— Тьфу ты, — чертыхнулся Боев весело. — всегда забываю. Чаю нам, быстро. Ну что, давай, Алексей, рассказывай. Какие планы? Надолго к нам? Под свежезаваренный чай из маленького никелированного электрического самовара и бутерброды с лососем составляем подробный план моих поездок по городам и фирмам САСШ на ближайший месяц: такой я отпустил себе срок на всё про всё в Америке. «Да нормальный он оказывается мужик, не уверен как там в финансовых вопросах, но, по крайней мере, в организационных- знает дело туго. Сразу же позвонил представителям Амторга в Филадельфии и Скенектеди: в Вестингаузе и Дженерал Электрик. Два электрических гиганта, два непримиримых конкурента после смерти их создателей и научных оппонентов Вестингауза и Эдисона, поумерили свою вражду, особенно на фоне начавшейся депрессии, поделив сферы влияния. За мощными генераторами для зонной плавки кремния я еду к первым, а за высоковольтными лампами для РЛС- ко вторым. Остались Сильвания и Радиокорпорэйшн из Чикаго и если с RCA никаких проблем нет: большие электронно-лучевые трубки я уже мысленно пакую в багаж, то с Сильванией- облом- никаких связей-зацепок: специальные высокочастотные лампы и некоторые пассивные компоненты можно купить только там. Что ж будем посмотреть»… — Иван Васильевич, — в кабинет врывается, открывая дверь большим животом, украшенным золотой цепочкой от часов, солидный мужчина. — двадцать тысяч кэш! Я это не подпишу! — Ты что, Яков, — взвивается со своего стула Боев и делает страшные глаза. — не видишь? Люди у меня! Пораспустились вы тут все у меня! Да я вас… Ладно, иди работай. Я к тебе сам позже зайду. Яков, опасливо глянув на меня и, видимо, поняв свою ошибку, молча пятится назад тяжело дыша и не сводя своих на выкате глаз со сжатых кулаков начальника. «И финансовые вопросы, вроде, также не пущены на самотёк». — И последний вопрос, — возвращаюсь к своим делам. — Иван Василич, не привык я к буржуйской обстановке. Прошу поселить меня в гостиницу поскромнее. — Андрей! — Снова содрогнулись стены кабинета. Дерматиновая дверь нешироко открылась, а секретарь остался стоять на пороге. — Правильно Ильич нас предупреждал о мелкобуржуазной стихии, — голос Боева обрёл трагические нотки. — недостаточно мы ещё боремся с её разъедающим влиянием. Немедля переведи товарища Чаганова из Астории в нашу, как её, на хер… что-то? — Хилстоун. — Флегматично поправил секретарь. «Типа был не в курсе, эксцесс исполнителя… а я, между прочим, названия своей гостиницы не называл. Артист погорелого театра». — Во-во, — отходчиво подтверждает директор. — ну, Алексей, бывай. Тебе устраиваться надо. Если какие вопросы, то прямо ко мне. — Спасибо, Иван Васильевич. — Я совершенно искренен в своей благодарности. — Машину мою возьми, — уже Андрею другим строгим тоном. — после свободен. До лифта с секретарём идём по совершенно пустому коридору. — Вы не думайте, товарищ Чаганов, — с обидой в голосе грузит мне он, заглядывая в глаза. — никакой я не буржуй. Исполняю то, что приказывают. «Тут я, пожалуй, промолчу. Так недоверчиво усмехнусь»… — Не верите? — Показалось, что даже короткие волосы Андрея встали ёжиком. — Недавно, когда товарищ Туполев с Юлией Николаевной приезжал, то Боев их сам лично размещал в Астории в люксе. «О как… переметнулся, начал сливать компромат на шефа. Не дать, не взять Андрей Курбский». — Почему не верю, — хлопаю его по плечу. — но веру-то к делу не подошьёшь. Я слухи не коллекционирую. Если решил вскрывать недостатки в Амторге, то пиши официально. А я найду как и кому передать твой сигнал. «Только так, не то потянуться „ходоки“». Сочи, Хоста, усадьба Зензинова, 25 сентября, 16:00. Киров. — А воз и ныне там… — Сталин отрывается от чтения и тяжело поднимается со стула. — давай-ка пройдёмся. Спускаемся по узкой скрипучей лестнице флигеля во двор бывшего барского дома, приютившегося на склоне поросшей