Жену начальника гестапо Николаса Альбрехта тоже звали Анна. Урожденная Анна фон Аккерман, немецкая дворянка. Значит, и она поняла, что такое война. На себе испытала, на своих детях? Чудеса. Но в жизни бывает чудес намного больше, чем человек может сам себе нафантазировать. И поступки человеческие порой трудно объяснить, предсказать и в них поверить. Возле машины они были вечером следующего дня. Пробитая пулями и осколками, она чудом доехала лесными дорогами до этого места. Видать, раненый солдат Отто был умелым водителем. Сумел провести машину по лесным дорожкам, по редколесью. Почему-то ему казалось, что он едет в направлении населенных пунктов, а может, помутился разум у солдата. Он же нес ответственность перед своим начальником за его жену и детей, но теперь уже не спросишь. Но повезло, безусловно, что машина доехала. Пробит во многих местах кузов, но ни одна пуля или осколок не задели двигатель, бензобак. Правда, сам Отто все же получил смертельное ранение. Но жену Альбрехта он спас. Осмотрев машину изнутри, Коган не нашел абсолютно ничего. По словам мальчишек, два чемодана и большую сумку с вещами они привезли в лагерь на телеге вместе с женщиной и детьми. Собственно, багажника у машины не было, но заднее сиденье опускалось, открывая небольшую нишу за сиденьем, где хранился автомобильный инструмент, запасная канистра и другие автомобильные принадлежности. И когда Коган опустил сиденье и с трепетом в груди извлек из-за него объемистый черный кожаный портфель с замками, мальчишки не удержались от восторженных возгласов. Коган тут же возле машины на траве попытался расстегнуть замки, но они не открывались без ключа. Ножом он перерезал ремни и открыл портфель. Прохор и Митя не дыша стояли рядом, заглядывая через плечо Бориса Михайловича. А он доставал папки, кипы листов и, затаив дыхание, перебирал их. Наконец он поднял голову и с улыбкой посмотрел на ребят. – Мальчишки, партизаны вы мои дорогие, разведчики! Вы хоть понимаете, что вы нашли? Не понимаете! Да этим бумагам цены нет! Их ищет наша разведка, а они лежат себе спокойно в лесу и ждут, когда их обнаружат. Это гестаповские архивы, мальчики, и их нужно сберечь, сохранить и передать нашему командованию. – Ух ты! – мальчики переглянулись. – Борис Михайлович, честное комсомольское, сохраним! Только… а вы как же? – Я вручаю вам этот портфель, ребята, – строго заявил Коган. – Вы должны отвезти его в ваш лагерь и там спрятать. Только не в доме и не в землянке. Лучше всего где-то в лесу, где вы потом его сами сможете найти. Есть такое место? – Есть! – обрадовался Митяй. – Проша, а там, на берегу, где мы глину копали, там несколько деревьев с дуплами, помнишь? Мы еще проверяли, есть там пчелы и мед или нет. Вот в дупле и схороним! – Вот сразу в дупло и отнесете! И только потом в лагерь к мамкам. И никому ни слова, никому! А я тем временем в город пойду. Когда вернусь, не знаю, но сведения о найденном портфеле я должен передать советскому командованию. Помощь нам может понадобиться очень скоро. Я бы с собой его взял, да нет никакой гарантии, что с немцами не встречусь. И тогда прощай удача! Так что вам нужно сохранить портфель, а мне – передать о нем информацию. Понятно? – Так точно, товарищ командир, – мальчишки по-военному вытянулись перед Коганом. – Верю в вас, бойцы! – Коган положил ребятам руки на плечи и посмотрел в их глаза. Пройти за сутки почти пятьдесят километров было невозможно, но Коган прошел. Он шел, когда идти было невозможно, когда не слушались ноги. Он думал о задании, о мужественных мальчишках, которые теперь помогали ему и спрятали портфель. Он думал о том, что по неопытности мальчишки могут отдать