— Думаешь, меня это расстроит? Ничего подобного! Мне отлично! Просто отлично! Но отлично ей явно не было. Отвернувшись от матери, Мидорико сверлила взглядом сухой металл мойки. Я мысленно вздохнула: девочке не позавидуешь. Макико придвинулась к дочери и заглянула ей в лицо, хотя та упорно отворачивалась. — Ты… — проговорила Макико, — ты никогда меня не слушаешь. Держишь меня за дуру. Но ничего, можешь продолжать в том же духе. Девочка попыталась вывернуться, но Макико еще не договорила: — Если ты так не хочешь со мной разговаривать, если ты не можешь со мной разговаривать, никаких проблем! Ты же так носишься всегда с этим блокнотом! Если у тебя есть что мне сказать — возьми и напиши! Это у тебя отлично получается! Мы можем так переписываться целую вечность! — Макико перешла на крик. — Пока я не умру или пока ты не умрешь! Мидорико только вжала голову в плечи. — Ты до каких пор собираешься так себя вести? Я… С этими словами Макико попыталась схватить дочь за локоть, но та с силой выдернула руку и по инерции угодила ею матери в лицо, ткнув пальцами прямо в глаза. — Ай! — пронзительно вскрикнула Макико, закрывая лицо руками. Из глаз у нее потекли слезы. Она заморгала, принялась тереть глаза пальцами, но те никак не желали открываться. Слезы одна за другой катились по щекам, оставляя влажные дорожки, чуть поблескивающие в полумраке кухни. Крепко сжав опущенную руку в кулак и стиснув губы, Мидорико смотрела на мать. Кажется, я поняла: им обеим сейчас не хватает слов. Я была так близко, я могла бы вмешаться — но мне тоже катастрофически не хватало слов, и оставалось только повторять про себя: «Не хватает, не хватает, не хватает…» Мне нечего было им сказать. На кухне темно; из мусорного ведра пахнет объедками, думала я, пытаясь собрать хоть какую-то цепочку из слов, чтобы не растерять их совсем. Одновременно я наблюдала за Мидорико. Девочка смотрела в пустоту, мышцы лица напряглись — видимо, она сжимала не только губы, но и зубы. Я перевела взгляд на сестру. Макико стояла, опустив голову, и время от времени постанывала, все так же прикрывая глаза руками. Моя рука потянулась к выключателю. Раздался щелчок, лампа несколько раз мигнула, и кухню озарил свет. Все вокруг обрело четкость. Я будто заново увидела и себя, и Макико с Мидорико, которые вместе со мной стояли на тесном пятачке возле раковины. За десять лет я так привыкла к этой кухне, что воспринимала ее как продолжение собственного тела. Но сейчас она показалась мне чужой. Я вдруг заметила, какая она обшарпанная. В белом свете люминесцентных ламп, равномерно заливающем каждый уголок, было отчетливо видно, как Макико щурит покрасневшие глаза. Мидорико неотрывно смотрела на шею матери, прижимая к бедрам стиснутые кулаки. Вдруг она сделала шумный вдох и в следующий момент… заговорила. — Мама, — сказала она. Да, изо рта у нее действительно вылетел этот сгусток звуков и смыслов, складывающийся в слово «мама». Я обернулась. — Мама, — повторила Мидорико громко, хотя Макико стояла буквально в шаге от нее, в изумлении глядя на дочь. Сжатые кулаки девочки мелко дрожали. Она была так напряжена, что казалось, стоит к ней прикоснуться и она взорвется. — Мама, — с усилием проговорила девочка, — расскажи мне правду. Каждое слово давалось ей с трудом. Она тяжело дышала, так что плечи с каждым вдохом вздымались вверх. Потом громко сглотнула, словно пытаясь пропихнуть обратно подкатившие к горлу слова. — Расскажи правду, — повторила она снова, на этот раз уже тихим, еле различимым