– Уэаэаа! – Это вы морщитесь, жуя горькую пилюлю. Как будто вы взяли рыбью чешую, смешали ее с крысиным пометом и обмакнули в слюну гремлина. Вы наивно решили, что мигрень пройдет, стоит вам забросить пилюлю в рот, разжевать, проглотить и… что ж – она действительно постепенно проходит, но ее заменяют тошнота, озноб и покалывание чуть ниже спины. Лекарства – они такие: порой кажется, что они делают лишь хуже. Они горькие, противно скрипят на зубах, вызывают усталость и сонливость – общую вялость. Они напоминают отраву весьма занимательного действия, а «занимательное» оно лишь для коварных интриганов с черными саквояжами и строгими бакенбардами – для докторов, которые прописывают наивному обывателю порошочек или же мазь, а потом «наблюдают его», что с их языка переводится как «любопытно, что эта обезьяна будет вытворять, если угостить ее пилюлькой со вкусом пыльного пианино?». Что касается Габена, то здесь лекарства действительно часто делают лишь хуже. И дело не только в их гадостном вкусе (если вы их жуете) или в том, что они застревают в горле (если вы их глотаете), а в побочных эффектах. Сама суть местного аптекарского дела строится на упомянутых эффектах. У каждой мази, притирки, пилюли, порошка, капель или экстракта есть то, что не позволяет покупать их необдуманно. Скажем, у вас побаливает сердце от постоянных прыжков веры в лапы кредитных сообществ и неизменного разочарования в порядочности банковских клерков, и доктор прописал вам «Зеленые капли Поупа», но от этих капель у вас разовьется хроническая чихота (с присвистом). Если бы вы ушибли руку ставнями, пытаясь влезть в чужое окно, вам прописали бы мазь «Неболитта», но она вызвала бы у вас рвотный рефлекс от каждой шестой ложки еды (в независимости от того, что вы едите). И так вот со всем. И все об этом знают, но ничего не могут поделать: уж лучше раз в день забывать, где находишься, чем изо дня в день терпеть хроническое невыносимое жжение в подмышках из-за гребли на веслах через лужу быта (образно выражаясь, естественно). И тогда они идут в аптеку, к примеру, в «Горькую Пилюлю Лемони», выстаивают очередь, покупают свои таблеточки, глотают их, морщатся – «Уэаэаа» – и отправляются по своим делам, чтобы вскоре вернуться и купить уже другие пилюли – от недомогания, вызванного первыми. А добродушные аптекари в Габене только и рады вам услужить, ведь вы, ваши мигрени, расстройство ваших нервов и желудков, ваши ссадины из-за спортивного боксирования с обезьянами в пабе и прочее – их хлеб, а иногда даже пирожные с заварным кремом. В Тремпл-Толл, Саквояжном районе Габена, всего две аптеки: «Аптека Медоуза» на перекрестке Бромвью и Харт, весьма успешное дело, и крошечная «Горькая Пилюля Лемони», знававшая и лучшие времена – времена, когда за стойкой стоял покойный батюшка нынешнего аптекаря, наделенный несравненным честолюбием и совершенно лишенный совести. Об этой аптеке речь у нас и пойдет. Располагается она на углу зеленого дома на улице Слив. Буквально в двух шагах от трамвайной станции. Неподалеку шумит листьями на ветру парк Элмз, с другой стороны доносятся глухие удары и гудки пароходов с канала Брилли-Моу. Здание, в котором приютилась аптека, давно не ремонтировалось, флюгер на крыше проржавел, а краска на ставнях облупилась. Местный дворник, мистер Петерс, не особо обременяет себя подметанием листьев возле «Горькой Пилюли Лемони», а почтальон, мистер Бомни, частенько забывает занести в нее свежий выпуск «Габенской Крысы». Сказывается близость к каналу и Блошиному району Фли, который простирается за ним. И верно: до Фли рукой подать, а сам мистер Лемони из окна своей квартирки над аптекой пару раз видел в подзорную трубу гигантских блох, которые прыгали там по крышам домов. Нечего удивляться, что в аптеку частенько захаживает всякий сброд. К слову о сброде. Неподалеку от входа стоит, прислонившись к