портфель не тому человеку или погибнуть и никто не найдет больше этот архив. А еще он шел, стиснув зубы, и вспоминал Ольгу, симпатичную и храбрую летчицу, чье тело он вынужден был оставить в лесу, в кабине самолета. «Хорошо, что я оставил документы Ольги у Марфы Ивановны и рассказал ей, где и как погибла девушка. В случае чего ее подвиг не останется в забвении, и она не будет в числе пропавших без вести». Уже почти стемнело, когда неожиданно из-за дерева перед ним вынырнул человек в гражданской одежде и старой замызганной кепке. Он повел стволом «шмайссера» и тихо приказал по-русски: – Стой! Подними руки и не шевелись! «Вот усталость и дала о себе знать, вот и подвела», – с горечью подумал Борис и тихо выругался. Из-за дерева вышли еще двое одетых в гражданское, с заправленными в кирзовые сапоги брюками, и каждый держал в руках немецкий автомат. Еще оставалась надежда, что это партизаны, надежда на чудо, что это Шелестов уже привел группу из отряда. Но надежды рухнули, когда он услышал, как один из мужчин что-то приказал по-немецки, и двое его помощников быстро и умело обыскали незнакомца, вытащили из-за ремня под пиджаком трофейный «вальтер», а потом, толкая дулом автомата, повели в заросли. Удар под ноги был неожиданным, и Коган повалился в траву, как тюк. Его повернули на живот и стали стягивать за спиной кисти рук веревкой. Потом кто-то из них рывком за ворот пиджака поднял Когана и поставил на колени перед старшим. – Кто ты такой? Партизан? – стал допрашивать один из мужчин. – Отвечай! Старший стоял рядом и сверлил Когана взглядом. – Да какой же я партизан, – повел плечами Борис, стараясь не столько показать недоумение, сколько проверить, как прочно и умело связаны его руки. – Я деловой человек, торговец я. Удар между лопатками опрокинул его в траву лицом, в рот попала земля. Чья-то рука схватила Когана за волосы, и его снова рывком поставили на колени. Старший, молодой холеный мужчина, в котором сразу видна была эсэсовская жилка, медленно вытянул из кобуры под пиджаком пистолет и навел его Когану между глаз. – Отвечать и не врать! – продолжил требовать переводчик. – Рассказываю и не вру, – упрямо заявил Борис Михайлович. – Я хожу по деревням, ищу, договариваюсь о продаже продуктов. Взамен предлагаю керосин, топоры, пилы, ножи, косы, гвозди. Этим я зарабатываю себе на жизнь. Машина и все мои записи остались на дороге, где я попал под бомбежку два дня назад. Иду в город. «Много чего они не смогут проверить прямо сейчас, – быстро соображал Коган. – Даже если я начну называть адреса и фамилии, они не смогут проверить. Им самим сутки надо, чтобы выбраться отсюда. Хотя наверняка у них где-то поблизости есть машина. Но не важно. Пока ночь, и я могу врать. – Где твои документы? – В машине остались. Скорее всего, сгорели. Там и обменные продукты были, и инструменты. Документы мне выдавали в Ново-Алексеевке в комендатуре, там меня и комендант знает, господин Рихтер, и переводчик их, господин Коровин. Меня и в гарнизоне знают господа офицеры. – Er ist Jude, – брезгливо усмехнулся немец и опустил пистолет. – Ты еврей? – осведомился переводчик, вглядываясь в лицо задержанного. – Конечно, – живо согласился Коган. – А кто еще, по-вашему, в такое время сумеет зарабатывать деньги? От меня большая польза и вашей власти. Я ведь всегда знаю, в какой деревне бывают партизаны, а в какой нет, кто им помогает, а куда они даже не заходят. Вы думаете, все местное население помогает партизанам? Нет, люди тоже хотят есть и не хотят, чтобы пришли немецкие солдаты и сожгли деревню. – Где здесь в лесу есть люди? – спросил переводчик. – Ты видел тут людей? – Откуда здесь люди, в этой чаще! Я