Его любимые тезисы были: «непонятно, для какой аудитории ты пишешь», «в жизни так не поступают» и «ты понятия не имеешь, что такое настоящие проблемы». В таком ключе проходила каждая наша встреча. Сначала я принимала всерьез все его замечания — редактор плохого не посоветует, — но со временем стало понятно: это все ерунда. Особенно утомляла необходимость выслушивать его долгие обвинительные речи, никак не связанные с тем, что я пишу. Я перестала показывать ему свои тексты, начала игнорировать его письма, и мы постепенно перестали общаться. Последний наш разговор был телефонным: редактор вдруг позвонил мне поздно вечером и начал заплетающимся языком вещать о своей любви к литературе. Когда эта тема была исчерпана, он принялся за другую. — Раз уж позвонил, скажу начистоту все, что я о тебе думаю, — заявил он. — У тебя нет одной очень важной вещи, которая необходима любому писателю. Тебе не хватает хороших, правильных амбиций. Поэтому ты не сможешь написать ни одного настоящего произведения и, уж конечно, не станешь настоящим писателем. Раньше я тебе об этом не говорил, но теперь скажу. У тебя просто не получится. Никогда. И вообще, ты в курсе, сколько тебе лет? Думаешь, для писательской карьеры возраст не принципиален? Может, и не принципиален, но значение все же имеет. Если к тридцати пяти или, там, к сорока человек не написал ничего достойного, есть ли у него шанс вдруг взять и выдать шедевр? Не думаю. По крайней мере, в твоем случае — точно нет. Мы, профессионалы, безошибочно определяем такие вещи, так и знай. Можешь считать это пророчеством! В ту ночь я так и не смогла заснуть, и еще неделю все валилось у меня из рук — в голове постоянно крутились его слова. После стольких лет у меня наконец-то получилось сделать шажок к заветной цели, и тут — такой приговор… Я была на грани отчаяния. Несколько месяцев я провела будто в прострации. Почти не выходила из дома, только на подработку, ни с кем не встречалась. Но однажды, в очередной раз повторяя про себя уничижительную речь редактора, я вдруг почувствовала, как во мне закипает злость. Я прямо услышала, как она клокочет внутри, как подступает к горлу. «Да он попросту сдурел», — подумала я. Я лежала на кресле-мешке, уткнувшись в него лицом, но эта мысль заставила меня вскочить на ноги. Я почувствовала, как мои глаза наливаются кровью и вот-вот выскочат из орбит и укатятся. «Этот тип, — произнесла я вслух, — он же рехнулся!» И снова уткнулась в кресло-мешок и заорала так громко, как только могла. Звуки мелко дрожали, вибрировали возле моего рта, впитываясь в поверхность кресла. Набрав в легкие воздуха, я закричала снова, потом еще несколько раз — а потом тело обмякло, и я застыла в неподвижности. Наверное, я пролежала так довольно долго. Наконец почувствовав в себе силы встать, пошла на кухню, налила себе ячменного чая и выпила разом целый стакан. После этого я вернулась в комнату и, глубоко дыша, принялась разглядывать книжные полки, стол, подушки. Все вокруг будто обрело цвета. Я вспомнила, как редактор к месту и не к месту употреблял слово «настоящее». Когда я говорила: «Не понимаю, что вы имеете в виду», он притворно вздыхал: «Ну что ж, тогда придется объяснить!» — а сам светился от радости. Бред, все эти встречи и разговоры — полный бред. И на это я тратила свое время? Пустой стакан громко звякнул о столик, и я вдруг отчетливо поняла: мне наплевать. Я решила выбросить из головы этого надутого индюка, забыть сам факт его существования. Время шло, и через год удача наконец повернулась ко мне лицом. Мой первый сборник рассказов получил поддержку на одном телевизионном шоу, где его наперебой расхваливали знаменитости. В результате он стал бестселлером: было продано больше шестидесяти тысяч экземпляров. «Описание загробного мира поражает воображение!» — заявил известный литературный критик. «Я вспомнила своих близких, которых уже нет, и не смогла сдержать слез…» — подхватила молодая певица и в самом деле прослезилась. Еще кто-то сказал, что это грустная книга, но она тем не менее вселяет в читателя надежду. Помимо первого моего рассказа, получившего премию, туда вошли и многие другие. Я их основательно переработала, так что теперь все они оказались связаны общей темой. Издать сборник удалось с большим трудом, подключив все мои не то чтобы солидные связи, — с невразумительной рекламой и тиражом всего в три тысячи экземпляров. Никто в издательстве ничего от книги не ждал, считая ее проходной, очередным пузырем, который вырвется на поверхность и лопнет. Издательский редактор даже не обсуждал со