голосом. Макико шумно вздохнула и залилась нарочитым смехом. — Ох, умора… Какая еще правда? Ты о чем вообще, дочь? — Театрально покачав головой, она повернулась ко мне: — Нацуко, ты слышала? Какую такую ей надо правду? Ничего не понимаю! Может, переведешь? Макико изо всех сил выдавливала смех. Это была ошибка — пытаться превратить свои и чужие переживания в комедию, — но я этого не сказала. Мидорико стояла молча, глядя в пол. Ее плечи все резче поднимались с каждым вдохом и опускались с выдохом. Сейчас заплачет, подумала я, но нет. Она резко подняла голову, в одно мгновение схватила из раковины упаковку яиц, которые я собиралась выбросить, и сорвала с нее крышку. Вынув из упаковки яйцо, Мидорико подняла его над головой. Разобьет, успела подумать я, и тут из глаз девочки хлынули слезы. Настоящим фонтаном, как в комиксах. Продолжая рыдать, она с силой ударила яйцом себе по лбу. Раздался неожиданный хлюпающий звук, по стенам брызнул желток. Мидорико отчаянно терла голову, пока волосы не склеились. Из них торчали осколки скорлупы, желток стекал по ушам и капал на пол. Рыдая, Мидорико потянулась за вторым яйцом. По щекам ее катились крупные слезы. — Зачем, — отрывисто начала она, — зачем тебе эта операция… — С этими словами Мидорико разбила второе яйцо себе о голову. Белок и желток, смешиваясь, потекли по лбу, но девочка даже не пыталась вытереть лицо, а взяла в руку следующее яйцо. — Ну если это из-за того, что ты родила меня, так и что теперь… Зачем теперь?! — негромко воскликнула Мидорико, глядя матери в лицо. — Это же… это же больно… — И она стукнула себя по макушке очередным яйцом, еще яростней, чем прежде. — Я за тебя беспокоюсь, мама, но я… я не понимаю, и ты мне ничего не рассказываешь, а я тебя люблю, но не хочу быть как ты… нет, я не это хотела сказать. — Мидорико сделала вдох и продолжила: — Я так хочу скорее начать зарабатывать, чтобы у тебя были деньги, чтобы ты могла жить нормально, чтобы… Но мне страшно, я ничего не понимаю, у меня болят глаза, на них что-то давит… Почему я должна взрослеть? Это так тяжело… Может, лучше было бы мне вообще не рождаться? Может, лучше бы вообще никто не рождался? Тогда ничего бы не было, ничего! — выкрикнула она сквозь слезы и, взяв в обе руки по яйцу, расколотила их о голову. На пол посыпалась скорлупа, к вороту футболки Мидорико пристал белок, на груди и плечах расплылись пятна желтка. Стоя посреди кухни, с ног до головы измазанная в яйце, Мидорико рыдала так, как я не слышала за всю свою жизнь. Макико молча наблюдала за ней. И вдруг вздрогнула, будто пришла в себя, позвала ее: — Мидорико! Она взяла девочку за перепачканные плечи. Но та дернула плечами, и руки матери повисли в воздухе. Она смотрела на дочь, в мокрых яичных пятнах, и не могла ни дотронуться до нее, ни даже шагнуть к ней ближе. А потом тоже взяла из упаковки яйцо и стукнула им по собственной голове. Только, видимо, не под тем углом — яйцо не раскололось, а упало и покатилось по полу, и Макико пришлось его ловить. Когда яйцо наконец остановилось, она опустилась рядом с ним на четвереньки, расколола его головой и принялась тереться лбом о пол, залитый яичной массой. Когда все ее лицо было перемазано в желтке и осколках скорлупы, Макико поднялась на ноги, подошла к дочери, взяла еще одно яйцо и разбила о свой лоб. Мидорико стояла с широко распахнутыми глазами, из которых все еще текли слезы. Она тоже взяла яйцо и с размаху впечатала его себе в висок. По лицу девочки и по кухонному гарнитуру потекло