и сам заблудился. Немного не в ту сторону пошел. Так и понял, что в лесу ночевать придется. Зря вы меня связали, я не убегу, мне с вами сподручнее идти. Скажите господину офицеру, что от меня вреда никакого нет новой власти, от меня только польза! Коган с облегчением понял, что его пока не убьют. Его просто посадили со связанными за спиной руками к дереву и привязали за шею к стволу. Он видел с десяток человек. Все были в самой разной гражданской одежде и с автоматами. У некоторых имелись советские солдатские вещмешки или самодельные деревенские холщовые мешки с тесемками. Немцы садились ужинать, некоторые укладывались спать. Нескольких командир отправил куда-то, наверное, охранять лагерь. Но что-то подсказывало Когану, что здесь не все немцы. Десяток человек в лесу? И партизан не боятся? Может, и ищут партизан, но тогда у них должно быть вооружение посерьезнее. Хотя бы ручные пулеметы. И вообще, передвигаться лучше по лесу не пешком, а на лошадях, на подводах. И еды на несколько дней, и спать есть на чем, и патроны, и пулеметы – все можно увезти на подводах. Несмотря на неудобство своего положения и после безуспешных попыток развязать руки Коган решил, что стоит отдохнуть. Странно, но уснул он мгновенно. Несколько раз просыпаясь за ночь и снова крепко засыпая, он даже не видел, как меняются часовые, несущие охрану лагеря. Спина затекла, сук впивался в спину, веревка натерла шею, но сил, как оказалось, все же прибавилось. С рассветом лагерь ожил. Скупые фразы, которые бросали люди, разжигая костры и разогревая консервы и кофе, дали понять, что в основном здесь только немцы, хотя среди них есть и те, кто хорошо говорит по-русски, – или немцы, или полицаи. Сейчас в лагере было не больше пятнадцати человек вместе с теми, кто нес службу по охране лагеря. Через полчаса из леса привели лошадей и запрягли их в подводы. Коган насчитал четыре телеги. На последнюю телегу бросили его самого и рядом уселись четверо с автоматами на изготовку. Никто с ним не разговаривал, вопросов пока не задавали тоже. Но Коган понимал, что все это до тех пор, пока у командира не появится новая информация, которая потребует уточнения или вызовет новые вопросы, которые он захочет задать случайно встреченному в лесу еврею. Сюрприз ждал Бориса на следующей поляне. Здесь стояли еще четыре телеги и такие же вооруженные люди в гражданской одежде. Командир подошел к этой группе, и они обменялись несколькими фразами на немецком. С командиром вместе к телеге, на которой лежал Коган, подошел человек, в котором Борис узнал Сосновского. Внутри потеплело. Господи, у Михаила получилось, какой же он молодец, он перешел линию фронта, он втерся в доверие к немцам, и он здесь, всего в дне пути до того места, где находится злополучный архив. Ну, теперь будет легче и ему, и мне. Они встретились глазами. Сосновский ничем себя не выдал, холодно глянув на связанного человека в телеге, и прошел дальше. Теперь Коган увидел и ручные пулеметы. Всего в двух группах он насчитал около тридцати человек. Видимо, Сосновский, действующий по легенде как майор Вальтер Штибер, как опытный фронтовик, отвечает в этой группе за охрану и боевые действия. Гестаповцы толком не умеют воевать, тем более в такой специфической обстановке, в лесу. Значит, ему поверили, значит, это он убедил немцев, что здесь для поисков нужна не рота и не батальон, а три десятка бойцов. И незаметно пройти лесом, и, если придется, можно отбиться от партизан. Искали немцы умело. Основная группа шла на телегах, а другие небольшие группы по два или три человека прочесывали лес, искали следы. И двигались они в направлении женского лагеря. А Сосновский ничего не