стене, Шляпс. Он играет на расхристанной, как пьяный моряк, гармошке и подпевает ей. Надеется, что кто-то швырнет ему мелочи. Эй, милый Доктор, вылечи же меня скорей! Эй, милый Доктор, или попросту меня прибей! Я ненавижу всех кругом с девяти до пяти часов. Я запер свою жалкую-жалкую жизнь на засов! Узенькая задняя дверь, прячущаяся под аркой, открывается, и из нее выползает местный цепной пес – сгорбленная и всклокоченная мадам Клопп. Мадам Клопп недовольна буквально всем буквально всегда. Мадам Клопп – вдова и живет над аптекой, а еще она теща аптекаря. – Пошел вон отсюда, проходимец! – вопит она и корчит жуткую рожу. – Вот позову констебля – он не будет с тобой возиться! Шляпс подбирает с брусчатки шляпу и в страхе ретируется в сторону Зеленой улочки. Повисшая на ремне гармошка сходится и расходится, будто улыбка, она болтается, шумит и гудит, вторя отдаляющемуся топанью Шляпса. Но со временем она затихает. Мадам Клопп возвращается в аптеку. – Лемюэль! – вопит она с порога. – Снова этот бродяга ошивается поблизости! Когда ты с этим что-то сделаешь?! – Да, мадам! – устало отвечает аптекарь. – Что «да»? Ты должен отравить его, засунуть в мешок и отнести к каналу! – Но он ведь ничего такого ужасного не сделал! – Он поет эти паршивые песни и распугивает клиентов! Ты должен рассказать о нем мистеру Тромперу, пусть отделает его своей дубинкой! На тебя совсем нельзя рассчитывать, Лемюэль! Лучше бы Хелен вышла замуж за констебля, а не за тебя! – Да, мадам. Тут он с ней согласен. Лучше бы Хелен вышла замуж за констебля, а не за него. Но ничего поделать с этим он не может. Разве что умереть. Но, если по правде, умереть он тоже не может. Ему нужно поддерживать семейное дело. Он не может подвести прадедушку, ведь прадедушка наблюдает за ним. Вернее, не он сам, а его череп внутри стеклянной витрины. Он стоит там, на полке, в своем лимонном парике, который формой похож на луковицу, и оглядывает общий зал. Недовольно взирает на пыльные стекла витрин, на паутину на плафонах газовых ламп, на скрежещущий, как якорь, протянутый по морю гвоздей, кассовый аппарат и на странную женщину, которая устроилась на стуле с длинными ножками. Стул этот примостился в самом темном углу аптеки, вырастает он едва ли не до потолка, и к нему ведет лесенка. Оттуда эта странная женщина неусыпным взглядом озирает общий зал, очередь посетителей и, конечно же, человека за стойкой. За стойкой неизменно можно обнаружить самого мистера Лемони. Это невысокий тихий человек с неприметным лицом и невыразительными бакенбардами. Большие глаза выглядывают из мешков вокруг них, словно испуганные мыши. Редкие черные волосы аптекаря не только зачесаны не на ту сторону, которая нравится ему, а на ту, которая нравится его жене, так они еще и напомажены сверх меры, из-за чего он постоянно чувствует себя втиснутым в баночку с обувной ваксой. – «Горькая Пилюля Лемони». Чем я могу вам помочь? Мистер Лемони – плохой аптекарь. Ему не нравится отпускать лекарства. Это буквально сводит его с ума. Но больше всего ему не нравится поддерживать общение с людьми. С момента, как он открывает входные двери в девять утра и до того, как он гасит фонари на улице в пять часов вечера, жизнь его представляет собой резиновую рутину и сплошные нервы. А как иначе, ведь есть такие люди, которые могут вывести из себя даже чугунный фонарный столб. Речь идет о старушках, совершающих променад, нечто вроде круиза по городу, и один из портов, куда они заходят, – традиционно «Горькая Пилюля Лемони» на улице Слив. Они выходят из трамвая, кряхтят, страдают, еле тащатся, заходят в аптеку, отрепетировано жалуются на жизнь, после чего пытаются пообсуждать с господином аптекарем все, начиная с их облезлых котов и заканчивая их облезлыми внуками. Поделившись со всей аптекой сведениями, которые никому не нужны и не интересны, да и занудны настолько, что хочется