Москва, Докучаев переулок 12, Квартира Павла Ощепкова, 21 мая 1935 г. 9:00. Лиловый синяк спустился вниз, почти полностью прикрывая правый глаз. «Ну и харя! Хочется зарыться от взглядов людей под одеялом, особенно от таких „деликатных“ как у моего друга. С большим трудом удалось вчера выписаться из больницы, врачи отказывались верить, что я чувствую себя хорошо. Ещё не давно лежал без сознания, а тут вдруг неожиданно стал полностью здоровым. Судили-рядили, ощупывали-остукивали, но делать нечего- пришлось выпускать „селебрити“ на волю, только взяли обязательство приходить каждый день на перевязку. Теперь хожу по квартире, как тигр по клетке и ежеминутно осматриваю себя в осколок зеркала над раковиной в туалетной комнате». Павел пошёл купить газету, что по теперешним временам совсем не просто. Газеты сейчас читают в основном у специальных застеклённых стендов или в красных уголках. Купить её не так просто, у газетных киосков выстраиваются длинные очереди. Вчера Павлу повезло и он купил «Правду». Точнее повезло мне: это был единственный источник информации, который я смаковал целый день до прихода Павла. Оля уже в Ленинграде. Информационная блокада о «Максиме Горьком» была прорвана вчера после позавчерашнего визита Кирова и Орджоникидзе. Передовица была честно разделена пополам: левая часть была посвящена чудесному спасению «Максима Горького», правая- развитию животноводства в Азово-Черноморском и Сталинградских краях на 1935 год. Имеется фотография агит-самолёта со стороны левого крыла. Отмечаются слаженные действия экипажа по спасению воздушного судна. Осуждается воздушное лихачество и недисциплинированность лётчика Благина, но как-то глухо, вскользь. На шестой странице воздушное происшествие в СССР было сбалансировано сообщениями из Польши и Китая, где потерпели крушения истребитель и «летающая лодка» соответственно. — Чаганов слушает. — пронзительный звонок телефона поднимает настроение. — Здравствуйте, с вами говорит помощник секретаря НКВД Черток, — тембр хорошо поставленного голоса напоминает таковой диктора Левитана. — звоню вам по поручению товарища Ягоды. Как вы себя чувствуете? Есть ли в чём нужда? — Спасибо, товарищ Черток, — чувствую искреннюю благодарность за такую заботу. — чувствую себя неплохо, но пока не выхожу на улицу, так как разбито лицо да и гимнастёрка с галифе пришли в негодность после происшествия: подраны и перемазаны машинным маслом. — Понятно, — энергия помощника так и бьётся в телефонной трубке. — посылаю к вам врача САНО АХУ (Санитарный отдел административно-хозяйственного управления НКВД СССР) он осмотрит вас и оформит освобождение от службы, а с водителем я передам комплект формы. Уточняю ваш настоящий адрес: Докучаев переулок 12, квартира 5? — Всё точно. — Удивляюсь я осведомлённости Чертока. — Товарищ Ягода встретится с вами вскоре, до свидания. — До свидания. — Отвечаю я загудевшей трубке. — С собой стал разговаривать с тоски? — В дверях появляется нескладная фигура Павла в военной форме и протягивает мне «Известия». — Ничего, я тебе сейчас тоску-то разгоню. «Так… постановление ЦИК Союза ССР… за мужественную… работу по спасению, терпящего аварию агит-самолёта „Максим Горький“… наградить пилотов Журова и Михеева… орденом Ленина. За мужество и слаженную работу… наградить экипаж и отличившихся при спасении… пассажиров… орденами Красной Звезды… Чаганов А.