– Почему сразу в декрет? – Юра отворачивается. – Может, ты вообще плюнешь на медицину, окончишь курсы дизайнеров, как моя Аннушка, и начнешь пилить интерьеры. – Твоя Аннушка работала санитаркой после девятилетки. Если я захочу продолжить образование, то восстановлюсь в университете. Из кабинета Валова я вылетаю пулей. Понимая, что если останусь там еще хоть на минуту, меня просто разорвет на части. И хрен его знает, какого фига меня так заело… Ну, что он такого сказал? Глупость. А мне в ней пренебрежение чудится. И еще этот вопрос о том, довольна ли я своей работой. Ответ ведь – нет. Ну, правда. Положа руку на сердце – этого ли я хотела? Поначалу – да. Когда мы только поженились, казалось, нет ничего лучше, чем стоять рядом с Юркой в операционной, а теперь… То ли в том дело, что я не с ним стою, то ли в принципе в чем-то другом, но отработав в отделении месяц, я только сильней крепну в мысли, что растрачиваю свою жизнь не на то. Что я в принципе могу намного-намного больше. Хотя с чего уверенность такая – непонятно. Как любому человеку, после долгого перерыва мне даже сестринские обязанности даются с трудом. Кажется, мозги обленились вконец, а тело заржавело. А ну выстой операцию. Это в принципе физически тяжело, а уж под прицелами чужих взглядов, которые как будто только и ждут, когда я оступлюсь, и подавно! Я в постоянном напряжении. Куда ни зайду – разговоры смолкают. Какие нервы надо иметь, чтобы это выдержать? Я, конечно, делаю вид, что мне до них дела нет, но… – Эля, там нужно взять цитовые… – Бегу. Работа закручивает. Ношусь как белка в колесе. Чуть посвободней становится лишь через пару часов. Я покупаю кофе в автомате и выскальзываю во двор. Здесь душно и влажно – только-только начался сезон, но почему-то на улице мне дышится легче, чем под кондиционером в сестринской. Отхожу подальше, чтобы побыть в тишине, спускаюсь по ступенькам, ведущим в подвал. – Эля! – Уф, Георгий Борисыч, нельзя же так людей пугать! – А ты что такая пугливая? – смеется Бутенко, доставая из кармана пачку сигарет. Подкуривает и с таким наслаждением затягивается, что я невольно зависаю, зачарованно наблюдая за тем, как вспухают жилы на его бычьей шее. – Чего? – сощуривается он. – Да как-то неожиданно, – отчего-то смутившись, бормочу я. – Слушай, Борисыч, а ты чего курить не бросишь? – А зачем? – Ну как? Ты ж врач! – Вот поэтому и не брошу. Врачи, вояки и зэки – самые уязвимые в плане вредных привычек группы. – Да ты что? А почему? – Потому что закрытые, в них процветают подобного рода ритуалы. – Бутенко некоторое время глядит на тлеющий кончик сигареты и снова подносит фильтр к губам. Огонек пыхает, становится ярче, подчеркивая усталость, написанную на лице Георгия. Бедный. Могу только представить его нагрузку! Юрку я в такие моменты всегда стремлюсь пожалеть, отвлечь, расслабить – ванна, секс, массаж – в моем арсенале куча уловок. А Борисыч… Я даже не уверена, что видела его с женщиной. То есть кто-то у него наверняка был, но друзей он со своими пассиями никогда не знакомил. – Так ты просто так ко мне в отделение забрела? Или Веру проведать? Она еще в реанимации, так что… Сорри. Даже для тебя никаких исключений, – рубит Бутенко, а потом, видно, считав на моем лице полнейшее недоумение, осекается. – Выходит, ты ничего не знала? – Вера здесь? У тебя? В онко? – стою, открыв рот. – Та-а-ак. Ясно. – И что? Какой прогноз? Боже… – Эля! Возьми себя в руки. Я тебе ничего не говорил. – Да-да, конечно, – киваю я. – Вера упоминала, что обращалась к тебе. Ну, там… На яхте. Но заверила, что это обычная перестраховка. – Так все говорят. И я рассчитываю на то, что ты меня не выдашь. – Можешь быть уверен. – Стою пришибленная, качаю головой. – Тем более что все будет хорошо. Ведь будет? – Я не бог. Откуда мне знать? – Бутенко тушит сигарету. – Диагноз поставлен на ранней стадии. Операция прошла хорошо. – Ну, это неудивительно, – неловко отвожу взгляд. – Учитывая дефицит кадров? Пожалуй, соглашусь, да. Ты, кстати, не надумала вернуться в универ? – А ты при каждой встрече будешь об этом спрашивать? – отчего-то завожусь я. – Естественно. Работать некому, а ты фигней страдаешь. – Тебя послушать, так восстановиться в медицинском – раз плюнуть. – А что, нет? У тебя там преподает свекровь. Да. И поэтому я, будто бы между прочим, расспрашивала ее что да как. Было дело. По рассказам Любови Павловны выходило, что восстановиться на бюджет нереально. Все занято. А на платный… Юра, конечно, неплохо зарабатывает, но не настолько, чтобы мы могли без ущерба для бюджета семьи достать из карманов несколько миллионов. Хорошо, что я особенно ни на что не надеялась, когда это выясняла. Не пришлось разочаровываться. – Можно было