блестящее месиво, посыпалась скорлупа, а Макико тем временем достала из упаковки два последних яйца и разбила их о свою голову одно за другим. Вся мокрая, она повернулась ко мне и спросила: — У тебя есть еще яйца? — Ну, вообще в холодильнике есть… — отозвалась я. Открыв холодильник, моя сестра вытащила из дверцы оставшиеся яйца и продолжила расправляться с ними тем же способом. В свете ламп головы обеих сверкали белым. Под ногами трещала скорлупа. По полу расплывалась вязкая лужа из прозрачных белков и золотистых желтков. — Мидорико, о какой правде ты говоришь? Какую правду ты хочешь знать? — тихо спросила Макико у съежившейся возле раковины дочери. Но Мидорико продолжала плакать и только мотала головой. Яйца стекали по лицам, плечам и одежде обеих, застывая там, где им удалось удержаться. Мидорико удалось выдавить лишь почти неслышное: — Правду… Макико покачала головой. — Мидорико, дочь, послушай меня… — все так же негромко проговорила она, — ты, наверное, думаешь, что всегда и везде обязательно есть правда. Да мы все так думаем… нам хочется верить, что в любой ситуации можно найти правду — абсолютную, настоящую. Но знаешь, бывает и так, что нет никакой правды. Вот просто нет, и все тут… — И добавила что-то неразборчиво. Мидорико замотала головой, подняв взгляд на мать. — Нет, нет, ты не понимаешь, — повторяла она. — Все это, все это, все… Тут она повалилась ничком на пол и снова зашлась в бессильных рыданиях. Макико присела рядом. Запустив ладонь в волосы Мидорико, она попыталась отчистить их от яиц. Несколько раз бережно убрала ее непослушные пряди за уши, чтобы не мешали. А потом просто замерла рядом с дочерью, ничего не говоря, только поглаживая ее по спине, и сидела так еще долго. i_003.jpg Мама сказала, что в августе, когда у меня будут летние каникулы, она может взять на работе пару выходных, и мы поедем к тете Нацу! Я еще ни разу не была в Токио, так что в принципе я не против. Да что там, честно говоря, я просто в восторге! Первый раз поеду куда-то на синкансэне[6][Синкансэн — высокоскоростной поезд в Японии.]… и еще встречусь с тетей Нацу, мы же с ней сто лет не виделись! Мидорико i_003.jpg Вчера я проснулась посреди ночи от маминого голоса. Она снова разговаривала во сне. Я прислушалась — думала, она скажет что-нибудь смешное. Но она закричала: «ПРИНЕСИТЕ ПИВА, ПОЖАЛУЙСТА!» Я сначала удивилась, а потом почему-то слезы накатили, и я так и не смогла больше уснуть. Когда кто-то страдает, неважно кто, это всегда очень грустно. Вот бы никому больше не приходилось страдать, вообще никому на этом свете… Мне так жалко маму. На самом деле мне всегда было ее жалко. Мидорико Когда сестра с племянницей наконец уснули, я открыла рюкзак Мидорико и вытащила оттуда блокнот — тот, что побольше. Включила лампу на кухне над раковиной, встала там и принялась за чтение. Записей в блокноте было много, а кое-где между ними попадались и рисунки, составленные из маленьких прямоугольничков и квадратиков. Под сероватым, неярким светом маленькой лампы иероглифы в блокноте слегка подрагивали — по крайней мере, мне так казалось. Но чем больше я вглядывалась в них, тем сложнее было понять: это у меня дрожит в глазах или мерцает свет, падающий на страницы блокнота. Я простояла так минут двадцать и, дойдя до конца, перечитала все еще раз, с самой первой записи. Потом вернулась в комнату и убрала блокнот обратно в рюкзак. С фейерверками у нас так и не сложилось. На следующее утро мои гостьи уехали обратно в Осаку. — Может, останетесь