С…. Ну держись, Леонид Ильич»! «Ещё один звонок телефона, Павел хватает трубку, звонит Оля, видно, поздравить меня… нет, похоже, просто ежеутренние мурлыканья». Теперь стук в парадную дверь металлической стучалкой, иду в просторную прихожую и с трудом справляюсь с задвижкой (наследием мрачных времён гражданской и нэпа). «Это ко мне: боец с мешком и седенький дедушка с акушерским саквояжем»… После традицонных дышите-недышите, постукиваний по целым конечностям и просьбы пошевелить пальчиками сломанной, получаю освобождение от службы на тридцать суток и рекомендацию в Санаторно-курортный отдел АХУ НКВД для последующего лечения. Глава 11 Москва, Комсомольская площадь. 27 мая 1935 г. 8:45. Протягиваю три двадцатикопеечные монеты в деревянное окошко кассы станции Комсомольская, что находится в здании Казанского вокзала, и получаю небольшой картонный билет на одну поездку зелёного цвета, похожий на железнодорожные билеты моего детства, и гривенник сдачи. На билете стоит штамп с отметкой времени. Вахтёр на проходе к поездам в парадной железнодорожной форме прохаживается с важным видом вдоль касс, следя за порядком. Станция неглубокая, поэтому к поездам ведёт широкая гранитная лестница в два пролёта, разделённая на две части канатом, для спускающихся и поднимающихся потоков пассажиров. По пешеходной галерее над путями прохожу в центр станции, богато украшенной бронзовым декором на мраморных колоннах и балконных перилах, и спускаюсь по лестнице на перрон. Народ с восхищением глазеет вокруг как в музее не спеша заходить в подъехавший поезд. Десятиминутная поездка и я выхожу на Дзержинской. Станция радикально отличается от Комсомольской своим аскетизмом (утешительный приз проигравших рационалистов): никаких украшений, строгие формы серого гранита не дают никаких зацепок для взгляда. Длинный эскалатор выносит меня на площадь к началу Никольской. «Обжёгшись на молоке станешь дуть на воду… Вот приехал за час до срока… и не только из-за втыка, полученного от Оли („… на место встречи надо приходить заранее, чтобы иметь время на изучение обстановки, путей отхода…“), но и потому, что хотелось просто побродить по округе, интересно ведь». «Так, а где здание НКВД, центральное на площади Дзержинского»? На месте его семиэтажного протяжённого строгого фасада- два четырёхэтажных здания, щедро украшенных деталями, заимствованными из античности, эпохи Возрождения и барокко, и разделённых вполне себе проезжей улицей- Малой Лубянкой. Как завзятый турист начинаю исследовать это чудо. Смело направляюсь в логово «кровавой гэбни» (скоро движение уже перекроют и эта часть улицы до Фуркасовского переулка станет внутренним двором комплекса зданий), где по правую руку во втором здании идёт крупное строительство… «Хорошо гуляю, а сколько сейчас времени? Часики-то мои накрылись медным тазом, механизм вынесло начисто, и остался гравированный корпус и ремешок». С трудом одной рукой открываю тяжеленную двухметровую парадную дверь главного здания НКВД СССР и показываю своё удостоверение дежурному. — Опаздываете, товарищ Чаганов. — недовольно хмурится он и поднимает трубку телефона. — Секретариат… Старший вахтёр Васечкин, прибыл Чаганов, вход номер один. «Горбатого могила исправит, всё равно опоздал, растяпа». Оглядываю великолепный холл, начинающий терять свой гламурный лоск под напором новой жизни и новых хозяев. Дубовые двери боковых выходов на Большую и Малую Лубянку наглухо заколочены, огромные двухметровые окна по периметру здания изнутри до уровня человеческого роста заклеены белой бумагой, оставшаяся же прозрачная их часть достаточно велика для освещения помещения в солнечную погоду. Столик вахтёра на гнутых ножках с телефоном и журналом посещений преграждает путь на широкую лестницу отделанную белым мрамором и укрытую красной ковровой дорожкой, с правой стороны от которой расположена дверь лифта со стрелочным указателем текущего номера этажа наверху. — Товарищ Чаганов, я- Черток, — откуда-то появляется невысокий