Там, снаружи, в саду, слышались чьи-то шаги. Кассандра ощупью нашарила пеньюар и обнаружила, что тряпочка, которой было заткнуто вентиляционное отверстие, лежит на полу. Снаружи не было ни ветерка, и в отверстии сиял месяц. Затычка не могла упасть сама собой. – Это что ж такое… не может быть… Она молнией метнулась наверх, схватила на кухне нож, подскочила к окну и распахнула его: – Эй! Есть тут кто-нибудь? Ни звука. Вдруг где-то вдалеке заработал мотор. Слегка пошатываясь, Кассандра направилась к входной двери. На другом конце аллеи, у самых деревьев, с места трогалась машина. Когда она проехала мимо фонаря, Кассандра смогла различить цвет. Белая. Нет, пожалуй, серая. Да, все-таки серая. – Сволочь! Псих! Ну попадись ты мне! Она осторожно вышла в сад и подошла к вентиляционному отверстию. И тут же зажала нос: – Это еще что? Что за вонь, как из канализации? Ее чуть не вырвало. Воняло падалью, разлагающимся мясом, гноем. Трава вокруг была примята. Она зябко потерла руки, покрывшиеся гусиной кожей. Пора уже действительно зацементировать эту чертову дыру. Наверняка кто-то из больных стянул ее адрес. Этим должно было кончиться! Она ведь всем раздавала свои визитки. Среди публики, посещавшей ее выставки, обязательно шатались извращенцы или просто психи. Ей вспомнился тот тип из «Трех парок». Парень с длинными черными волосами, с раскалывающейся от недосыпа головой, постучал к ним в дверь, потому что заказал их номер. Номер шесть. А что, если это не был предлог, чтобы с ними познакомиться? А что, если это он у кого-то выведал ее адрес? Может, у портье? Нет… Она всегда была очень осторожна. И потом, «Три Парки» – не дворец какой-нибудь, где надо оставлять свои координаты. Платишь наличными, фотографируешь тайком и не гонишь волну. Она вернулась в дом, закрылась на два оборота и в ярости отправилась спать. Проныра явно видел, как она мастурбировала перед своим собранием чудовищ. И это ее решительно обеспокоило. 27 Суббота, 5 мая, 04:05 Сон четвертый: Черный дым Стефан бежал, кашляя, отплевываясь и держась рукой за горло. Перед ним по лестнице с криками метались тени. Повсюду клубился дым. Серое чудище ярости и гнева лезло во все двери и нагло завладевало пространством. Стефан бежал в противоположную сторону, не туда, куда все. Он несся навстречу пламени. Перепрыгнув через кожаный мешок, он подобрал с пола чей-то черный шарф и закрыл им нос. Перед ним была какая-то комната: вместо стекла в окнах плексиглас, большое зеркало, а к стене, сплошь покрытой надписями, скотчем приклеен лист белой бумаги. Едва он собрался войти, как чья-то рука схватила его за воротник. – Да ты спятил! Беги скорее, идиот! – прозвучал над самым ухом голос. Стефан обернулся. Вокруг все пылало, все тонуло в дыму и исчезало, как мираж. Густой дым забирался в ноздри, в рот, ел глаза. Огонь завывал. – Пару минут! – крикнул Стефан. – Всего еще пару минут! Он должен знать! Ему надо объяснить! – Через пару минут будет поздно! Сгоришь живьем! Времени уже нет! Уходи! – Нет! – Пошел отсюда! Стефан бросил последний взгляд на комнату и скрепя сердце влился в поток тех, кто успел убежать. Во всеобщей неразберихе он с трудом различил два грубых черных солдатских ботинка. Шатаясь, он остановился на лестнице отдышаться. Пространство перед ним вдруг резко сузилось, и наступила темнота. Полная темнота. 28 Суббота, 5 мая, 09:14 Засунув руки в карманы, лейтенант Вик Маршаль бодро шагал по набережной Сены в лабораторию научного отдела. Порывами налетал ветер, солнце то и дело пряталось за тяжелыми, темными облаками. Весна явно не торопилась наступить. Лейтенант Жоффруа по телефону попросил его забрать результаты биологических анализов фрагментов кожи, обнаруженных в правой руке Аннабель Леруа. Вик, со своей стороны, объяснил ему, что истории с гангреной привели его в «Три Парки», местечко, знакомое Леруа. Тогда Жоффруа тоже решил совершить туда небольшую эскападу вместе с неразлучным Ваном. Сотрудника отдела биологических исследований, человека со строгим