взять и застрелиться, они покидают «Горькую Пилюлю Лемони» и направляются дальше – мучить господина газетчика, господина молочника, господина сапожника и господина констебля на углу. А затем – мороженое, воздушный шарик, любимая газета, скамеечка в парке Элмз и путь домой – они боятся опоздать к обеду: одной ненавистью окружающих к себе сыт не будешь. Нередко заходят помешанные на своих питомцах чокнутые дамочки и патетичные джентльмены, приносящие ручного хряккса, замотанного в шарфик, или вваливающиеся вместе с огромным монстром породы Грибальд, расталкивающим очередь, рассыпающим кругом шерсть и лающим так, что стекла выпрыгивают из окон и бегут в сторону канала топиться. Эти уважаемые владельцы животных активно имитируют иностранцев (делают вид, будто не понимают языка, на котором с ними говорят) и начинают спорить, вопить, угрожать и слезливо молить – чаще всего в таком порядке. Пытаясь выклянчить лекарство для своей прямоходящей крысы на поводке или бескрылой птицы в шляпе, или даже летучей рыбы по имени Франсуа, все норовящей выпрыгнуть из аквариума, который ее сердобольный хозяин приволок с собой. Они не понимают, когда им говорят, что здесь не продаются лекарства для животных, что им следует обратиться к звериному врачу из переулка Трамм или еще откуда. Приходится продавать им толченый мел, только чтобы они убрались: «Да-да, от этого чудесного порошка ваш карликовый слон вырастет, а ваша собственная лысина зарастет, как вырубленные джунгли Кейкута после ливня». И только тогда они уходят, уволакивая своего спрута на поводке, оставляющего фиолетовый след на полу, или улетают (вернее, упаряют прочь) на стае толстых пчел с ниточками, вокруг брюшек. А мистер Лемони остается, выжимает полотенце, которым вытирал лоб, и украдкой поглядывает на своего извечного надсмотрщика мадам Клопп, делающую вид, что читает газету на своем стульчике под потолком. – Лемюэль! – громко вещает она, высунув из-за газеты нос, словно перископ. – Да, мадам? – хмуро глядит на нее мистер Лемони, ожидая новую порцию оскорблений и унижений. – Покупатель ушел недовольным, Лемюэль! – Кто именно, мадам? – Ты должен был заметить! Джентльмен с простуженной стрекозой, кто же еще?! Также частые гости – напыженные личности с плохим зрением и отвратительной грамотностью. Когда до них доходит очередь, они извлекают из кармана рецепт и пытаются озвучить то, что там написано. Щурясь и корчась, они изобретают парочку совершенно новых лекарств, пыхтят, ругаются и наотрез отказываются отдать аптекарю рецепт, чтобы он разобрал кривой докторский почерк, прочитал все, что там написано, и, собственно, принес медикаменты. Они, мол, сами. У них, мол, гордость. «Или вы считаете, что у меня плохо со зрением? Или вы полагаете, будто я читать не умею?!» Он стоит, глядя на них, на то, как их пот капает на бланк рецепта, переминается с ноги на ногу, покачивается, как пьяный маятник, чтобы в очередной раз сказать им: «Простите, такого у нас нет. Такого вообще нигде нет! Уверен, там написано что-то другое. Вы позволите?» И он тянет руку за рецептом, но слышит возмущенное от мадам Клопп: – Лемюэль! У нас есть! У нас все есть! Вряд ли мистер Медоуз с перекрестка Бромвью и Харт, когда-то в своей жизни говорил, что у него чего-то там нет! – Мадам Клопп никогда не упускала случая упомянуть главного конкурента мистера Лемони, мистера Медоуза, с его здоровенной трехэтажной аптекой, штатом аптекарей, учеников и даже посыльных, если вы захотите заказать пилюли с доставкой домой. – Принеси господину его заказ! И поживее! И Лемюэль Лемони идет в провизорскую комнату, набирает пару пакетиков толченым мелом, после чего всё приносит и с вымученной улыбкой отдает: «Ваш заказ, сэр». И он даже признает вероятность того, что толченый мел поможет им. Нет, разумеется, тот их не вылечит, но они настолько гордые, настолько уверены в том, что