лесом горы и пришедшего в полную негодность в начале 20-х. Его после нашего отъезда начнут разбирать, чтобы начать на этом месте строительство дачи. «Отличное место! Здесь на высоте нет той влажности как внизу у моря, рядом раскошный фруктовый сад и в двух шагах Мацеста, где Коба принимает целебные ванны и где его лечат грязями». — Год назад посылал уже авторам замечания по новому учебнику истории СССР, — продолжает он, увлекая меня за собой по тропинке, вьющейся по склону горы. — как об стенку горох, пишут только о русской истории, без истории народов, которые вошли в состав СССР. Надо поскорее забирать культуру и образование из республик (начиная с 1936 года в их ведении оставят лишь начальное образование), мы же в течении пятнадцати лет, по сути, воспитываем граждан союзных республик, а не Советского Союза, сами взращиваем национализм и сепаратизм. Единый учебник истории СССР нам нужен сейчас как воздух. Только-только с таким трудом удалось добиться обязательного изучения русского языка на местах, так новое препятствие. Похоже на саботаж… и я даже знаю откуда ветер дует- с Волхонки. (Коммунистическая Академия, Москва, Волхонка 14, имела независимую от Академии наук СССР структуру институтов и учреждений. Организована в 1918, ликвидирована в 1936-ом. Первые академики: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин и другие). — Надо объявлять открытый конкурс… — Замолкаю засмотревшись на открывшийся восхитительный вид на море. — Пожалуй, ты прав, — Сталин встаёт рядом. — и назначить хорошую награду. — Я вот о чем подумал, — прерываю затянувшееся молчание. — все не идёт у меня из головы этот Хрущёв в узбекском халате. Вот так за национальными костюмами прячутся такие хрущёвы- мелкобуржуазные элементы, рвущиеся к власти. Сегодня он в узбекской тюбетейке, завтра в украинской вышиванке. Кажется нет у него малограмотного мужичка ничего общего с учёными марксистами-математиками или марксистами-биологами из Комакадемии, ан нет, и тот и те заботятся в первую очередь о своей кормушке и марксизм для них, что-то вроде отмычки для открытия двери продуктового склада. — Не любишь ты его… — прячет усмешку в усы Сталин. — Не о нём речь, — машу рукой. — я считаю, что начиная борьбу за новый курс с троцкистами, зиновьевцами и бухаринцами, надо не забывать о хрущёвцах в национальных костюмах. Нужно в новой Конституции утвердить процедуру выхода из Союза, чтобы не было возможности у таких прохвостов решать этот вопрос келейно. Обязательное всеобщее голосование, затруднить и продлить во времени такой выход, включить расчёты по долгам. Подходим к небольшому винограднику кустов на десять: урожай собран, лоза аккуратно подрезана. — Это ты правильно заметил, — Сталин направляется дальше на полянку, где дозревают дыни и арбузы. — надо включить это обязательно, мало ли что может произойти- впереди война. Но я бы на Конституцию сильно не надеялся, если не будет у народа веры в своё правительство, в его справедливость, честность, то ничего не поможет. А будет такая вера- СССР выстоит в любых испытаниях. Вот возьми наше положение: в Политбюро мы имеем небольшой перевес, в ЦК- в явном меньшинстве, но народ за нас. Поэтому наши враги и подсылают убийц, а не ставят вопрос о смене власти на Пленуме ЦК. — Солнце, море вокруг- божья благодать, а они всё о политике. — Сверху по тропе спускаются трое. Впереди Ворошилов- поджарый, мускулистый, невысокого роста, щегольски одетый в шёлковую рубашку белого цвета и полотняные брюки. «Хорошо Екатерина Давыдовна его одевает! Ну так она портниха. Прямо жених… Ведь они с Кобой пости ровесники, а Клим выглядит намного моложе, вон седина только-только стала пробиваться сквозь густые, тщательно постриженные чёрные волосы». Рядом Орджоникидзе, полный, даже рыхлый, тяжело дышит и вытирает несвежим носовым платком ручьями стекающий со лба пот. «Сдал