– Значит, вы были в музее Дюпюитрена сразу после обеда, а в «Трех Парках» вечером? – Откуда вы узнали, что я был в музее после обеда? Так, значит… Стефана обдало жаром. В мозгу вдруг прояснился весь ход событий. – Ну конечно! Вы тоже там были! В связи с этим делом! – Ну да. Стефан щелкнул пальцами и беспорядочно заметался, как разлаженный двигатель. – Так вот как вы меня разыскали… Я же оставил хранителю свою визитку! Вы отправились ко мне домой, и… когда я позвонил жене, вы все слышали. Вот почему она мне показалась какой-то странной. – Конечно. От вас ничего не скроешь. Стефан указал на желтый билет музея, который Сильвия положила на бардачок: – Вы должны сказать мне, почему расследование привело вас в этот музей. – Почему должен? – Потому что… Потому что по неизвестной причине я имею к вашей истории какое-то отношение. Послушайте, Виктор, я думаю, что судьбе было угодно, чтобы мы встретились. – Как вы сказали? – Я сказал, что судьбе… – Нет, перед этим. Как вы меня назвали? – Виктор, а что? Лейтенант полиции нахмурил брови: – Откуда вы знаете, что меня зовут Виктор? Никто меня Виктором не называет. У Стефана дрогнула верхняя губа. – Но… но так было написано в вашем удостоверении. Оба замолчали, оценивающе глядя друг на друга. – А ничего у вас фотоаппарат. А я, должен признать, никак не могу выбрать между зеркалкой и бридж-камерой, ее еще называют псевдозеркалкой[57]. Как думаете, они действительно друг от друга отличаются? – Не трогайте, положите, пожалуйста, на место. Вик взвесил аппарат на ладони, потом сделал вид, что заинтересовался оптикой, и включил. – Экран действительно отменный. Очень яркий. – Что вы делаете? Он не дал Стефану забрать аппарат обратно и, несмотря на его протесты, включил режим просмотра слайдов на маленьком жидкокристаллическом экране. Сначала шли сплошные протезы, потом… появилась девочка на улице. Ее Кисмет явно снимал сквозь стекло автомобиля. Вик поднял от экрана мрачный взгляд: – Почему вы снимали девочку тайком? – Я… я ничего не могу вам рассказать. Вы стали бы последним, кто верит мне на этой планете. – Но вы можете хотя бы попытаться. И дело пойдет. – Нет. Сначала скажите мне, что вы делали в музее Дюпюитрена. Скажите. Полицейский взглянул на руки своего собеседника, судорожно вцепившиеся в руль. Кисмет что-то знал, и это знание было твердо как металл. Вот только Вик был абсолютно не способен понять, что это за знание. Он почувствовал, что надо пойти на уступки, чтобы разобраться, в чем дело. – Я работал по делу о краже. – Взломанная дверь… Значит, хранитель мне соврал. А что за кража? – Вам о чем-нибудь говорит слово сиреномелия? У обоих словно искра пробежала из глаз в глаза. Вик понял, что Кисмет не ломает комедию и не притворяется. – Ваш подследственный украл экспонат ребенка-сирены? Но зачем? – К сожалению, это тайна следствия. А почему вас так заинтересовала эта история? – Я… я разыскиваю сенсационные случаи – вот почему, – на ходу импровизировал Стефан. – Несомненно, тот, кто ворует уродов, – сам тот еще урод. Он на секунду прикрыл глаза, чтобы восстановить целостность своих сновидений. Фото искалеченных жертв, послания на стенах номера 6, телефонный разговор с этим полицейским. Никакой связи с ребенком-сиреной. – Теперь очередь за вашей историей. Стефан играл с огнем, но лейтенанта надо было заставить говорить. И он принялся рассказывать: – Моя жена ничего вам не говорила о моем прошлом? О моих… странных состояниях? – Нет, мы разговаривали в основном о ваших работах. – У меня с самой ранней юности бывают такие… вспышки, озарения. Я могу предвидеть события, заранее знаю, что они произойдут. Вик ничем не выдал того, что