ощущалось, но страшно было не это – вместе с болью ушли и все другие чувства. Будто молодой воин стал бесплотным духом. Слабым, бесполезным и неспособным более ни на что… Как же так?! Отчаяние обожгло глаза слезами, и Евпатий крепче сжал веки. Негоже слезы врагам показывать. Чай он не мальчик уже – дружинник. Не напрасно же отец его Ратмиру в науку отдал, в рязанскую дружину – лучшую на Русской земле. А в ней не место соплякам да плаксам. «Богатырь слабости не выказывает», – говаривал отец, когда маленький Евпатий начинал хныкать, получив палкой на тренировке или разбив коленку во время игры с соседскими ребятишками. Перед внутренним взором встали спокойные глаза Льва Родионовича. Уж он-то никогда не отступил бы, никогда бы не позволил вшивому степняку себя одолеть. А даже и случись такое, ни за что не отчаялся бы и не сдался на потеху врагам. У отца были могучие плечи и шершавые ладони, затвердевшие от ратного труда. И не было на свете человека, более крепкого духом, мудрого и отважного, чем рязанский воевода. Евпатий боготворил отца. И хотя заповедь Христова гласит: «Не сотвори себе кумира», юный дружинник не видел греха в своем благоговении. Ведь отец и правда был исключительным человеком, это все признавали. И походить на него стремился не только сын, а чуть ли не каждый ратник в дружине. Нельзя посрамить отцовское имя в первом же бою! «Я тоже не сдамся!» – упрямо повторил про себя Евпатий, сделал пару глубоких вдохов и постарался успокоиться. Нужно было трезво поразмыслить и найти выход. Лев Родионович поступил бы именно так. «В битве побеждает не удаль, а холодная голова и твердая рука». Все верно, отец, все верно… Но шум близкой битвы разрывал молодому дружиннику душу. Хотелось вскочить, бежать туда – на подмогу, сечь проклятых степняков, вызволять товарищей… Только чернота, как болото, обволакивала члены, не давала двинуться. Что ж за напасть такая? Ноздри разъедал запах крови и железа. Пока он лежит здесь, там гибнут его земляки, его братья. «Никогда мне не стать таким, как ты, батюшка. Прости», – с горечью подумал Евпатий и снова рванулся из оков черного бессилия. Он рычал и метался, пытаясь разорвать путы, которые удерживали его, будто гвозди, вбитые в запястья по самую шляпку… А перед глазами плыли лица дружинников: у Ратмира русая борода забрызгана вражеской кровью, в глазах Пересвета красноватый отблеск топора, залепленного багровыми сгустками, у того воина, что громче всех смеялся, когда Евпатий меч уронил, на губах выступила розовая пена… Держитесь, родные! Я уже… Я иду… Юный дружинник все силы вложил в последнее усилие и ринулся к еле-еле пробивающемуся свету. Если удастся до него добраться, значит не все еще потеряно и хватит сил подсобить своей дружине напоследок. В висках бешено барабанила кровь, запястья пронзила острая боль, мышцы напряглись так сильно, что, казалось, вот-вот порвутся. «Терпи, Евпатий! Раз боль чувствуешь, значит жив еще». Свет приближался, ширился. И когда наконец-то удалось прорвать пелену мрака, из горла вырвался звериный рык. Но вокруг было что-то не так – лицо не обожгло холодом от снега, а свет вокруг казался каким-то тусклым и рассеянным. Пелена понемногу спадала, однако Евпатий ничего не узнавал. Взгляд уперся в бревна потолка. Темница! Только откуда же тогда свет? Где я? Дружинник повел мутным взглядом: стены, беленая печь, окно, беспокойные пылинки пляшут в луче света. Нет, на темницу не похоже. Под головой подушка. Пахнет чистотой и травами. С трудом повернув голову, Евпатий увидел на стене множество рисунков. Боевые порядки десятка воинов. Было в этих изображениях что-то смутно знакомое. И дружинники-то – русские. Значит, он точно не в плену у мунгалов. Так где же? Евпатий снова напрягся и попытался сесть. Тщетно. Что-то удерживало руки. Скосив взгляд, он увидел, что запястья накрепко привязаны к лежанке