– Вы с самого начала знали, что она непостоянна. Он надул щеки. – Я думал, что она прелестное создание, но, Боже правый, это не так. – Вы также знали, что она сестра королевы, и решили, что стоит рискнуть. Вы сорвали плод и наслаждались его вкусом, а теперь говорите, что он ядовит. – Потому что это так! С ней невозможно договориться. – Он взмахнул рукой. – Все, что осталось, – это мрак и отчаяние. Она больше не знает, что воображаемое, а что реальное. – Я разберусь с ней. Уходите, ваше присутствие здесь невыносимо. – На вашем месте я бы позаботился о том, чтобы она не могла добраться до оружия. Алиенора закрыла глаза. – Просто уходите, Рауль. – Я буду молиться за нее, но с этим покончено. – Он вышел из покоев, его шаг был тяжелым, а плечи сгорбились. Феличе ждала в покоях, закутанная в его плащ на голое тело, но Рауль отмахнулся. Страсть остыла, как вчерашняя похлебка. Стоя на коленях у маленького молитвенного столика в углу, он зажег свечу и склонил голову. Когда он поднялся после молитвы, его колени были такими жесткими, что казалось, будто они превратились в камень, а половина лица, не обезображенная шрамом, была мокрой от слез. Прикусив губу, Алиенора посмотрела на Петрониллу, которая отвернулась лицом к стене и закрыла глаза. Марчиза тихо сказала: – Я ничем не могу ей помочь. Она в руках Господа, мадам. – Она подвержена слишком большим потрясениям при дворе; если же она удалится в поместья Рауля, то только заскучает, и станет еще хуже. Я раздумывала, не отправить ли ее к моей тете Агнес в Сент. Возможно, в женском монастыре она не найдет успокоения, но там она будет под присмотром и защитой. – Госпожа, я считаю, что строгий распорядок дня и молитвы пойдут ей на пользу, – согласилась Марчиза. Алиенора вздохнула: – Тогда я посоветуюсь с Раулем и напишу тете, может быть, она даст ей убежище. Мы часто бывали там, когда были детьми. Выражение ее лица стало печальным, когда она вспомнила, как бегала с Петрониллой по залитому солнцем монастырю, когда отец приезжал в Сент. Хихиканье и смех, звенящие между колоннами, догонялки, платья до колен и развевающиеся косы, светлые и темные, украшенные цветными лентами. А потом церковь, где они молились, стоя на коленях, но все еще с озорством переглядывались. Возможно, в Сенте Бог рассеет тьму в душе Петрониллы и изгонит ее демонов. – О, Петра, – тихо сказала она и обеспокоенно погладила спутанное облако волос сестры. Стоя в дворцовых садах, Алиенора наблюдала за играющими детьми в золотом свете сентябрьского утра. Они были разного возраста – от малышей, только-только вставших на ноги, до длинноногих юнцов на пороге отрочества. Среди них были трое детей Петрониллы: Изабель, Рауль и маленькая Алиенора[32]. Возможно, им было бы тяжело привыкнуть к отсутствию матери, но в последнее время Петронилла была не в состоянии заботиться о них, так что расставание должно было пройти легче. Им сообщили, что их мать нездорова и ее отвезли в монастырь в Сенте, чтобы та отдохнула и поправила здоровье. Занятая шитьем, рядом с няней сидела золотоволосая девочка. Светлые локоны выбились из ее косы и образовали солнечный ореол вокруг головы. Она сосредоточенно шила, прикусив нижнюю губу. Другая женщина держала за руку малышку с такими же светлыми волосами, помогая ей балансировать, когда та делала решительные, но неуверенные шаги по траве. Алиенора оставалась на месте, чувствуя себя отверженной, частью картины, но в то же время отделенной от нее, как рамка на рукописи. Вчера вечером она прощалась со своими дочерьми, не испытывая ничего, кроме сожаления и грусти, когда целовала их прохладные, покрытые нежным розовым румянцем щеки. Она не знала этих детей, вышедших из ее чрева. Близость была в их вынашивании, а не в жизни после разрыва пуповины. По всей вероятности, она больше никогда их не