восстановиться на платный, но тогда наш бюджет лишится моей зарплаты и плюсом денег за обучение. – Постой! А целевой контракт? – Да кто ж мне его даст? – У тебя муж завотделением. – Борисыч, ну ты как будто Юру не знаешь. Он не станет поднимать связи, чтобы продвинуть жену. – Почему? – изумляется Бутенко. А я молчу. Потому что и сама не знаю, как это объяснить, если сразу непонятно. Норма у каждого человека своя. То, что для Юры неприемлемо, у Георгия вообще не вызывает вопросов. Может, все дело в масштабе личности, я не знаю… Бутенко даже в голову не придет сверять свои действия с чужими представлениями о том, что хорошо, а что плохо, и на кого-то оглядываться. Настолько он… самодостаточен? Да, наверное. Непрошибаем? Сто пудов. Клал он на всех с прибором. – Потому что все начнут это обсуждать. – И что? – Ай, – злюсь я, – вот женишься – и поймешь. Ставя жирную точку в нашем разговоре, у меня звонит телефон. На Белова большая авария с участием грузовика, нужно срочно готовить операционные. Заходим около двух, выползаем в полдвенадцатого ночи. – Боже, Мишка! – Его мама забрала, – хрипит Юра, отрываясь от бутылки с газировкой. – Я еще в обед позвонил. Он позвонил, а я забыла! Работа с Клепиковым вытянула из меня все соки. Он волновался, психовал, и заряжал своим неврозом всю бригаду. Я так вспотела под костюмом, что мокрые даже трусы. По дороге домой жалуюсь мужу. – Эль, давай не о работе, а? Хоть дома… А я ведь киплю. Мне надо выговориться. Раньше Юра это понимал. Что изменилось? Спросить? Так ведь он устал, о чем ясно дал мне понять. Глотаю невысказанность и обиду. Так часто в последнее время глотаю… Опять осадок. Мысли скачут, перепрыгивают с одной на другую. Вспоминаю о Вере. И почему-то об олигархе. Интересно, он устроил свою девочку в театр? Наверное. Уж ему-то точно похрен, что об этом скажут. А ей? Ей не западло понимать, что без протеже Вершинина топталась бы она в кордебалете до скончания века? Но мне ли ее осуждать? Если бы Валов выбил у больницы деньги мне на учебу, я бы тоже не отказалась. Но он не станет. Может, потому из меня и сочится в таком обилии яд? От зависти? Стыдно… И надо или самой как-то попытаться пролезть, или перестать мечтать! В конце концов, сколько можно? Мне двадцать восемь лет! Уже взрослая девочка. Женщина, мать. Наверное, надо смириться, что жизнь пошла чуть по другому сценарию, и радоваться тому, что есть. Но за завтраком я все же зачем-то спрашиваю у свекрови: – Мам, а сориентируйте, куда мне лучше обратиться по поводу восстановления в университете? Юра давится кофе: – Ты хочешь восстановиться? Сижу как на иголках под прицелом трех пар уставившихся на меня глаз. – Я подумываю об этом. Правда, не уверена, что получится. – Ох, Эля, столько лет прошло… Я даже не знаю, – лепечет свекровь. – Так я вас ни о чем и не прошу. Сама все узнаю. Вы только скажите, куда обратиться, а нет – так я гляну в интернете. – А сколько тебе учиться? Три года? – поддерживает разговор свекор. – Два. – И еще два ординатуры, – добавляет Юра. – Ну да. Ты против? – Почему против? – Не знаю. Так кажется. Я вскакиваю из-за стола. Начинаю суетливо убирать тарелки и чашки. Глажу по головешке Мишку, который, почувствовав напряжение, нахохлился в своем стульчике. Всячески суечусь. Юра моих слов не комментирует, и я гадаю, что это значит… Почему-то с тех пор, как мы выяснили правду о Мишкином отцовстве, я не могу перестать думать о том, как многим мне пришлось пожертвовать ради мужа. Можно ли вообще назвать это жертвой? А если нет, почему в моем сознании это стало восприниматься именно так? Может, это банальная защитная реакция, которая включилась в ответ на боль, что он невольно мне причинил, когда обо всем узнал? Я помню, как страшно мне было, как одиноко… Я даже теперь не уверена, что мы это преодолели. – Если ты восстановишься, мне можно будет поставить крест на шансах стать отцом. Я сглатываю. Интересно, он же, наверное, понимает, что едва ли не прямым текстом мне сейчас говорит, что Мишка ему никто? А я ведь, боже… Я ведь всерьез ничего такого не планировала. Так, узнать. Ну, мало ли. – Ты уже отец, Юра, – шепчу я. – Не перекручивай! Ты понимаешь, о чем я. – Если честно, не очень. – Я люблю Мишку! Не надо делать из меня монстра. Он мой сын, и это не обсуждается. – Эти слова идут сильно вразрез с тем, что ты, Юр, озвучил чуть раньше. – Я понимаю, как это может выглядеть. Но согласись, в нашей ситуации нормально то, что я хочу еще одного ребенка. Так ли это? Я не знаю. Все так запуталось. И, наверное, в его словах есть какая-то правда. Просто мне сложно разглядеть ее сквозь призму лютой обиды за Мишку. Мне кажется, даже самими этими разговорами мы предаем его снова и снова.