знает про этот лагерь. А если немцы с ходу начнут там всех убивать? И он не сумеет остановить бойню? Как ему сказать, как поговорить с ним? Прибежавшие из леса немцы стали что-то активно говорить командиру, а потом Сосновский вместе с ними убежал. Коган огляделся. Кажется, это то самое место, где в лесу стоит легковая машина, из которой он достал портфель. Через несколько минут немцы вернулись и Сосновский бросил в телегу, где держали Когана, мятый номерной знак. КН140093. Да, тот самый, узнал Борис. Значит, они нашли машину отдела гестапо. В середине следующего дня Коган, лежа в телеге после еще одной ночи в плену, услышал женский визг, крики и детский плач. Он встрепенулся, выдав свое волнение, и два немца, сидевшие возле него в телеге, ударили его в бок и наставили оружие. Опасения не оправдались. Не было стрельбы, не били автоматы или пулеметы. Группа переодетых в гражданскую одежду немцев вошла в женский лагерь. Лежа на боку в телеге, Борис Михайлович видел, как немцы, отталкивая женщин, перешагивая через маленьких детей, совали головы в землянки, осматривали сарай, сам большой дом, обходили поляну. Марфа Ивановна, прижимая к себе двух девочек, стояла у дерева и с болью смотрела на Когана. Он только улыбнулся ей и пожал плечами. Мол, ничего не поделаешь. Превратности судьбы. Но все-таки Коган больше беспокоился о мальчишках. Он так и не увидел в лагере Прохора и Митяя. Очевидно, успели спрятаться в лесу. Только бы не выдали себя. С теми, кто прячется, немцы могут и не церемониться, а просто начнут стрелять. Мальчишек так и не было. Он ждал, что будет, когда немцы найдут Анну. Он не знал, что Анна сама подбежала к Марфе Ивановне, когда вооруженные люди только вошли в лагерь, и сама ей шепнула, что это немцы, гестаповцы. Он не видел, как к немке подошел Йозеф Боэр, взял ее кисть и, склонив голову, галантно поцеловал женщине руку. Он потрепал по головам малолетних Рудольфа и Карла и сказал, что все будет хорошо, что он должен организовать охрану лагеря и все обыскать, а потом вернется. Задержавшись у дверей землянки, в которой жила Анна, он спросил: – Скажите, фрау Анна, а в машине был портфель? Или, может быть, какой-то чемодан, саквояж с документами? – Нет, Йозеф, там только мои вещи и вещи детей и мужа, – ответила она, а потом, помедлив, спросила: – Боже мой, при чем тут чемоданы и портфели! Йозеф, что с Николасом? Вы знаете? Мы потерялись во время бомбежки. И несчастный раненый Отто завез нас в лес, спасаясь от русских самолетов. Это был сущий ад на дороге, но Отто нас спас. Но он умер от ран, и мы его похоронили. – Я скоро вернусь, – натянуто улыбнулся Боэр и вышел из землянки. Всех женщин с детьми немцы согнали на дальний край поляны. Теперь они методично обыскивали вообще все землянки, переворачивали все кучи дров, разбрасывали вязанки с хворостом, обследовали все печки. Анна подошла к Марфе Ивановне и зашептала ей на ухо по-немецки, что нужно бежать, нужно спасать детей. Хоть кто-то спасется, а она будет приказывать, просить, умолять, чтобы гестаповцы не стреляли. Ведь эти дети не виноваты ни в чем. Она пыталась объяснить, что оберштурмфюрер Боэр страшный человек, он садист. Он прикажет всех убить, потому что они что-то ищут из документов ее мужа, но не могут найти. Это секретная операция, никто не должен знать о поисках. Она не знает, что они ищут. Марфа Ивановна слушала, но не понимала немецкого языка, однако страх, испытываемый немкой, передавался и ей. Анна продолжала говорить со слезами на глазах, она хватала русских детей, прижимала к себе, целовала их в волосы, а потом снова тянула к себе своих мальчиков. А те, насупившись, смотрели на нехороших