взглядом, звали Сезар Равиччи. Позади него дожидался еще кто-то. Он был пониже ростом, не обладал столь густой шевелюрой, и его манеры говорили о том, что он тоже кое в чем разбирается. – Позвольте представить вам Этьена Ламбера, – объявил Равиччи. – Он специалист по эмбриональной медицине. – Специалист по эмбриональной медицине? – переспросил Вик, здороваясь с ним. – Это имеет отношение к нашему расследованию? – Более чем. Пойдемте. В лаборатории научного отдела жизнь кипела вовсю. В этом всеобщем молчаливом сновании все было точно рассчитано и каждый безукоризненно знал свою роль. Улики, добытые на месте преступления, поступали сюда из полуподвального этажа, где их классифицировали и отправляли по соответствующим отделам: в отдел баллистики, в отдел наркотиков, пожаров и взрывов, токсикологии, физико-химический отдел, отдел биологический… Здесь тщательно анализировали все невидимое не столько с целью определить мотивы убийцы, сколько с целью найти ту частицу его самого, что он оставил на месте преступления. Можно сказать, частицу его личной жизни. Все трое вошли в отдел молекулярной биологии, где говорили по большей части о ДНК, РНК, о матрицах геномов и ПЦР[45]. Им открылся мир пипеток, мониторов, микропробирок и микропластинок, центрифуг и криоконтейнеров. В этом мире человек и наука объединялись, чтобы добывать информацию из бесконечно малого. Равиччи остановился перед стеклянными пластинками, между которыми располагались кусочки присланной на исследование кожи. Каждый препарат был снабжен соответствующим ярлычком. – Вот фрагменты, найденные в руке жертвы. Мы их анализировали по технике ПЦР, наиболее быстрой из всех: эта техника не требует десятидневного ожидания результата. Вик оглядел аппарат, похожий на гудящий муравейник, внутри которого что-то кипело. Такая демонстрация возможностей техники и человека в борьбе с преступлениями его впечатлила. Всякий раз, когда кто-то идет на убийство, ему и в голову не приходит, что он провоцирует миллионные затраты на оборудование и оплату труда десятков человек-призраков, которые, оставаясь невидимыми, будут заниматься погоней за невероятным. – Что вам удалось обнаружить? – спросил он. Равиччи взял два склеенных друг с другом стеклышка и в свете бестеневой хирургической лампы показал образчик. Свет пронизал кусочек кожи, которая стала прозрачной, как пленка яйца. – Что нам сразу, еще до исследования, показалось странным, так это то, что образцы вели себя как змеиная кожа. Со здорового, нормально сложенного человека кожа не будет слезать лоскутами. После полуквантитативной ПЦР и других исследований мы обнаружили, что ген под названием Ежик Соник[46] мутировал. – Мутировал? Тут заговорил специалист по эмбриональной медицине: – Протеин SHH, он же Ежик Соник, играет важную роль в эмбриональном развитии позвоночника, он активно воздействует на нервную трубку плода, которая… хм… как бы вам объяснить попроще… Она… – Она как бы эскиз, набросок центральной нервной системы, в ней уже заложены головной мозг, спинной мозг, кожа и еще много разных вещей? Этьен Ламбер одобрительно покачал головой: – А вы-то откуда знаете? – Мы с женой ждем ребенка. – Обычно будущие родители вообще ничего об этом не знают. – А я прочел немало исследований об… об эмбрионах… Мне нравится всюду сунуть нос… во все области, что придут на ум… – Ладно, вернемся к нашим баранам. Мутация гена SHH вызывает различные врожденные аномалии и ослабляет эмбрион. Эти аномалии формируются в основном в период гаструляции[47], то есть спустя три недели с момента зачатия. Этот период наиболее опасен с точки зрения тератогенных отклонений. – Тератогенных… Это что-то вроде тератологии? – Учение о случаях врожденных аномалий в просторечии именуется учением об уродствах. Сразу после зачатия эмбрион абсолютно здоров. А уродство формируется в определенный момент внутриутробного развития. И в зависимости от того, насколько тяжела аномалия, ребенок родится и развивается, несмотря на очень большой риск погибнуть.