– Мой сын будет хорошо служить вам. Я воспитываю его с тех пор, как вернулся из Антиохии, и он искусен и прилежен. Алиенора взглянула на молодого человека, и он поклонился ей, залившись румянцем. – Я уверена, что вы сделаете честь и вашему отцу, и Аквитании, – сказала она, а затем, обернувшись к Жоффруа, понизила голос: – Мне нужно поговорить с вами наедине. Жоффруа жестом подозвал сына. – Оставь нас, – сказал он. – Я призову тебя, если это будет необходимо. Поскольку в дневное время покои господина были публичными, «оставить» не значило – уйти из комнаты. Юноша лишь отошел на достаточное для приватной беседы расстояние. – Я не знаю, что сказать. – Она продолжала говорить тихо, с ужасом осознавая, что их могут подслушать. – Мне так грустно. Я надеялась, что ты проживешь со мной еще много лет. Он слабо улыбнулся. – Я всегда буду с тобой, – ответил он. – Ничего не изменилось. Мы всегда проводили больше времени врозь, чем вместе, не так ли? – Не по своей воле. – Но таков наш путь в этом мире. Она заметила, какие холодные у него руки и с каким трудом дается ему каждый вздох. – От этого не легче. – Она опустила голову и прикусила губу. – Я получила предложение о втором браке, когда этот будет аннулирован. – Она сделала паузу, чтобы успокоиться, затем подняла голову и сказала: – Генрих, герцог Нормандии, попросил меня принять его предложение. Жоффруа смотрел на нее золотисто-карими глазами, и выражение его лица не изменилось. – И что ты ответила? – Я не дала ответа. Я хотела обсудить это с тобой, но вижу, что тебе нужно отдохнуть. Жоффруа взял себя в руки. – У меня достаточно сил, чтобы говорить с тобой, даже если мне осталось недолго, – с достоинством сказал он и откинулся в кресле. – Он намного моложе тебя. – Да, – ответила она. – Он не так давно стал мужчиной, но уже был в гуще событий. Он приезжал в Париж со своим отцом. – Осознание того, что отец Генриха так недавно лег в могилу, еще сильнее напомнило о смерти. – Я не знаю, что с ним делать. Большую часть времени он был осмотрителен и молчалив, но я думаю, что это было притворство. Это не согласуется с тем, что я слышала о нем от других, которые говорят, что он бодр и уверен во всем. Я пока не уверена в нем, и это заставляет меня колебаться. – «И я думала, что ты будешь рядом, чтобы поддержать советом, но этого не произойдет». – Его отец с нетерпением ждал согласия на брак, но он всегда хотел объединить Анжу и Аквитанию – и осторожничал. Если бы Людовик уловил хоть малейший намек на их план, он бы содрал с них кожу живьем. Жоффруа тяжело вздохнул. – Если ты выйдешь замуж за этого молодого человека, Людовик не простит ни одного из вас до тех пор, пока жив. Алиенора подняла подбородок. – Меня не интересует мнение Людовика. Будучи женой, я часто боялась его настроения и испытывала отвращение от того, как он со мной обращался, но как политический противник он меня не пугает. Он мне неровня. – Верно, неровня. – Жоффруа криво улыбнулся. – У тебя есть время все обдумать и понаблюдать за успехами герцога. Она кивнула. Слово «время» наполнило ее скорбью. – Тебе придется выйти замуж, – сказал он. – А достойных мало. Она сглотнула. – Ты знаешь, на что я надеялась. – Конечно, знаю, но мы оба понимаем, что это не будет правильным путем для Аквитании, и сейчас мы не можем сделать этот шаг. – Его голова поникла, как будто она была слишком тяжела для его шеи, а в бледном цвете его кожи появился серый оттенок. – Я позабочусь о том, чтобы твоему сыну уделяли внимание и оказывали поддержку, в которой он нуждается, – сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал ровно. – Я сделаю для него все возможное, так как знаю, что он сделает все возможное для меня и для своего отца. – Она осторожно убрала руку с его руки. – Я думаю, тебе нужно немного отдохнуть. Жоффруа заставил себя поднять голову. – Ты навестишь меня еще раз перед отъездом? – Конечно, к чему спрашивать? – Она встала и слегка коснулась его лица жестом, который для других был лаской герцогини по отношению к верному вассалу в трудных обстоятельствах, но глубоко ранил ее сердце. Это было не лучшее место для прощания. Он взял ее руку и долго не выпускал. – Если бы я мог выкупить весеннее утро из моей юности и увезти тебя навсегда, я бы сделал это, – сказал он хриплым шепотом. – Не надо… – Ее голос дрогнул. – Я хочу, чтобы ты сохранила эту мечту и превратила ее в воспоминание. Этого никогда не было, но это будет всегда. Ее сердце болезненно сжалось. – Да, – сказала она. – Всегда. Он замолчал, чтобы перевести дух. – Идите. Я приеду к вам в ближайшее время. Теперь, когда я вас увидел, я здоров. Он отпустил ее руку, и Алиенора вышла из комнаты, как будто все было хорошо, но, оказавшись за дверью, она прислонилась к стене и дала волю слезам, и они жгли ее щеки, будто кислота. У Жоффруа не было сил скрыть свое горе, когда он смотрел, как она уходит. Казалось, что от его сердца к ее руке протянулась нить. Ему было все равно, кто увидит его слезы, он знал, что свидетелям это покажется глупостью больного человека, скорбящего о том, что у него больше нет сил служить своей госпоже и Аквитании. Правда уйдет с ним в могилу, и правда будет ему утешением. 