улыбающийся человек в форме НКВД с тремя шпалами в петлицах. — пройдёмте за мной. «Как чёрт из табакерки». По лестнице легко взбегаем на третий этаж и идём направо по длинному гостиничному коридору с номерами в обе стороны, на дверях которых под номерами, оставшимися со старых времён, прибиты таблички с аббревиатурами: ОК, ГУРКМ, УСО. Не доходя до двустворчатой двери с закрашенной, но проступающей на стене надписью «Люкс», заходим в соседнюю с табличкой «Секретариат», проходим между двух письменных столов секретарей и через дверь в левой стене попадаем в другую комнату, где нам на встречу поднимаются два дюжих сотрудника. — Оружие есть? — вопрос, конечно, риторический, две пары внимательных глаз уже изучили мою фигуру вдоль и поперёк. — Нет. — произношу я свою часть пароля и передо мной открывается ещё одна дверь. Из-за массивного письменного стола в углу кабинета, на котором царил идеальный порядок, мне навстречу поднимается, знакомый по портретам в кабинетах моих начальников и газетным фотографиям, Генрих Ягода- нарком внутренних дел. Подходит и сердечно жмёт мне руку. Из-за моёй спины в кабинет просачивается Черток с фотокорреспондентом, судя по треноге с фотоаппаратом гармошкой. Действуя очень слаженно, они быстро подняли шторы по обеим сторонам стола и открыли раскошный вид на площадь Дзержинского и не очень хороший на Малую Лубянку, составили из нас с Ягодой выигрышную композицию на фоне портрета Сталина и попросили замереть. Фотокор изысканным плавным движением снял крышку объектива, а затем после секундной паузы артистично вернул её на место. Нахмурился, сменил фотопластинку, попросил меня быть серьёзнее и повторил манипуляции с объективом. «Надо отвыкать от улыбок при фотографировании, чай, не в Америке. А вообще- то опытная у него группа пиарщиков. Ну-да, довольно часто мелькают в газетах фото наркома с участниками лыжных пробегов, артистами и писателями». Корреспондент с аппаратурой ретируется, на маленьком столике появляются два фарфоровых чайника и чашки на блюдцах, в розетках мёд и ложечки, всё из одного сервиза. Хозяин кабинета сам разливает чай по чашкам. «Сразу видно человек умеет ценить прекрасное, красивые вещи: приныкал буржуйский сервиз- сохранил для своих потомков. Куда там Кирову с его толстостенными стеклянными полустаканами-полукружками. А чай-то цейлонский, небось из Англии, не чета Сталину с его грузинским. Пытается вблизи разглядеть своего брата-рыбака? Возможно». С удовольствием смакую душистый напиток с экологически чистым мёдом. Ягода интересуется моим самочувствием, отвечаю, что уже лучше. — А как память, — нарком аккуратно кладёт ложечку на блюдце. — полностью восстановилась? — В основном да, — внутренне мобилизуюсь. — но может быть не всё… — А ваши беседы с комиссаром Борисовым из охраны товарища Кирова припоминаете? — Ягода впивается в меня взглядом. «Отвечать что вспомнил? А у Борисова в плане-отчете ничего нет или есть замечание какое, типа, к оперативной работе не годен. Ягода тогда убедиться, что я- карьерист и врун и что меня можно вербовать»… — Что-то я не помню индивидуальной беседы с ним, — выбираю более осторожный ответ. — вот его инструктаж нас с Васей Щербаковым помню, а это- нет. «Отступил, перевёл разговор на санатории для поправки здоровья, что недавно в АХУ создан новый санитарно-курортный отдел. Сам, говорит я люблю отдыхать в в Сочи в санатории?1 „Бочаров ручей“, но многим нравится санаторий?4 в Крыму в Кореизе». — В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир сотни тысяч кустов… — поддакиваю я. — Да, в парке Чаир… Откуда вы знаете? Бывали там? Когда? — нарком снова перешёл в наступление. «Блин, и песню ещё, наверное, не