Я: Ага. Мама: Она помогала твоему отцу сегодня вечером? Думаешь, они близки? Я знал, к чему она клонит, и не мог это терпеть. Я ненавидел то, что эта цыпочка, Эйприл, заставила маму сомневаться в себе. Ее неуверенность сквозила в каждом сообщении. Я: Она не ты. Прошло некоторое время, прежде чем она ответила. Мама: Я люблю тебя, Лэнд, люблю тебя. Я: Я тоже, мама. Спокойной. * * * – Что между вами происходит? – прошипела Моника, подойдя к моему шкафчику утром в четверг. Она смотрела на меня злобными дикими глазами, но в этом была вся Моника – она всегда злилась. – Тебе стоит уточнить, о ком ты говоришь. – О Маленькой Мисс Совершенство и тебе – что за пари? Ох. Шей. Ну конечно. Я пожал плечами. – Это просто ради смеха. – Ничего смешного, – пробормотала она. – Понятия не имею, зачем тебе тратить свое время на размышления об этой надоедливой сучке. Я ухмыльнулся. – Да неужели? На днях ты заявила, что она одна из твоих близких подруг, и по этой причине влепила мне несколько пощечин. – Неважно, я была пьяна. Просто прекрати все это, хорошо? Я поднял бровь. – Извини, но я пропустил момент, когда ты получила право говорить мне, что делать, а что нет. Она подняла бровь. – Ты мне должен. Ты обещал, что будешь рядом со мной. Я хорошо помнил обещание, которое дал Монике более года назад, – обещание заботиться о ней, когда у меня будет возможность. По большей части я выполнял свою часть сделки. Если ей было плохо, я был рядом, но это не означало, что я должен был отказаться от нового маленького кусочка своей жизни, уступив ее нелепым просьбам. В любом случае, скоро мы все отправились бы в колледж. Ей пришлось бы научиться стоять на собственных ногах. Кроме того, я давал это обещание, когда был под кайфом. Все обещания, данные под действием наркотиков, должны быть признаны недействительными. – Слушай, я обещал заботиться о тебе, верно? И я это делаю. Когда ты голодна, я приношу тебе еду. Когда ты пьяна, я помогаю тебе протрезветь. Но давай кое-что проясним: я не в твоей власти, Моника. Я буду делать то, что захочу, с кем захочу и когда захочу. Она поджала губы и пробежала по мне глазами. – Ты действительно собираешься участвовать в этом дурацком пари с Шей Гейбл? Серьезно? Мы же ее ненавидим. Неправильно. Это я ее ненавижу. Моника ненавидела Шей только потому, что моя ненависть, по ее мнению, была слишком сильным проявлением внимания к другой девушке. – То, чем я занимаюсь, – не твое дело. Она поправила сумочку на плече и закатила глаза. – Как угодно, Лэндон. В любом случае, она никогда не влюбится в кого-то вроде тебя. Такой человек, как она, никогда не попадется на твою удочку. Вот и оскорбления. Как вовремя. Затем она сильно толкнула меня в грудь. Что за черт? Она пьяна? Под кайфом? Было десять утра. Как она умудрилась напиться в десять утра? Я вздохнул и отошел от нее подальше. Было слишком рано, чтобы иметь дело с ее выходками. Я с трудом поборол в себе усталость после очередной бессонной ночи. – Хорошо, Моника. Думаю, мы закончили. Я развернулся и пошел, а она закричала мне вслед: – Да, верно – уходи! Уходи от правды. Надеюсь, ты знаешь, что проиграешь это глупое пари, потому что никто не сможет полюбить кого-то вроде тебя. Ни один человек в мире не полюбит твои шрамы – ты отвратителен. Ее слова заставили мои руки сжаться – я ненавидел способность Моники мгновенно меня обжечь. Но я ничего ей не ответил. Я не обернулся, но ей не нужно было видеть мои глаза, чтобы понять, как сильно меня обожгли ее слова. Она знала, куда следует бить, чтобы причинить наибольшую боль. Следующий урок я пропустил. Я вышел на футбольное поле, засыпанное снегом, в одной кофте и встал под трибуны, чтобы спрятаться от всего и от всех. В груди у меня было слишком тесно, и каждый вдох, который я делал, казался таким же ледяным и застывшим, как воздух Иллинойса. Я знал, что происходит. За последний год у меня было немало приступов паники. Я знал, что от этого никуда не деться. Когда мои тело и разум решали разрушиться, все, что я мог сделать, – позволить им это. Иногда паника заканчивалась быстро, а иногда мне казалось, что она длится днями. Я закатал рукава и обнажил шрамы моей прошлой печали, отметины моего разума, вышедшего из-под контроля. Когда Моника впервые их увидела, она назвала меня драматичным. – Ты резал не для того, чтобы покончить с собой. Ты просто сделал это для привлечения внимания, – огрызнулась она. Но я знал, что она ошибалась. Я не хотел, чтобы люди видели мои шрамы. Мне было стыдно. Вот почему я всегда носил футболки с длинными рукавами. Я не гордился тем, что сделал, и уж точно не искал внимания. Впрочем, я не хотел совершать самоубийство. Это был способ почувствовать что-то, кроме оглушающей пустоты внутри. Я отчаянно искал в себе эмоции, потому что мое сознание было опустошено и измучено. Какое-то время я себя не резал. Я изо всех сил старался найти другие способы испытывать чувства. Мои руки дрожали, пока я держался за обледеневшие перила трибун, опустив голову, чтобы меня не вырвало. Холодный металл жег мне руку, но я был благодарен за эту боль. Я был благодарен за возможность что-то ощутить. Любая боль означала, что я все еще жив. * * * Думаю, я родился с дырой в сердце. Оно не бьется так, как следует, и я не знаю, делает ли это меня недостойным любви. Какой человек захочет любить разбитое сердце? Какой человек будет тратить время на то, чтобы слушать сердцебиение кого-то настолько изувеченного? Я хотел бы верить, что разбитые сердца тоже заслуживают любви. Думаю, что именно им любовь нужна больше всего. Л.