мной текст, только прочитал и сообщил, что в таком-то месяце они могут его издать. Так мою книгу и напечатали — как говорится, для каталога. Никто, включая меня, даже и предположить не мог, что ее прочитают десятки тысяч человек. Я пребывала в смешанных чувствах. Конечно, я радовалась успеху, но понимала, что прежде всего обязана отзывам селебрити, а они к качеству текста имеют мало отношения. Сразу после выхода сборника со мной связалась Рёко Сэнгава. Два года тому назад в такой же жаркий августовский день мы встретились в кафе рядом с моим домом. Представившись, она сразу заговорила о книге. Голос у нее был тихий, но авторитетный и выразительный. — Все герои ваших рассказов после смерти попадают в другой мир и умирают там вновь. То есть смерть — не конец, но в то же время и не новое начало. Я думаю, это хорошая идея. После катастрофы в Фукусиме подобные вещи читателям нравятся, воспринимаются как своеобразное утешение. Но знаете что… Это не главное. — Сэнгава отпила воды. Я смотрела на ее пальцы, сжимающие стакан, и ждала, что она скажет дальше. — В чем главное достоинство этих рассказов? Чем вы отличаетесь от других авторов? Я сейчас не про тему, идею или место действия. Живые или мертвые, до катастрофы или после катастрофы… Это все не так важно. Главное — как вы пишете. Качество вашей прозы, ее ритм. Это не только, что называется, визитная карточка автора, но та опора, на которой, собственно, и держится весь текст. Чувство текста — думаю, у вас оно есть. — Чувство текста… — повторила я. — Замечательно, что ваш сборник так прогремел, — сказала Сэнгава. — Но нельзя все время рассчитывать на таких читателей, которые за пять лет ни разу не взяли в руки книгу, а потом из чистого любопытства купили сборник, который расхваливают по телевизору. Конечно, важно, чтобы книги хорошо продавались. Но еще важнее — добраться до нужной аудитории. Я хочу, чтобы вы нашли дорогу к читателям, которые действительно оценят ваше творчество и полюбят его. К тем, кто читает книги даже сейчас, в нашу совершенно не книжную эпоху. К тем, кому нравится открывать для себя новые, неизведанные горизонты. — Вы имеете в виду, — проговорила я, с трудом подбирая слова, — так сказать, настоящих читателей? Читателей настоящей литературы? К нашему столику подошел официант. Подождав, пока он наполнит опустевшие стаканы водой из графина, и еще немного помолчав, Сэнгава продолжила: — Что говорит другой человек, мы обычно понимаем. Но гораздо труднее понять, что он имеет в виду. Часто мы улавливаем только слова. Мне кажется, в этом суть большинства наших проблем. Мы живем в мире, где слова передаются легко, а вот их смысл — нет. В мире почти никто ни с кем не может подружиться[7][Почти точная цитата из романа Харуки Мураками «Пинбол-1973». Пер. В. Смоленского.]. Не помню, кто это сказал, но думаю, это верно. Поэтому так трудно найти людей, которые не только услышат ваши слова, но и прислушаются к ним, вдумаются в них. Найдете ли вы такую среду, сумеете ли в нее попасть, это, на мой взгляд, во многом зависит от удачи, которая может оказаться живительной, как если бы вы нашли в иссохшей пустыне родник. Конечно, когда знаменитости хвалят книжку по телевизору и она на некоторое время становится хитом продаж, это тоже удача. Если у человека нет таланта, то и такая радость лучше, чем ничего. Но я говорю о более плодотворной, устойчивой, надежной удаче. Об удаче, способной поддерживать творчество на длинной дистанции. Тут я могу вам помочь. Если мы поработаем вместе, уверена, это выведет ваши произведения на новый уровень. Собственно, об этом я и хотела поговорить. На некоторое время повисло молчание. С легким хлюпающим звуком в одном из стаканов рассыпался лед. Сэнгава положила руку на стол, слегка касаясь пальцами подставки под стаканом. На тыльной стороне ее ладони выступили вены, которых прежде видно не было. — Простите, я совсем не хотела на вас давить, — извинилась Сэнгава. — Просто решила сразу все рассказать, чтобы потом не жалеть, что что-то упустила. — Нет, что вы, — сказала я, — мне было очень приятно это услышать. На лице Сэнгавы проступило явное облегчение. Она несколько раз кивнула, шевеля губами, будто пытаясь сама себя в чем-то убедить. Надо же, такие уверенные и решительные люди тоже нервничают, удивилась я. — Со мной никто раньше не разговаривал вот так о моих рассказах, — сказала я. — Вы первая. — Дайте угадаю, вы из Осаки? — вдруг улыбнулась Сэнгава, и в ее речи тоже появились осакские интонации. — Эх, столько воспоминаний… — Вы что, тоже из Осаки? — Нет, я родилась