кожаными ремнями. А сами руки казались чужими. Большие, в сухих мозолях, поросшие курчавым русым волосом. Да что за…?! С натужным хрипом раненый рванул путы, но безуспешно. Он пробовал снова и снова, чувствуя, как от натуги к голове приливает кровь. В ушах снова зазвенела сталь боя. Надо подняться! – Чш-ш-ш. Тихо, тихо, – раздался тихий голос. Сбоку протянулась тонкая рука и аккуратно протерла влажным полотенцем горячее и потное лицо Евпатия. – Тебя ранили. Но рана зажила. Дружинник с трудом повернул голову и встретился с теплым взглядом голубых глаз. На него смотрела незнакомая девушка лет двадцати с небольшим. Светлые волосы убраны в косу – на лицо спадает только пара игривых прядок, ровные, изогнутые красивой дугой брови, длинные ресницы, маленький, чуть вздернутый нос, полные губы. Чем дольше Евпатий на нее смотрел, тем роднее казались ему все эти черты. Он знал девушку, знал хорошо, но не мог вспомнить… А она глядела на него, будто все понимала. И улыбалась: – Видишь, крови нет. Мокрое полотенце снова коснулось лица, лба, который он рассек, когда мунгал арканом сдернул его с камня, на котором они бились вместе с Ратмиром. Евпатий вздрогнул от этого прикосновения и нахлынувших воспоминаний. Разве бой закончился? Ведь он только что слышал звон мечей, свист ордынских стрел, хрипы умирающих в предательской засаде дружинников… Будто прочитав его мысли, девушка заглянула в глаза раненому и сказала: – Это было давно. Тринадцать лет назад. Что?! В голове безумным хороводом замелькали разрозненные образы. Вот он летит с камня, лицом в сугроб. Острая боль пронизывает лоб, в глазах темнеет. Он кубарем катится куда-то вниз, больно ударяется плечом о тонкий ствол молодого деревца – снег с редких веточек сыплется в рот и нос. Нестерпимо болит голова. Все плывет. Тут к нему скатывается еще кто-то, наваливается сверху, зажимает маленькой холодной ладошкой рот, не позволяя застонать. Голубые, распахнутые на пол-лица глаза умоляюще смотрят на него. Они совсем близко. Прямо перед ним, еще чуть-чуть – и длинные светлые ресницы защекочут по коже. Тяжело дышать. Она лежит прямо на нем, напряженная, как натянутая тетива лука. – Чш-ш-ш, – шепчет едва слышно, склоняясь прямо к уху, и Евпатий чувствует горячее, прерывистое дыхание. Голова раскалывается, мир затянут пульсирующим туманом. Откуда-то сверху слышатся резкие голоса и окрики, топот лошадей, звон оружия. Мугалы. Они перебили весь отряд, грязные твари. А теперь ищут его… и Настю. О, Господи! Зачем же ты вернулась, глупая девчонка? Ну почему не уехала назад в город? Пусть подмога подоспела бы только похоронить дружину Ратмира, зато ты сама жила бы… Какая же ты, Настя, дуреха. Какая дуреха… Если с тобой что случится, я никогда тебе не прощу… и себе не прощу. Напрягая последние силы, Евпатий посмотрел в лазоревые глаза девочки, стараясь выразить все, о чем болела сейчас душа. И Настя поняла – она моргнула, все еще зажимая ему рот ладошкой, и прижалась щекой к его щеке. Так они и лежали на дне оврага, припорошенные снегом, и робко надеялись на чудо. Время тянулось, как сладкая кулага (кисло-сладкое блюдо из ржаной муки и солода, мучная каша. По внешнему виду кулага напоминает густую кашу – ее можно резать ножом), превращая каждый удар сердца в долгий гул колокола. Степняки все еще рыскали там, наверху, и юный дружинник не заметил момента, когда силы окончательно его покинули. Стало очень холодно. Мороз пробирал до костей сквозь лохматую шубу и плотный кафтан, который сшила как раз перед этой зимой мама. Тепла больше не осталось ни в теле, ни в мыслях. Он хотел сказать Насте прощальное слово, как положено сильному воину, но не смог – оглушающая чернота резко накрыла его, не позволяя сделать следующий вдох. А дальше не осталось ничего… Вынырнув из омута воспоминаний, Евпатий еще раз внимательно посмотрел на сидящую рядом