почувствовал. Селина верила в эту чушь, в духовную силу, в карму и во все такое… А он не верил. Только не он, сыщик из криминальной полиции, увлеченный шахматами, родившийся в семье полицейских. И все-таки он в эту игру играл, хотя и без всякого смысла: у Кисмета было алиби на вечер убийства. – Вы хотите сказать… Видения? – Не совсем. Это не интуиция, не предчувствия. Я не знаю, как это назвать. Я никогда в жизни не видел снов. То есть я, как и все люди, их видел, но абсолютно ничего не помнил. Так часто бывает у лунатиков. – И я тоже не могу вспомнить, что мне снилось, если вас это успокоит. А вы лунатик? – С детства; правда, к счастью, это случается не каждую ночь и я не ухожу далеко от места, где сплю. Так вот. Когда мне было лет десять, мой приемный отец все время брал меня с собой порыбачить в горных речках Вогезов. Вставать надо было очень рано, и, чтобы меня разбудить, он надевал старую маску Дракулы, ну, знаете, эти жуткие пластиковые штуковины с резинками. Где бы я ни спал – на полу, на кровати или в углу моей комнаты, – он наклонялся надо мной и легонько трепал по руке. А когда я открывал глаза… – Странная манера будить ребенка. – Уверяю вас, это действовало безотказно. Я всякий раз вскакивал. Он хотел воспитать меня в строгости, сделать из меня мужчину. Мой приемный отец был горцем, понимаете? – Прекрасно понимаю. – По вечерам, когда родители рассказывают детям сказки про принцесс, он говорил мне про всяких чудовищ, про волков-оборотней, которые меня утащат, если я не буду себя вести как мужчина, если буду бродить по ночам или плакать. Я был запуган и засыпал со спрятанным в душе страхом. Но я никогда не просыпался как от толчка, мне не снились кошмары, ничего такого. Ничто не выплескивалось наружу, все… собиралось и накапливалось. – Так вот почему вы занялись изготовлением монстров. Все выходит теперь наружу через ваши руки. – Так говорят и психиатры, к которым я ходил. Он помолчал и снова заговорил: – Это не сны, не видения, по крайней мере, я так думаю, но всю жизнь… я вижу, будто совершаю какие-то поступки, и вижу это настолько ясно, что потом неизбежно должен их совершить на самом деле. Это что-то вроде ощущения дежавю, только раз в десять сильнее. Вик его перебил: – Вроде как вы поднимаетесь по лестнице и говорите сам себе: «Но я уже шел по этой лестнице. Вот сейчас на площадку выйдет женщина». И в тот момент, как вы подумали, женщина действительно выходит на площадку, вот только вы не знаете, подумали вы заранее или в точности когда она вышла. Со мной это случается сплошь и рядом. Очевидно, это что-то из области физики, информация от каждого из двух глаз в мозг поступает со сдвигом во времени. – Нет, со мной совсем другое. Я что-то делаю вне связи с логикой последовательности событий. Например, в 1998-м я ехал в экспрессе в Ренн. В то время еще разрешалось опускать оконные стекла. И вот в тот момент, когда я увидел красный дом с черной черепичной крышей, по которой белой черепицей было выложено «1918», я вдруг увидел сходящий с рельсов поезд. И это было настолько явно, что я рванул ручку экстренного тормоза и выпрыгнул из окна. – Ого! – В больнице меня собирали по кускам: более десятка переломов и множественные гематомы. Кто-то, конечно, погиб, но не я. Я чудом остался жив. – А поезд? Лицо Стефана исказилось. – Я выпрыгнул прямо на повороте, там, где путь закругляется. Те, кто выжил, рассказывали, что поезд резко затормозил и сошел с рельсов. Эксперты дали заключение, что тормоза были неисправны. Вик откинулся на подголовник и несколько секунд молчал. – Черт возьми… Но если вдуматься, то поезд сошел с рельсов, потому что вы сами это спровоцировали.