и выросла в Токио, а вот моя мама приехала сюда из Осаки. Так что, по сути, моим родным, материнским языком был осакский диалект. Дома мы всегда на нем говорили. Чувствую себя билингвом — могу говорить хоть по-токийски, хоть по-осакски. — Ого, я сначала даже не заметила… Мы тут же принялись вспоминать разные слова и выражения, которые понимают только в Осаке, а потом как-то незаметно перешли к обсуждению скандала со стволовыми клетками, о котором уже полгода говорили СМИ. Дней десять назад один из исследователей, замешанных в скандале, покончил с собой. Говорят, он был выдающимся ученым. — Кстати… — вспомнила Сэнгава, — Нацуко Нацумэ — это у вас такой псевдоним? — Нет, это мое настоящее имя. — Вот это да! — округлила глаза моя собеседница. — Нацумэ по мужу? — Мужа у меня нет. Просто сначала я носила фамилию отца, а потом родители расстались, и, когда мне было лет десять, меня переписали на мамину фамилию — Нацумэ. Вот и получилось такое странное сочетание. — Теперь понятно, — кивнула Сэнгава. — Может быть, ваша мама с самого начала хотела передать дочери часть своей фамилии, поэтому выбрала для вас такое имя. — Передать часть фамилии? — переспросила я. — То есть «Нацу» из «Нацумэ»? — Похоже… — Ох… Если честно, я никогда об этом не задумывалась, — призналась я, несколько взволнованная открытием. — Я сама не замужем, но многие женщины говорят, что им трудно расставаться со своей фамилией при вступлении в брак. Хотя, конечно, это всего лишь догадки. Может быть, вашей маме просто нравился иероглиф «нацу»[8][Иероглиф (нацу) означает «лето».]. Мы еще с час проговорили с Сэнгавой на всякие отвлеченные темы — например, обсудили недавно прочитанные книги. А перед тем как разойтись, обменялись номерами телефонов и с тех пор периодически виделись, чтобы поговорить о работе и не только. — Что-то не так? — спросила Сэнгава, заглядывая мне в лицо. — Нет, все в порядке. Просто подумала, что с нашей первой встречи прошло уже два года. — Да, представляете! Так ведь и жизнь пролетит, не успеем оглянуться. Раз — и все… — усмехнулась Сэнгава и закашлялась. — Я в последнее время часто по больницам хожу. Заметила в какой-то момент, что, сколько ни сплю, усталость не проходит. Врачи сказали, хроническая анемия. — Значит, нужно больше железа. — На самом деле ферритина, как выяснилось. Я раньше тоже не знала. В последнее время стало полегче, но с возрастом, говорят, таких проблем будет все больше… — Сэнгава выпила воды, задумалась и добавила: — Да и время стало лететь быстрее. — Это точно, — усмехнулась я. — На дворе 2016 год… Удивительно. Выходит, я уже восемнадцать лет живу в Токио. Даже не верится. — Да уж! Ну так что, Нацуко, как поживает ваш роман? — напрямик спросила Сэнгава. Мы заговорили о нем, но, как всегда, расплывчато. Я не задавала Сэнгаве конкретных вопросов, не показывала черновиков. Казалось бы, какой смысл тогда встречаться с редактором, тратить свое и чужое время? Но на самом деле смысл был. Она умела так направить разговор, что я невольно начинала по чуть-чуть, смущаясь, рассказывать об отрывке, который пишу. И покуда я говорила, мои безнадежно запутавшиеся мысли вдруг сами собой распутывались, собственный текст вдруг открывался с новой стороны, в голову приходили новые сюжетные ходы. Я была искренне благодарна Сэнгаве. Между нами не было никаких обязательств — мы просто встречались, проводили вместе часа полтора, а потом махали друг другу на прощание и расходились в разные стороны. Так произошло и в этот раз. Время близилось к вечеру, но солнце палило вовсю. Над плавящимся асфальтом висел зной. Я подумала о недописанном романе и почувствовала, будто глаза мне заливает густая черная смола, погружая все вокруг во тьму. Тяжело вздыхая, я зашагала к дому. Дом на станции Минова, где я прожила те пятнадцать лет с момента переезда в Токио, собрались сносить, поэтому три года назад я перебралась в другой район под названием Сангэндзяя. Владелец прежнего дома скончался от сердечного приступа, и, насколько я поняла, из-за проблем с налогом на наследство проще оказалось снести дом и продать пустой земельный участок. Конечно, расставаться с привычным районом и квартирой было жаль, но я быстро освоилась на новом месте. Я ведь перевезла с собой оттуда почти все: занавески, кресло-мешок, столик, посуду, коврик… К тому же планировкой новая квартира напоминала старую и находилась на втором этаже такого же небольшого здания. Правда, арендная плата стала выше на двадцать тысяч иен, но, за исключением этого, я почти не чувствовала разницы. Глазами, которые от