Повитуха осторожно подняла малыша с Алиеноры, перерезала пуповину маленьким острым ножом, читая при этом молитву, а затем отнесла на стол, где была приготовлена чаша с ароматной теплой водой для его первого купания. – Не пеленайте его, – приказала Алиенора. – Я хочу сначала его осмотреть. Женщина осторожно обмыла нежные конечности малыша и вернула его матери, завернув в мягкое полотенце. Алиенора прижала его к себе и осмотрела пальчики на руках и ногах, маленькие ушки, сморщенное личико. Его волосы блестели золотом, как и кончики ресниц. Он будет рыжим, как его отец. А между ног – очевидное доказательство его пола. Алиенора сглотнула. Ее горло сжалось, и она знала, что сейчас разразится потоком слез, и от радости, и от горя, но ради исцеления. Она прижала ребенка к груди и снова и снова целовала маленькое личико. – Его будут звать Гильомом, – сказала она. – В честь герцогов Аквитании и Нормандии и короля-завоевателя Англии. Колокола Сен-Пьера возвестили о рождении наследника Аквитании, и все церкви Пуатье подхватили радостный гул, а оттуда весть разнеслась по всем городам и деревням. Переписчики бешено переписывали новости, а гонцы галопом неслись из города, направляясь с известием в дальние края. Сидя в постели и потягивая вино, Алиенора наблюдала, как ребенок сопит во сне, и торжествующе улыбалась. Пусть теперь Людовик проглотит свои слова о том, что она была бесполезной матерью девочек. Насколько правильным должен быть этот брак, что Бог одобрил его, и она с первой попытки родила Генриху сына. Ей хотелось, чтобы муж был здесь и разделил с ней эти мгновения, но он скоро все узнает, и даже без него она насладится сладостью этих мгновений сполна. Генрих смотрел на белого жеребца, недавно купленного конюхом. Конь предназначался для парадов и церемоний, а не для повседневной езды. Энергичный Генрих всегда был требователен к лошадям и часто менял их, но эту следовало беречь, садиться на нее лишь время от времени. – Хромая, – объявил он, его ноздри раздулись от гнева. – Я заплатил пять фунтов серебра за хромую лошадь, которая до сих пор зря занимала место в конюшне. По-твоему, это удачная сделка? Конюх покраснел. – Когда я его купил, он не хромал, мессир. – Ха, но тебя все равно обманули. – Генрих снова обошел вокруг лошади, рассматривая ее дрожащие бока и белизну глаз. – Для разведения тоже не годится. Только собакам скормить. Убери ее с глаз моих. – Он отпустил и лошадь, и конюха с сердитым нетерпением. Генрих во всем ожидал самого лучшего и, когда его ожиданий не оправдывали, приходил в ярость. Он находился в Англии с зимы и за это время провел две серьезные кампании, обе из которых закончились тупиком, потому что бароны с обеих сторон не хотели вступать в сражение. Все устали от войны; все хотели мира, и, даже несмотря на стычки и воинственные заявления, переговоры велись. Все это требовало времени и усилий, и Генриху приходилось набираться терпения, которого у него не было, и невозможность доверить конюху выбор хорошего коня только усугубляла его мрачное раздражение. Генрих уехал в крепость в Уоллингфорде, чтобы прочитать доставленные за день сообщения и отдать дальнейшие распоряжения. Вернувшийся разведчик доложил, что Стефан находится в Норфолке, пытаясь приструнить смутьяна и отступника барона Хью Бигода. Генрих не собирался преследовать его там. Более того, в некотором смысле погоня Стефана за Бигодом была только на пользу. Генрих считал барона полезным союзником, но это не означало, что он ему доверял или сочувствовал. Этот человек показал себя хитрым, корыстным ублюдком. Он отвел взгляд от пергамента, чтобы поразмыслить, и посмотрел на Элбургу и маленького Жоффруа. Генрих наблюдал, как молодая женщина играет с ребенком, который только начал ходить, и слегка улыбнулся решимости мальчика. Хорошо, когда даже в самом сердце боевого лагеря есть близкие люди – рядом с ними можно отдохнуть душой, но и не уделять слишком много внимания, если на то нет времени. Когда он протянул руку, чтобы взять кубок вина у слуги, к нему поспешил другой гонец, которого привел Гамелин – сводный брат светился от сдерживаемого волнения. – Передайте герцогу то, что вы только что рассказали мне, – приказал он. – Сир. – Мужчина опустился на колени перед Генрихом. – Эсташ, граф Булонский, мертв. Генрих поставил свой кубок и уставился на мужчину, а затем на Гамелина. – Что? – Сир, он подавился едой, когда просил о гостеприимстве в аббатстве Бери-Сент-Эдмундс. Люди говорят, что это был гнев святого, который обрушился на него за то, что он совершил набег на монастырские земли. Его везут в Фавершем для погребения. Генрих откинулся в кресле и обдумал новость. Должно быть, это Божий замысел – Его способ все исправить, расчистив путь, который был завален. Эсташ был валуном