увидит. Алиенора бросила последний взгляд на детей, запечатлела эту сцену в своем сознании, потому что это было все, что у нее останется до конца жизни, а затем отвернулась, чтобы присоединиться к свите, готовящейся покинуть Париж и отправиться в Пуату. На третий день путешествия Алиенора и Людовик остановились на ночь в замке Божанси, расположенном в 90 милях от Парижа и в 110 от Пуатье. Сидя бок о бок за трапезой, накрытой хозяином замка Эдом де Сюлли, они представляли короля и королеву Франции, но между ними зияла огромная пропасть, и покоя не ощущалось. Они отчаянно желали избавиться друг от друга, но все еще были связаны законом. Людовик считал, что Алиенора виновата в том, что Бог наказал их, лишив сына: она виновата, а он расплачивается. Он жевал в угрюмом молчании и отвечал на замечания отрывистыми фразами. Алиенора тоже молчала, сосредоточившись на том, чтобы пережить этот момент. Каждый день приближал ее к свободе от этой пародии на брак, но их разрыв принесет с собой множество дилемм. Подняв свой кубок, она заметила гонца, пробиравшегося по залу к помосту, и тут же забеспокоилась, потому что только очень важные новости могли так нарушить трапезу. Гонец снял шапочку, преклонил колено и протянул запечатанный пергамент, который церемониймейстер взял и передал Людовику. – Из Анжу, – сказал Людовик, вскрывая письмо. По мере того как он читал строки, выражение его лица становилось все более мрачным. – Жоффруа Красивый умер, – сказал он. Передав записку Алиеноре, он начал расспрашивать гонца. Алиенора прочитала рукопись на пергаменте. Она была продиктована Генрихом и, несмотря на вежливость, содержала лишь самые скудные подробности. Гонец передавал суть истории: Жоффруа заболел по дороге домой после купания в Луаре и будет похоронен в соборе Ле-Ман. – Невероятно. – Алиенора покачала головой. – Я знала, что в Париже ему нездоровилось, но я не думала, что он так тяжело болен. Ее охватила глубокая печаль, и слезы наполнили глаза. Они с Жоффруа были соперниками, но в то же время и союзниками. Ей нравилось состязаться с ним в остроумии, и она грелась в лучах его восхищения. Флирт с ним был одним из ее удовольствий, и он был так прекрасен на вид. – Мир обеднеет из-за его ухода, – сказала она, вытирая глаза. – Упокой, Господи, его душу. Людовик отпустил гонца и пробормотал обязательные банальности, но в его глазах появился блеск. – Что ж, – сказал он, – мы должны посмотреть на нового молодого графа Анжуйского, хватит ли у него мужества справиться со своими обязанностями. Он не произвел на меня особого впечатления, когда прибыл ко двору вместе с отцом, – самый обыкновенный юноша. Алиенора ничего не сказала, отчасти потому, что с трудом воспринимала шокирующую новость, а отчасти потому, что это все меняло. Она также задавалась вопросом, насколько обычным юношей на самом деле был Генрих. – Для Франции может быть только полезно иметь дело с неопытным молодым человеком. – Он очень любил своего отца, – сказала Алиенора. – Я поняла это, когда они приехали в Париж. Должно быть, он очень скорбит. – Так и должно быть. – Людовик отвернулся, чтобы поговорить со своими вельможами. Алиенора извинилась и удалилась в отведенные ей покои. Приказав принести письменные принадлежности, она села за стол, чтобы написать письмо Генриху, в котором сообщила, что ей очень жаль и что она будет молиться за его отца. Она высоко оценила стойкость Генриха и выразила надежду, что в будущем сможет лично принести ему свои соболезнования. Тон письма был учтивым и не содержал ничего, что могло бы быть истолковано как неуместное даже такими людьми, как Тьерри де Галеран, который, она не сомневалась, прочтет ее переписку, если у него будет такая возможность. Она запечатала письмо и велела своему камердинеру передать его гонцу из Анжу. Налив себе