жары так и норовили закрыться, я вгляделась в циферблат наручных часов. Было начало шестого. Я пошла в ванную, включила душ и застыла под ледяными струями. Скоро я замерзла, закуталась в большое банное полотенце, и вдруг в воздухе явственно повеяло школьным бассейном. Тут что, правда пахнет хлоркой? Или этот запах пробудился в памяти от соприкосновения озябшего тела с полотенцем? Пятки, горящие от шершавого бетонного пола. Радостные крики и брызги, звук свистка. Свобода на несколько последних оставшихся минут. На следующих уроках руки и ноги не слушались, веки опускались. Больше всего на свете хотелось взять и заснуть. Эти летние дни были будто из прошлой жизни — но когда-то все это действительно происходило со мной и с моим телом. Как странно. Я кликнула мышкой на файл с романом, который не открывала уже дня два. В последнее время по утрам я чувствовала себя разбитой, хотя вроде бы высыпалась, и потом голова весь день работала плохо. Может быть, мне все-таки не хватало сна. В любом случае ложиться спать в пять вечера явно было рано. Можно было бы скоротать время за готовкой и ужином, но есть не хотелось — наверное, из-за жары. Файл открылся, и от одного взгляда на последнюю недописанную фразу мне нестерпимо захотелось поскорее его закрыть. Вздохнув, я открыла новый файл. Очередную свою статью. Материал на страничку в жанре дневниковой записи для местной газеты. Колонка на свободную тему в женском журнале — полторы страницы. Книжные впечатления для сайта одного маленького издательства, с фиксированной ставкой и объемом публикации, который при желании можно нарушить в большую сторону. В этом состояла моя каждодневная работа. Еще я посылала рассказы в литературные журналы, но в последний год делала это все реже, потому что писала роман. Иногда подворачивались разовые заказы на какое-нибудь эссе. Так я и жила. После ухода из книжного я зарегистрировалась в агентстве по временному трудоустройству, и они одно время помогали мне с подработками. Однако теперь мне это уже не требовалось. Удаляться из их базы я на всякий случай не стала, но пока что гонораров мне вполне хватало. Иногда мне казалось, будто это прекрасный сон. Неужели мне теперь действительно платят за то, что я читаю и пишу? Неужели я могу посвятить этим занятиям все свое время и больше ни о чем не беспокоиться? Не верится в такое счастье, особенно памятуя о прошлых годах. Больше похоже на розыгрыш. Стоило только задуматься о подобном, как сердце начинало биться быстрее. Но… С тех пор как у меня в голове поселилось это «но», прошло больше года. Оно внезапно настигало меня посреди обычных занятий — когда я сидела вот так за компьютером, шла вечером в магазин, лежала под одеялом, стараясь заснуть, или, например, смотрела на чашку на столе, которая так и будет стоять там вечно, если я сама ее не передвину. Продолжения у «но» были разные, и все они будто пристально смотрели на меня со стороны своими немигающими глазами. Я чувствовала на себе их взгляды и знала, что они и есть причина странного ощущения, преследующего меня уже довольно долго — не то беспокойства, не то раздражения, не то огорчения. Но я не могла ответить им тем же, взять и взглянуть им прямо в глаза. Мне было страшно. В глубине души я понимала: если начну всерьез думать об этом, о том, что неотрывно наблюдает сейчас за каждым моим действием, то приду к выводу, что со мной этого все равно никогда не случится. И я отводила глаза, делала вид, что ничего не происходит. Правда, постепенно я перестала понимать, отдаляет это тревогу или, наоборот, притягивает ее все ближе и ближе. Еще раз вздохнув, я достала из ящика стола тетрадку и перелистала страницы. На одной из них виднелись корявые размашистые строчки полугодичной давности. На эти каракули меня тогда сподвиг алкоголь — я выпила банку пива, вторую, третью, и пошло-поехало. Получилось что-то вроде стихотворения или просто короткого наброска. Я нашла его в тетрадке на следующий день. Это было жалко, стыдно, невыносимо. Первым моим порывом было немедленно вырвать и выбросить злополучный листок, но я не смогла. Иногда я заглядывала в тетрадку, чтобы перечитать свои пьяные излияния, и чувствовала себя еще большим ничтожеством. Стоит ли мне оставить все как есть? Мне нравится писать, спасибо за это. За то, что со мной произошло это чудо. Но… неужели я и дальше буду одна? Всю свою жизнь одна, до самого конца? «Мне одиноко»… это и так, и не так. Но это неважно, я знаю, мне лучше быть одной. Может, так лучше, но не пожалеешь ли ты, что не встретишься, что никогда не встретишься