– Короче, вы собираетесь разрезать ее на куски. – Можно и так сказать. Она залпом осушила стакан. По подбородку побежала прозрачная струйка. – Это довольно-таки смешно. – Не вижу ничего смешного. – Да вы просто не просекаете. Вик колебался, и верхняя губа у него дергалась от волнения. Наконец он решился: – Я… – Что – ты? – Я понял… Жюльетта в упор посмотрела на него и повела головой в сторону Вана, чтобы тот продолжал. – Потом прокурор или следователь выдаст тело родственникам… – У нее нет родственников. – В этом случае она останется в морге. Пока не отправится на кладбище. Жюльетта еще приспустила жалюзи, и свет в комнате совсем померк. – Может быть, она хотела бы, чтобы ее кремировали. Ван поднялся и с хрустом потянулся. – Мадемуазель Понселе, вас, возможно, очень скоро вызовут в полицию. Пожалуйста, не уезжайте из Парижа. – Почему? Сыщик заметил у нее за спиной трубку для курения опиума. – «Бенарес»? «Юнан»?[13] – Простите… – Я спрашиваю, вы курите «Бенарес» или «Юнан»? – Я вообще не курю. Это так лежит, для красоты. Ван длинным ногтем поскреб себе кончик носа: – Ну да, как рождественские елочные шары. Вик, не вставая со стула, потер себе щеки и спросил уже гораздо более уверенным голосом: – Если бы вам надо было оценить сексуальность мадемуазель Леруа в процентах, сколько бы вы ей дали? Скрестив руки на груди, Жюльетта смерила его вызывающим взглядом: – Что? Чего ты добиваешься? Хочешь выслужиться перед начальником? Произвести впечатление? Вы что, за сосунка его держите? – обратилась она к Вану. – Он вовсе не мой начальник, – парировал Вик. Она вдруг опустилась перед ним на колени: – Да ведь ты ничего этого еще и не нюхал, небось? Мерзость человеческую, мрак, сырые подземелья. Вот китаеза – он знает. Всеми потрохами знает… А ты – ты еще девственно-чистый. Не сводя с Вика глаз, она встала, скрипнув кожаными сапогами. – Интересно, что ты расскажешь про сегодняшний день своей благоверной? – Правду. – Сомневаюсь. Я мужиков хорошо знаю. Ничего ты не расскажешь, все станешь держать в себе. Ты не хочешь, чтобы твое грязное ремесло замарало твою жену. И на твой вопрос я не отвечу. Тебя это расстраивает? Ван положил руку на плечо товарища: – Пошли! Вик тоже поднялся с места, но не сдался: – Вы – полная противоположность Леруа. И внешностью, и вкусами, и финансовым положением. Здесь все мрачно и темно, там – повсюду свет. Она – день, а вы – ночь. – Джекил и Хайд, так? – Нет. Хайд и Хайд. Жюльетта прикрыла глаза: – Неплохо, малыш. Ты что, мозговой центр в вашем дуэте? А ну, валите отсюда оба! А Вик продолжил: – И сблизить вас могло только ваше сексуальное родство. Когда вас спросили, была ли Аннабель склонна к садомазохизму, вы спрятали левую руку, зажав ее в коленях. Может, тут и темно, но ваш протез предплечья заметен так же явно, как у собаки пятая нога. Ты тоже видел, Мо? – Видел… – В спальне у вашей подружки нашли костыли. Это вам ни о чем не говорит? – Абсолютно. – На костылях остались отпечатки пальцев. Я знаю, что там найдут и ваши. Предпочитаете уладить этот вопрос в участке перед односторонним зеркалом?[14] Ван ничего не понял в истории с костылями. Жюльетта ведь тоже не хромала. – Да отстаньте вы от меня! – не выдержала она. – Да, я пользовалась этими костылями. Как и все остальные. И что с того? Будете жаловаться на рукоприкладство? – Мадемуазель Леруа страдала акротомофилией?[15] – Чем?! Это выкрикнула не Жюльетта, а Ван. Посмотрев на девушку, Вик догадался, что она поняла. Она быстро отошла в тень и спряталась в глубине гостиной, как летучая мышь прячется в глубине пещеры. – А ты проницательный. Нет, ты и в самом деле проницательный, проныра ты этакий. И часто ты наблюдаешь за руками? – Руки – продолжение эмоций. Так страдала или нет? – Страдала… Жюльетта налила себе еще порцию текилы. Видимо, так она хотела подчеркнуть свою скорбь. – И не такой уж и зеленый, если подумать. – Эй, мне кто-нибудь объяснит, что это такое? – завелся Мо Ван. – Эта ваша акрото… – Может, мадемуазель Понселе нам объяснит… – отозвался Вик. Жюльетта поставила стакан на стол и включила галогенную лампу на малый режим. И глаза ее оказались не черными, а темно-синими, почти красивыми. – Слушай, скажи честно, откуда ты все это знаешь? У тебя есть жена, может, есть ребенок. Ты ведь еще только начинаешь, еще молоко на губах не обсохло. Азиат и тот не знает. А ты-то откуда? Теперь Ван не отрываясь смотрел на искусственную руку с растопыренными, как свечки, пальцами. – Ну? – повторила она. – Мы застеснялись? Вик не решался взглянуть на коллегу: – Я… я занимался исследованием наследственных болезней. И постепенно на это набрел. – Набрел он… И ты думаешь, я клюнула? Я знаю, когда мужик врет.