дядек, прижимая к груди самодельные лошадки и машинки. И тут Марфа испугалась. Проша и Митя не вернулись, и женщина молила Бога, чтобы мальчики увидели чужих в лагере и не стали приходить. Лишь бы их не нашли. Ведь надеяться не на кого больше. Мужчин нет совсем! И Бориса привезли на телеге связанным. Что же будет… что же будет… К ночи женщин заперли в землянках, набив туда с детьми их так, что негде было толком и лечь. Анне предоставили отдельную землянку, хотя она рассчитывала, что подчиненный ее мужа, немецкий офицер поселит ее в доме. Что это значило? Что и ее жизни, и жизни детей Николаса угрожает опасность? Что с Николасом, почему Йозеф так себя ведет? Сосновский весь день старался не подходить к Когану, чтобы не выдать себя хотя бы взглядом. Но необходимо было что-то предпринять, нужно было поговорить с Борисом. И тогда Сосновский, используя право командира солдат, обеспечивающих охрану гестапо и готовых к бою с возможными партизанами, распорядился запереть пленника на ночь в пустой землянке, которая за зиму обвалилась и которую жители поселка готовились чинить. Ночью он выставил четверых постовых по периметру поселка и одного в самом поселке, чтобы он наблюдал за женщинами, не давал никому выходить из землянок. Остальные немцы в отряде повалились спать. Определив порядок смены караула назначенному ефрейтору, Сосновский стал обходить территорию. За этим занятием его и застал Боэр, вышедший из дома. Он кивнул майору и подошел к землянке Анны. Сосновский дорого бы дал за то, чтобы узнать, о чем оберштурмфюрер будет говорить с женой своего начальника. Но сейчас важнее было спасать Когана, а для этого с ним нужно поговорить. Боэр открыл дверь и спустился в землянку. Анна тут же поднялась с лежанки и, прикрыв детей одеялом, с тревогой посмотрела на офицера. Она чуть повернула колесико, увеличивая язычок огня в керосиновой лампе, чтобы видеть глаза Йозефа. Немец сел за стол напротив женщины и сложил руки перед собой. – Рассказывайте, – потребовала Анна. Сейчас ей важно было знать правду, всю правду, а о будущем она догадается сама, потом догадается. Боэр нахмурился, снял с головы кепку и положил на стол. Спокойно пригладил волосы на голове, потом расправил ремень под пиджаком, на котором висела кобура с пистолетом. Анна смотрела на все эти движения, манипуляции и ждала, понимая, что долго ждать она не сможет, что нервы ее на пределе. Что она сделает? Она не знала сама, но понимала, что впадет в истерику. – Я все понимаю, фрау Анна, я знаю, чего вы от меня ждете. Но поверьте, мне нечем вас успокоить. Женщина стиснула руки, а по ее лицу расползлась смертельная бледность. В один миг рухнуло все. Нет, не ее прошлая жизнь, не воспоминания, не мечты о счастливом будущем ее семьи. Разом рухнул весь мир. Нет мужа, нет Германии. Есть только ужас бомбежки, ужасная смерть вокруг, которую она пережила, обугленные останки солдат. Смерть, грохот, ад! И из этого адского ужаса она попала к русским женщинам и детям. И никто ее не убил, не разорвал от ненависти на части, не бросил ее детей голодным псам. А ведь Анна там, на дороге, поняла, ощутила, чем жила эта страна, этот загадочный и так ею не понятый Советский Союз. Эти люди переживали такое же в Ленинграде, голодая, замерзая и погибая от артобстрелов и бомбежек, эти люди заживо горели под завалами домов в Сталинграде, эти люди, которых она не считала за людей потому, что ей так вбивали в голову все, включая и мужа, вдруг оказались людьми. Добрыми, беззлобными, умеющими прощать. Милосердными – вот смысл какого слова вдруг поняла, ощутила всем своим существом эта женщина, жена начальника отделения гестапо в этой стране. Он сидела, чувствуя, как