у меня до завтра? — предложила я на всякий случай, но Макико, как я и думала, отказалась: — Нет, не получится… мне сегодня вечером на работу. Немного подумав, сестра повернулась к Мидорико. — А ты? — спросила она. — Если хочешь, можешь побыть тут еще. У тебя же каникулы. Но Мидорико сказала, что поедет домой вместе с ней. Пока они собирали вещи, я смотрела в окно. На парковке стояли те же машины, что обычно. Вдаль тянулась гладко-серая дорога, прямая как стрела. Я вспомнила, как позавчера по ней шла Мидорико. Да, точно, возвращалась с прогулки, придерживая сумочку на поясе, а я наблюдала за ней из этого самого окна. Как она шла прямо сюда, не сворачивая. Ноги тоненькие, как палочки. Мне вдруг подумалось, что я часто буду вспоминать эту вроде бы ничем не примечательную картину. Мы все еще были здесь, втроем — Мидорико, Макико и я, — но и это уже казалось мне воспоминанием. Я отвернулась от окна и увидела, что Мидорико сражается со своими волосами, безуспешно пытаясь завязать их в аккуратный хвост. — Что ж ты не попросишь Маки тебе помочь? — удивилась я, но Мидорико, еще сильнее стиснув в зубах черную резинку, промычала, что должна научиться делать это сама. Я взяла дорожную сумку Макико, Мидорико надела рюкзак, и мы спустились вниз. На улице стояла жара, такая же, как двумя днями раньше, когда я вела сестру с племянницей к себе домой. Минуя прохожих, прокладывая себе дорогу сквозь знойный, тяжелый воздух и звуки утреннего города, мы добрались до станции, а там, уже окончательно вспотевшие, сели на электричку. Одна пересадка — и вот он, Токийский вокзал. На лице Макико был такой же толстый слой макияжа, как во время нашей первой встречи на платформе. До отбытия поезда еще оставалось довольно много времени, поэтому мы посмотрели сувениры, полистали журналы в киоске, а потом сели на лавочку, с которой было видно электронное табло. Расположившись там, мы рассеянно наблюдали за нескончаемым потоком людей, текущим в нашу сторону сквозь турникеты. Здесь все было так же, как и два дня назад. — Маки, соевое молоко! — вдруг вспомнила я. — Соевое молоко? — Да. Надо пить соевое молоко. Говорят, оно полезно для… ну, знаешь, для женского организма. — Никогда его не пробовала, — улыбнулась Макико. — И я. Но обязательно попробую и буду пить. И тебе, Мидорико, тоже не помешает. Когда до синкансэна осталось пять минут, я спохватилась, вытащила из кошелька купюру в пять тысяч иен и протянула ее племяннице: — Держи, Мидорико. Купишь себе что-нибудь. Девочка широко распахнула глаза от удивления, а Макико беспокойно замотала головой со словами: — Ну ты чего, не надо так много, и вообще не стоило! — Да ладно, все в порядке, — улыбнулась я. — А будет вообще отлично! Мы прорвемся, слышите? — Будет, конечно. — Макико пристально посмотрела на меня, выпятив губы, и изобразила, будто пишет невидимой ручкой в воздухе. — Пиши свою книжку! — Она сморщила нос и засмеялась. И в этот момент в ее улыбающемся лице соединилось столько родного, столько дорогого для меня. Лицо бабушки Коми. Лицо мамы. И все лица моей сестры: Макико, бегущая ко мне, едва завидев издалека; Макико в школьной форме; Макико на велосипеде; Макико, проплакавшая всю вечернюю службу накануне похорон; Макико, купившая мне на свою зарплату школьную сменку; Макико, одиноко сидящая на больничной койке после рождения дочери; Макико, которая всегда, всегда была рядом… Я сморгнула и сделала вид, что зеваю. — Ну ладно, нам пора, — сказала Макико, взглянув на наручные часы.