девушку. – Ты… – слова застряли в горле, перешли в надсадный кашель. Она опять погладила его и улыбнулась. Он хотел дотронуться до ее лица, убедиться, что это не морок, не козни лукавого. Но руки были связаны. Плотные куски свиной кожи врезались в запястья. Что ж его, как зверя…? – Погоди, – остановила его Настя и развязала правый наручник. Ее пальцы были теплыми и быстрыми. Видать, не первый раз она его от пут освобождает. Со дна памяти снова стали подниматься образы. Только теперь они были совсем обрывочные, размытые. Горница в доме рязанского воеводы. Священник, вышагивающий из стороны в сторону и машущий кадилом. Заплаканное лицо матери. Какие-то незнакомые лица, сменяющие друг друга. Одно из них он хорошо запомнил: крючконосый дедок с длинными седыми волосами сыпет землю прямо ему на лоб, на грудь и шепчет что-то непонятное. Пахнет от него жареным луком, квашеной капустой и старостью. Но самым ярким воспоминанием были боль и слабость. – После того, как тебя домой привезли, ты долго лежал в беспамятстве, – говорила между тем Настя. – Совсем плох был. Ничего не помогало. Подле тебя отец Лука много дней дежурил, псалмы читал, наказал матушке твоей святые молитвы на плащанице вышить и тебя ею укрыть. Все без толку. И знахарей звали, и шептунов, прости Господи. Думали, уж не выкарабкаешься. Девушка улыбнулась и посмотрела на Евпатия долгим нежным взглядом: – Но ты сдюжил. Со временем на поправку пошел. Только с тех пор часто память теряешь. Снова будто с дружиной Ратмира в том леске бьешься, вот и приходится… Настя отвязала второе запястье молодого мужчины и сжала его ладонь в своих. Долгую минуту они молчали, чувствуя, как смешивается тепло их рук. Затем девушка встрепенулась, лицо ее снова озарила улыбка, она поднесла руку Евпатия к его лицу и положила на подбородок. Он с удивлением ощутил густую окладистую бороду. – Теперь ты в старшей дружине у князя Юрия. – Князя Юрия… – Да. Учишь дружинников биться слаженно, а не вразнобой. Еще не вполне понимая, что происходит и о чем говорит девушка, Евпатий встал с кровати и, пошатываясь на слабых ногах, подошел к окну. Из него открылся вид, который был хорошо знаком, отчего на душе тут же полегчало. – Это Рязань, – обернулся он к Насте и улыбнулся. – Да, мы в Рязани. Бросив взгляд за окно еще раз, мужчина кивнул своим мыслям и пошел по горнице, цепляясь взглядом за знакомые мелочи. У кадки с водой он остановился, взглянул на свое отражение. С водной глади на него смотрел крепкий статный молодой дружинник с густыми вихрами и светлой бородой. Лицо было знакомое, но в то же время какое-то чужое. – После той раны ты, бывает, как проснешься, многое забываешь, – послышался из-за плеча голос девушки. – Этот дом помню. – Это твой дом, Евпатушка. – Там блины, – ткнул Евпатий пальцем в сторону стола и быстрыми шагами направился к тарелке, накрытой вышитым льняным полотенцем, сдернул его и улыбнулся еще шире. – Я помню. Внезапно брови взлетели вверх. – А батюшка? Лев Романович? Матушка? Красавица жена опустила голову. – Батюшка твой пошел биться с черниговским князем Мстиславом Святославичем на реку Калку – воевать безбожных татар. Так назад и не возвратился. И матушка его ненадолго пережила – уж очень тосковала. Настя подошла и стала рядом: – Дети тебя любят. У тебя двое детей: Ваня и… – …и Ждана. – Правильно. А еще тебя Коловратом в дружине зовут. Так Ратмир тебя прозвал за то, что с двумя мечами лихо управляешься. Помнишь? Теперь все тебя так и называют. Коловрат… Это слово будто выбило заглушку, которая перекрывала поток воспоминаний, и они накатили на Евпатия сплошной волной. Лица и события закрутились вокруг него вихрем: белозубая улыбка отца, Ратмир, дружинники, суровый взгляд князя, распахнутые голубые глаза Насти, ее мягкие губы… – Ты… – повернулся он к девушке, провел пальцами по маленькому шраму на шее. – Настя?!