в ней все горит адским огнем, а Йозеф все что-то говорил. – Мы машины вашей не нашли. Хотя меня там не было, я выходил из окружения, но наши сотрудники из местного отделения сразу выехали на место трагедии. Ваш муж, говорят, еще был жив, когда его подобрали. Там было все ужасно, много убитых, много сгоревшей техники. Но мы верили, надеялись, что вы выжили, когда выяснилось, что вашей машины там нет. Мы и предположить не могли такого. Ах, старый мудрый Отто! Он спас вас, уехав в лес. Он, раненый, вез вас, пока не умер. – Отто умер здесь, и его похоронили русские, – помертвевшими губами произнесла Анна. – А где похоронили Николаса? – Я не знаю, – замялся Йозеф. – Кажется, на кладбище при госпитале. Или в братской могиле там на окраине… – Штурмбаннфюрер СС Николас Альбрехт не заслужил индивидуальной могилы? Его положили в общую? – тон у женщины был ледяным и ненавидящим. – Я действительно не знаю, но я обязательно уточню, фрау Анна. Я соболезную вам, всем сердцем. Но сейчас мне бы хотелось задать вам еще несколько вопросов. Какие вещи грузили в машину, когда вы уезжали, когда эвакуировался отдел? – Какие вещи, о чем вы говорите, оберштурмфюрер Боэр? Погиб ваш начальник, ваш командир, а вы говорите о вещах? Что с вами, господин офицер? – Не горячитесь так, фрау Анна, прошу вас, – примирительно заговорил Боэр. – Речь идет о вещах более важных, чем человеческая жизнь, речь идет об интересах рейха… – Что? – вспылила Анна, чувствуя, что ее душит обида, злость, горе. – Важнее человеческой жизни? Важнее жизни моего мужа, моих детей? Вы заговариваетесь, господин офицер! – Прошу вас, вы немецкая женщина, дело вашего мужа не может не быть и вашим делом. Портфель, вспомните, был ли в машине черный кожаный портфель? – Вы глухой или таким пытаетесь казаться, – женщина со стоном закрыла руками лицо. Боже, как она сейчас ненавидела этого человека, как она ненавидела всех тех, кто пришел в этот лесной поселок, где нет врагов, нет русских солдат. Здесь вообще нет мужчин, а есть только несчастные женщины и голодные дети. Анна вспоминала, как она в гарнизоне занималась вопросами немецкой семьи, как устраивала семейные праздники, рождественские торжества, концерты. Как она заботилась, чтобы немецкий дух не иссякал в семьях ее народа, чтобы дети в них воспитывались в чисто немецком духе. А здесь она увидела других детей, русских детей и русских женщин. Она увидела другое горе, и сердце матери обливалось кровью. Анна лишь трясла головой, сжимая руками виски и не слыша, что еще говорит Боэр. Обойдя караулы, Сосновский долго стоял за деревом, наблюдая за своим часовым в центре поселка. Тот топтался на открытом пространстве, потом подсел к костру и стал побрасывать туда ветки, чтобы площадь между землянками была освещена. Потом он что-то достал из кармана и принялся жевать. «Молодец, – подумал Сосновский, – сейчас мне такие нарушения в несении службы только на руку». Медленно опустившись на колени, он не торопясь приблизился к крыше землянки, в которой заперли Когана. Большую щель между крышей и боковой бревенчатой стеной он заметил еще днем. Бросив в щель камешек, Сосновский подождал, а затем бросил еще два побольше. – Боря, – позвал он громким шепотом. – Борис! – Миша? – голос Когана звучал ровно, даже чуть насмешливо. – Думал, ты спишь уже. А кто службу будет бдить? – Ты как там? – пропустив мимо ушей шуточки Когана, снова спросил Сосновский. – Тебе руки развязали? – Нет, путы слабые, но не развязать. – Держи нож! Сможешь разрезать веревки? – Смогу, – задумчиво отозвался Коган. – А дальше-то что? Деру давать и тебя тут одного бросить? Давай вместе, Миша, я знаю, где архив спрятан.