42 Божанси, март 1152 года Алиенора ухватилась за подлокотники кресла и, глубоко вздохнув, вздернула подбородок. Она снова была в Божанси, сидела на помосте в большом зале и ждала, когда собравшиеся епископы объявят ее брак с Людовиком недействительным. Документ об аннулировании брака был готов. Теперь оставалось только высушить чернила на последнем пергаменте и приложить печать. Вчера она прибыла из Пуатье, чтобы выслушать приговор церкви и получить декрет об аннулировании брака. Это были ее последние часы в качестве королевы Франции и конец пятнадцатилетнего брака, который не должен был быть заключен. Людовик сидел рядом, бесстрастно глядя на нее. Застенчивый юноша с серебристыми волосами превратился в мелочного, одержимого Богом мужчину тридцати двух лет с глубокими морщинами на переносице. Однако в полумраке он все еще был красив, к тому же занимал влиятельное положение. Алиенора знала, что мужчины с дочерьми на выданье будут бросать на него жадные взгляды, стремясь взобраться на спицы колеса Фортуны, но, Боже, помоги бедной девушке, которая выиграет эту гонку. Епископ Лангрский поднялся со своего места среди собравшегося духовенства. Его грудь вздымалась, как у павлина, а глаза были яркими, как звезды. Сейчас они были устремлены на лист пергамента в его руке, с которого на плетеном шнуре свисала печать. Алиенора подозревала, что это всего лишь его записи, но он хотел, чтобы все считали это важным документом. – Интересно, – сказал он, почесывая подбородок, – могу ли я поднять вопрос о неверности королевы. – После этих слов он поднял голову и оглядел собравшихся. – Это было задокументировано несколько раз, и у нас есть свидетели, которые могут подтвердить это. Воцарилась восторженная, предвкушающая тишина. Алиенора чувствовала себя так, словно ее желудок прижался к позвоночнику. Она сосредоточилась на том, чтобы сохранить на лице безучастную маску, но мысли ее метались. Что он знает? Что он собирался сказать? Епископ повернулся к столу и достал одну из золотых застежек, которыми она обычно застегивала манжеты своих платьев. – Это было найдено в спальне дяди королевы в Антиохии – не просто в спальне, но в самой постели! – Он поднял брови, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. – У меня есть показания свидетелей, чтобы доказать это! Маска Алиеноры сползла, и отвращение исказило ее губы. Застежку она лично подарила супруге Раймунда. Каково же было удивление, когда ее увидели в спальне Раймунда. Замечание о том, что заколка был найдена в его постели, было идиотским, потому что никто не стал бы предаваться постельным утехам, надев такое украшение, а если бы и снял его, то не оставил бы между простынями. Однако она понимала, к чему это приведет. Если он сможет обвинить ее в супружеской измене и сделать это убедительно, то она может потерять все. Жоффруа Бордоский поднялся из-за стола на ноги и громко прочистил горло. – Мой господин епископ, дело об аннулировании брака рассматривается в связи с кровосмешением короля и королевы и ни по какому другому поводу. Вы это знаете. Лангр повернулся лицом к Жоффруа. – Я также знаю, что мы должны говорить правду, а не скрывать ее попустительством и отвлекающими маневрами. – Попустительство? – Жоффруа поднялся во весь рост. – Эту даму оговорили. Его голос звенел от негодования. Он сделал размашистый жест в сторону Алиеноры, которая тут же опустила голову и скромно посмотрела на свои руки, сложенные вокруг молитвенных четок на коленях. – Ей приходится терпеть оскорбления, выслушивать нелепые и необоснованные заявления, ни одно из которых не может быть доказано, как бы вы ни старались. Вы видите перед собой благочестивую даму, которая придерживается Божьих законов и уважает путь Церкви, – продолжил архиепископ. – Я был ее другом и воспитателем с самого детства и ручаюсь за ее добродетель в той же мере, в какой вы ее порочите. То, что эта гнусная клевета брошена на нее якобы Божьим человеком, не только несправедливо, но и противоречит учению Христа, Господа нашего. Истина откроется. Она станет известна на Божьем суде, где каждый из нас должен ответить перед своей совестью, ибо кто, спрашивает Бог, первым бросит камень? Мы не в состоянии судить в этом вопросе и должны исходить из того, что у нас есть, и принять решение. Сегодня перед нами кровосмешение, и ничего другого. – Его голос загремел. – Эта дама не под судом! Позади него раздался ропот одобрения. Алиенора подняла руку и тайком вытерла глаза. Ей не нужно было притворяться. Людовик поднял руку. – Вы говорите красноречиво, архиепископ, – сказал он. – Давайте решим этот вопрос, как вы сказали. – Он наклонил голову к Алиеноре. В его взгляде не было доброты, и Алиенора не ожидала ее, ответив коротким кивком. Не в интересах Людовика было переворачивать гнилой труп князя Антиохии, чтобы обнаружить личинки, потому что у него тоже были дела, которые лучше держать в тайне. Стоя у оконной ниши в своих покоях, Алиенора передала пакет с письмом молодому Жоффруа де Ранкону. Новый сеньор Тайбура и Жансе приехал в Божанси в составе ее свиты и должен был сопровождать ее в Пуатье, когда все будет улажено. – Проследите, чтобы это передали Сальдебрейлю, – сказала она. – Он поймет, с каким гонцом отправить.