им прописал доктор, что, как бы ни продолжали потеть, валяться в жару, биться в ознобе и мочиться в постель, не вернутся, пока весь порошок не выпьют. А чего только стоят эти здоровенные громилы из портов или с канала, которые вдруг превращаются в розовощеких детей и робко топчутся у стойки, не зная, как сказать, с чего начать и чем закончить. Они озираются по сторонам, лишь сильнее привлекая к себе внимание, пытаются понижать голос, подавать знаки мимикой, как будто поднятые домиком брови и неуверенный оскал переводятся, как «Дюжину пилюль от неправильного использования шила (в одном месте), пожалуйста». Господину аптекарю приходится угадывать, подталкивать их, требовать разъяснений, что вгоняет их в еще больший ступор, и тогда им уже требуется отпускать в довесок «Порошок Грюмма для забывчивых», чтобы они вспомнили, как связывать слова на родном языке. Но забавнее (утомительнее) прочих хитрецы, которые считают, что если они как следует завуалируют заказ, то никто ничего не поймет. – Простите, у вас есть клаксоны? – Клаксоны? – Да, клаксоны. Как на велосипедах и экипажах. – Почтенный, вы ведь осведомлены о том, что здесь аптека? – Да-да, разумеется, – озирается он и кусает губы. – Но мне нужен не совсем клаксон. – Не совсем? – Ну, скажем, вещь. Или, вернее, предмет. Да, предмет. Который как бы очень похож на клаксон. Только у него… эээ… нет трубы. На ее месте у него… эээ… дуло, как у револьвера. Нет, не совсем! Форсунка, как у паяльной лампы! – Предмет, который похож на клаксон, но у него вместо трубы форсунка, как… – У паяльной лампы, – радостно кивает клиент. Господин аптекарь, наконец, догадывается: – А, так вам нужна спринцовка! Сейчас принесу. И он выносит спринцовку, а также конвертик с нюхательной солью от стыдливых обмороков. Кого только не заносит в аптеку, но хуже всего эти проклятые ипохондрики, которые если чем-то и болеют, то переизбытком фантазии. Они придумывают себе хворь, сами себе ставят диагнозы по принципу «Это пятно на коже похоже на гиппопотама с зонтиком, значит, я умираю!» и болеют совершенно всем, от насморка левой пятки до гнойного опухания сердца из-за старой душевной травмы, о которой они внезапно вспомнили. Ох уж эти недуги людей с недуготворческим кризисом. И, как правило, эти типы приставучие, как репейник с болезненной тягой к обниманию. Они неимоверно раздражают, а особенно тем, что громко, надуманно чихают, кашляют, плюются и шморгают носами, чтобы убедить всех в своей исключительной заразности. – Ну дайте, ну дайте, ну дайте! – канючит ипохондрик, заламывая ручки, пуская слюнки и перетаптываясь на трясущихся ножках у стойки. – Сэр, вы совершенно здоровы, – тяжело вздыхает мистер Лемони. – Нет, я болен! Болен я! У меня боли-ит! – Где? – Всё! И тогда мистер Лемони перегибается через стойку, стучит надоеде по его надоедливому носу и радостно сообщает: – Теперь у вас болит! Свинцовая примочка за счет заведения! А потом он слышит: «Дорогой, что это ты делаешь?», – открывает глаза и понимает, что он замечтался наяву, а гадкий ипохондрик уже подключил к нему механический насос, трубки и педаль и с заискивающей улыбкой принялся качать его кровь. При этом он не расслабляется и незаметно подготавливает машину, чтобы тянуть жилы из бедного аптекаря. Он по-прежнему стоит и весь трусится у стойки, попеременно то бледнея, то краснея, а еще обильно потея от бессмысленных попыток развить в себе явное опухание чего-либо, что должно убедить мистера Лемони в его крайней, отчаянной болезненности. А жена бедного аптекаря, миссис Лемони, такая вся из себя жалостливая и сопереживающая, укоряюще глядит на супруга: – Ты что, не видишь, дорогой? Джентльмен страдает, отпусти же ему лекарства! Давайте ваш список, сэр! Мистер Лемони все принесет! Что это за рулон? Ах, это ваш список? Ох, бедный вы, бедный. Дорогой, прошу тебя… Мама, скажи ему! – Лемюэль!