Серго за последние годы, сердце… мой ровесник». Сзади них Власик, начальник охраны, хозяйским взглядом осматривающий бахчу, в застёгнутой на все пуговицы гимнастёрке и не туго опоясанный ремнем, на который сверху начал наплывать живот. — Ничего, барашка и вино от всего помогает, это я вам как фельдшер говорю. — Смеётся Орджоникидзе. — Не вижу ни того, ни другого. — В тон отвечает Сталин, похлопывая гостей по плечам, видно, что он очень рад гостям. — Харьковский сейчас пожарит мясо, товарищ Сталин. — Докладывает Власик. — Загубит, ирод…,- преувеличенно беспокоится хозяин. — Серго, за мной. Начальник охраны, всерьёз восприняв надвигающуюся беду, припускает в гору а Орджоникидзе с Сталиным неспеша идут следом. — Что нового, Клим, — отвечаю на крепкое рукопожатие наркома. — как прошли манёвры? (Десять дней назад завершились крупнейшие военные учения в Киевском военном округе). — Отлично прошли, — загорается Ворошилов. — ты бы видел как у чехов с французами повылезали глаза, когда они увидели нашу технику. Тысячу танков, шестьсот самолётов… сила. А больше тысячи парашютистов в небе- это я тебе скажу незабываемое зрелище… «Спору нет, есть чем гордиться. Помню, что из себя в основном представляла армия всего десять лет назад. Но как-то легковесно звучат эти восторги из уст наркома обороны. Всего пару месяцев назад закончились похожие учения в Италии и Франции, думал будет сравнивать: у нас так, у них- эдак. Или он боится, что я не пойму? Тогда ладно». — Что невесёлый, — спрашивает Клим, заметив, что я на протяжении всего подъёма, не произнёс ни слова. — Как жена? «Забыл как зовут… Не мудрено, Мария уже пять лет не появляется со мной на людях, большую часть времени проводит в постели: какие-то боли в суставах и костях». — Всё по-прежнему… болеет. — вздыхаю я. — Может помощь какая нужна? — участливо спрашивает Ворошилов. — Я для своей пока искал хорошего врача со многими знакомство свёл. Не по женским болезням, часом? — Да, не знают они… что наши, что германские. Дают лекарства от боли и всё. — Скажу Кате что б зашла, проведала. — И то дело, спасибо, Клим. Позднее, там же. Власик поставил две керосиновые лампы по концам длинного деревянного стола, забрал большой жестяной поднос, блеснувший в последних закатных лучах потёками застывшего бараньего жира с шашлыка, веточками киндзы и кусочками сгоревшей кожици баклажана, побултыхал содержимое бутылок и удалился. — Коба, — Серго опёрся локтями о стол и наклонился вперёд к сидевшему напротив Сталину. — надо решать что-то с Авелем. — Что решать? Пленум уже всё решил. — Авель мне как брат, — спокойно продолжает Орджоникидзе, постепенно распаляясь от собственных слов. — он тебе был как брат, никогда не шёл против тебя. Тебе что, какие-то девки ближе, чем наш брат? Ворошилов, сидящий рядом с хозяином, зло нахмурился. — Что-ты заладил брат, брат. — Сдерживает гнев Сталин. — Мы что только братьев на руководящую работу должны брать? Его сняли не из-за девок. А за саботаж… работы по новой конституции. Не хочет работать, хочет развлекаться, чтобы ничего не менялось, чтобы всё было как раньше. — Ежов с Ягодой его оклеветали. — Серго глазами ищет поддержки у нас с Климом. — Гад он, твой Авель, — с придыханием почти выкрикнул Ворошилов. — каким был, таким и остался. Так что, думаю они ещё не всё раскопали. «Это он о чём? Сталин, похоже, в курсе- на лице никакого недоумения, а Серго- нет, вон как выпучил глаза». (Авель Енукидзе был первым возлюбленным будущей жены Ворошилова, который её бросил. Она была от него беременна, сделала неудачный аборт и осталась бесплодной). Орджоникидзе бухает кулаком по столу и вскакивает, из окна флигеля встревоженно высовывается жующая голова Власика. «М-да, думал посидим как раньше, песни попоём. Такая вот у нас „закалённая в огне старая гвардия ордена меченосцев“. Надо бы его успокоить, ишь как задыхается».