написали. Как на минном поле»… — Бывал, — отвечаю без задержки. — не в санатории, конечно, в Крыму. А так с беспризорниками всю страну объездили в двадцатых, на зиму в Крым или на Кавказ, летом в Москву и Питер. «Не возьмёшь меня голыми руками. Переключается на беспризорников, не забывает упомянуть о своём большом вкладе, как ближайшего соратника Дзержинского, в преодолении»… — А сейчас из бывших малолетних преступников, — пафосно заканчивает Ягода. — вот такие герои выросли на смену нам старикам. «Лет сорок- сорок пять на вид… на пенсию собрался? Не смешите»… — Нам ещё расти и расти до смены-то. — нарком вяло улыбается. «Хотя и до пятидесяти ты вряд-ли доживёшь». — Знаешь, Алексей, — в его искреннось можно поверить. — нужны нам молодые грамотные кадры, как ты, здесь- в центральном аппарате. Я слышал, что ты увлечён техникой, так у нас есть технический отдел, свои ОКБ. Есть, где приложить свои знания. — Спасибо, товарищ Ягода, — стараюсь не выглядеть конченным нахалом. — за доверие, но я обещал товарищу Кирова подумать над его предложением как закончу практику на производстве и получу диплом инженера. — А что за предложение? — насторожился собеседник. — Ещё ничего конкретного, — начинаю важничать. — но, мне кажется, место в его секретариате. Ягода не выглядит разочарованным, скорее задумался о чём-то. Начал расспрашивать о радиоуловителе, всего ли хватает для работы, есть ли уже какие-то результаты, но как-то машинально без интереса. Оживился и даже повеселел, когда я сказал, что для ускорения работ нужны иностранные комплектующие, но тему развивать не стал. Увидел у меня на правой руке рану оставленную часами, поинтересовался их печальной судьбой, с удовольствием крякнул и, легко поднявшись прошёл к своему письменному и с минуту копался в его ящиках что-то выбирая. Вернулся с наручными часами «Longines» с белым циферблатом, почему- то смещённым по часовой стрелке градусов на тридцать и гравировкой «От наркома внутренних дел Ягоды Г.Г.» прямо над «Swiss made». — Владей- сам застёгивает чёрный кожаный ремешок у меня на руке. — и помни, что чекист везде остаётся чекистом. — Спасибо. — также по-граждански отвечаю Ягоде. «Сегодня носишь „Адидас“, а завтра родину продашь». Московская область, артполигон Софрино, 14 июня 1935 года, 14:00 Отзвучали последние артиллерийские выстрелы, вдали на широкой просеке взметнулись последние столбы орудийных разрывов и на полигоне установилась относительная тишина. Из блиндажа на пригорке в тылу пушечных позиций начали появляться военные и гражданские что-то горячо обсуждая. Невысокий холм с плоской вершиной, окружённый вековым сосновым бором, запружен военной техникой, особенно его западная часть, ощетинившаяся дюжиной пушек, вытянувшихся в струну через равные промежутки на пару сотен метров. Центр холма, который будет впоследствии полностью занят громадиной РЛС Дон-2Н противоракетной обороны Москвы, сейчас уставлен передками орудий, легковыми и грузовыми автомобилями, лошадьми, полевыми кухнями, окружёнными несколькими свежесрубленными казармами, коновязями под дощатыми крышами, уборными. Полигон сегодня принимает свои первые стрельбы. Наша восточная часть холма выглядит сейчас не столь населённой как вчера, когда прошли основные испытания трёх представленных на смотр радиоуловителей самолётов. Первый наш конкурент- горьковский ЦВИРЛ, а по сути, перемещённый из Ленинграда, отдел дециметровых волн ЦРЛ инженера Коровина, полностью провалил испытания своего радиоуловителя, который не сумел обнаружить самолёт Р-5 даже на дистанции в пять километров, за что и был вчера безжалостно отправлен домой представителем Главного Артиллерийского Управления.