вина, она села перед очагом и посмотрела на красные угли, думая о том, что если она все-таки выйдет замуж за Генриха, то окажется лицом к лицу с Людовиком на политической шахматной доске и ей понадобится каждая капля умения и удачи, чтобы выжить. Алиенора въехала в Пуатье верхом на пятнистой кобыле, шкура которой напоминала кольчугу. На ее исхудавшем запястье сидела Ла Рейна, сверкая белыми перьями. Небо было голубым, а солнце, несмотря на приближающуюся осень, еще грело. Алиенора ощущала удивительное чувство свободы, возвращения домой, и ее вассалы стекались, чтобы поприветствовать ее. Сначала не было видно Жоффруа де Ранкона, но среди собравшихся она заметила нескольких баронов из Тайбура и Жансе. И тут она увидела его в толпе, сразу узнав темные волнистые волосы и высокую, прямую осанку. Он повернулся, и сердце ее снова заныло, когда она увидела, что это вовсе не Жоффруа, а гораздо более молодой человек – почти юноша. Он подошел к ней и преклонил колено, опустив голову. – Госпожа, мой отец приносит свои извинения за отсутствие и надеется на скорую встречу с вами. Легкая болезнь не позволила ему лично поприветствовать вас, и я приехал вместо него как тот, кто назван в его честь. Алиенора знала, что Жоффруа не остался бы дома из-за «легкой» болезни. Ничто, кроме катастрофы, не помешало бы ему быть здесь сегодня, и ее охватила тревога. Однако она ничего не могла поделать, оказавшись на людях с молодым человеком, который и понятия не имел о глубине связи между ней и его отцом. – Тогда я желаю ему скорейшего выздоровления и надеюсь скоро его увидеть, – сказала она и велела ему подняться. Он наклонил голову, но она увидела сомнение в его глазах. Они оба говорили банальности, и знали это. Алиенора снова устроила прием в своем большом зале в Пуатье. Шелковый полог, усыпанный золотыми звездами, покрывал троны, на которых сидели бок о бок она и Людовик. Ла Рейна заняла место на высокой подставке рядом с хозяйкой, символизируя ее власть. Алиенора не была в Пуатье со времен долгого путешествия в Иерусалим, и, хотя убранство зала было богатым, все помещение нуждалось в обновлении. Кое-где облезла штукатурка, и после чудес Константинополя и Иерусалима дворец казался маленьким и провинциальным. Она поклялась себе, что, как только освободится от брака, построит новый зал, который будет лучше представлять положение Аквитании среди дворов мира. Людовик рано удалился на молитву, настроение у него было скверное. Алиенора подозревала, что это потому, что ее вассалы приветствовали ее с ликованием, а его – с пренебрежением. Радость, с которой были восприняты разговоры об аннулировании брака, нанесла удар по гордости Людовика. Его ревность наполняла Алиенору веселым презрением, и она с удовольствием принимала гостей. Чем больше Людовик хмурился, тем больше она флиртовала и пользовалась своим остроумием и властью. Она знала, что ее вассалы размышляют о том, что произойдет, когда брак будет аннулирован. Уже сейчас мужчины претендовали на то, чтобы стать кастелянами крепостей, из которых Людовик выводил французские гарнизоны. Алиенору забавляли предложения, которые делали ей бароны, жаждущие получить свою долю, но она не намекала и не обещала ничего, что не была готова дать, и держалась осторожно. Если Жоффруа нездоров, как следовало из намеков, она не могла рассчитывать на него так, как надеялась. Она решила посетить Тайбур как можно скорее. Алиенора и Людовик прибыли в Тайбур сырым утром в начале октября. Большая крепость, охраняющая переправу через Шаранту, сияла, словно одетая в броню, а река серела листом побитой стали, в котором отражалось низкое небо. Пока они ехали под аркой и въезжали во двор, заморосил дождь, влажной паутинкой опутав лицо Алиеноры. Сын Жоффруа отбыл раньше их, чтобы все подготовить, и поспешил поприветствовать их и увести под крышу. Его сестры Бургундия и Берта тоже явились вместе со своими мужьями. Бургундия была высокой, как их отец, с темными ореховыми глазами. Берта выросла пухленькой и веселой, с ямочками на щеках, хотя ее обычное веселье померкло, когда она преклоняла колени перед Алиенорой. Большой зал был нарядным и ухоженным. В очаге горел живой огонь, от аира на полу[33] исходил сладкий, чистый аромат. Свежие свечи горели в подсвечниках на стенах, дополняя слабый серый свет снаружи. Алиенора обвела взглядом комнату и почувствовала, как воспоминания нахлынули на нее, не давая очнуться. В этом зале она играла с Жоффруа в шахматы, наслаждалась музыкой и танцами с ним и его семьей. Она видела его детей, лежавших в колыбели, и плакала вместе со всеми, когда жена Жоффруа умерла при родах. Позже Алиенора смотрела на Жоффруа глазами юной женщины, и он взял ее за руку. Потом умер ее отец, и мир рухнул. В последний раз она приезжала в Тайбур молодой женой Людовика. На этот раз ее и Людовика проводили в отдельные покои. Никто не притворялся. Алиенора с облегчением отметила, что выделенная ей комната была не той, где она провела брачную ночь, а поменьше, с теплыми красными шторами и жаровней, чтобы прогнать холод от реки. Мягкий свет ламп придавал комнате уютный вид. На откидном сундуке стояли книги, а сам сундук расположили там, где было больше света. Пока Марчиза помогала ей снять плащ, старшая дочь, Бургундия, принесла медный таз с теплой душистой водой для умывания. – Мне было жаль услышать, что ваш отец нездоров, – сказала Алиенора. – Смею ли я надеяться, что ему уже лучше? Бургундия опустила глаза, сосредоточившись на том, чтобы не расплескать содержимое чаши. – Ваш визит значительно улучшит его настроение, мадам, – ответила она. – Он часто говорил об этом и будет очень рад. Алиенора вымыла лицо и руки и очень тщательно оделась. Она надела нижнее белье из тончайшего льна с изысканной вышивкой, а потом платье из зеленого шелка со свисающими до земли рукавами, расшитыми жемчугом и изумрудами, и такой же золотой пояс. Марчиза спрятала ее волосы в золотую сетку и надушила запястья, шею и виски розовым маслом, которое Мелисенда подарила ей в Иерусалиме. Наконец, она прикрепила к платью брошь с орлом, которую прислал ей Жоффруа. Закончив туалет, Алиенора глубоко вздохнула, успокоилась и пошла к нему. В зале она увидела сына Жоффруа и слуг. Сам Жоффруа сидел в кресле у окна. Он тоже был одет торжественно, в парадную тунику из темно-красной шерсти. Когда Алиенора вошла, он положил руки на подлокотники кресла и поднялся на ноги. Она постаралась скрыть свое потрясение при виде этого скелета, обтянутого пергаментной тонкой оболочкой из желтой плоти. Он дрожал, пытаясь устоять на ногах. – Госпожа, – слабо произнес он. – Простите, что я не могу преклонить перед вами колени. Алиенора протянула ему руку. – Ни слова о прощении, – сказала она. – Мы слишком давно знаем друг друга, чтобы в этом была необходимость. Пожалуйста, садитесь. Ухватившись за стол сбоку от кресла для поддержки, Жоффруа опустился на него и охнул. Его сын поставил мягкое кресло для Алиеноры, лицом к отцу. – Почему вы не сказали мне, что так больны? – спросила Алиенора. Жоффруа вяло махнул рукой. – Надеялся, что поправлюсь. И все еще надеюсь на это с Божьего благословения, потому что наступает момент, когда уже нет ничего, кроме надежды, будь то на выздоровление или спасение. Если она исчезнет, что останется, не считая пустоты? Я знал, что вы приедете, и молился, чтобы мне была дарована благодать увидеть вас снова. Горло Алиеноры сжалось. Это было невыносимо. Она хотела обнять его, но не могла этого сделать при всех. – Я здесь. – Она накрыла его руку своей, этот жест показался очевидцам свидетельством беспокойства и сострадания, но означал гораздо больше.