на пути к миру, а теперь он внезапно исчез. В лагере Стефана и с самим Стефаном все распутывалось ниточка за ниточкой. Даже те, кто остался с ним, будут искать нового господина, а на эту роль теперь только один претендент. Он обладал всей той молодостью и энергией, которой так не хватало Стефану. Ему оставалось лишь продолжать подтачивать положение старшего, пока тот не опрокинется. А теперь, когда старший сын Стефана был мертв, трон под ним зашатается. Внезапно вопрос о хромой белой лошади стал пустяком. – Упокой Господь его душу, и да благословит Господь святого Эдмунда, – сказал Генрих с серьезным лицом и весельем в глазах. – У Стефана есть другие сыновья, – сказал Гамелин. – Например, Гильом. – Но он не будет стоять на пути, как Эсташ, – ответил Генрих. – Он податлив, за что все будут благодарить Христа. Я сомневаюсь, что он встанет на нашем пути. А если и встанет… – Остальное он выразил красноречивым пожатием плеч. Неделю спустя в лагерь Генриха прибыл еще один гонец на взмыленной лошади, на этот раз из Аквитании с известием о том, что Алиенора благополучно родила прекрасного, здорового мальчика, которого окрестили Гильомом – как они и договорились перед отъездом Генриха в Англию. Если раньше чаша Генриха была полна, то теперь она переполнилась. Он знал, что жена родит мальчика, но полученное письмо подтверждало, что Бог ему благоволит, особенно когда он понял, что его сын родился в тот же день, возможно сделав свой первый вдох в тот самый момент, когда Эсташ задохнулся. Если это не было Божьей волей, то чем же еще. Людовик сломал печать на письме, которое пришло от Генриха, герцога Нормандского и графа Анжуйского. Он делал это медленно, оглядываясь на придворных в зале, чтобы понять, кто за ним наблюдает. Сегодня ему нездоровилось. Лекарь сказал, что в нем слишком много меланхолии, и пустил ему кровь, чтобы уравновесить его соки, но от этого у него только разболелись рука и голова. Известие о смерти Эсташа Булонского никак не улучшило его мрачного настроения. Это означало, что на пути Генриха к английскому трону стало одним препятствием меньше. Это также означало, что его сестра Констанция теперь вдова и ему придется вытребовать у Стефана ее приданое и найти ей другого мужа. Медленно развернув свиток, он с чувством легкой изжоги прочел обычные приветственные речи. Затем дошел до того места, где Генриху было угодно сообщить своему повелителю, что Бог счел нужным даровать ему и герцогине Аквитанской радость и благословение в виде крепкого, здорового сына. Слова впечатались в мозг Людовика, пока он сидел и смотрел на них. Как такое могло случиться? Почему Господь благоволил не ему, а этому анжуйскому выскочке? Что он сделал, чтобы Бог от него отвернулся? – Плохие новости? – спросил его брат Роберт, подняв брови и протянув руку за письмом. Людовик отступил назад и, свернув пергамент, заправил его в рукав. Все скоро узнают, но это неприятное известие он хотел держать при себе как можно дольше. – Я расскажу всем позже, – сказал он. – Тебя это мало касается. Роберт бросил на него косой взгляд. – Это дело между мной и Богом, – сообщил Людовик и вышел. Он пожалел, что посыльный не заблудился по пути в Париж и не упал в трясину, тогда ему не пришлось бы носить это письмо, это знание у себя на груди. Прибыв в свои покои, он отпустил слуг и лег на кровать. Людовика переполняла скорбь о сыне, которого у него не было, – о сыне, которого Алиенора родила мертвым, давно, когда была совсем юной его женой. Он горевал о том, что она родила наследника Генриху Анжуйскому, а ему подарила только дочерей. Чувствуя себя опустошенным, покинутым и полным жалости к самому себе, он накрыл голову подушкой и зарыдал, жалея, что давным-давно его забрали из монастыря и сделали королем. 50 Анже, март 1154 года – Мадам, герцог, ваш муж, прибыл, – объявил камердинер Алиеноры. Алиенора в ужасе воззрилась на него. – Что, уже? Он ответил ей лукавым взглядом. – Да, мадам. – Но он не должен был до… А, не важно. Задержите его, сколько сможете. Он бросил на нее настороженный взгляд, но поклонился. – Ох уж этот Генрих! – воскликнула Алиенора, разрываясь между негодованием и радостью. Его глашатаи прибыли сегодня утром, сообщив, что муж будет здесь ближе к ночи, но день еще не догорел, и до заката оставалось несколько часов. – Я не видела его больше года, и вот он здесь, а я не готова. – Сию минуту управимся, – сказала Марчиза, как всегда практично и весело. – Ваш господин увидит вас, но ему будет все равно, заплетены у вас пряди в шесть косичек или в две. – Но мне будет не все равно, – пожаловалась Алиенора, но только потому, что была раздражена. На самом деле это не имело значения. – Тогда поторопись, – сказала она. – Его надолго не удержишь. Женщины уложили ее волосы в золотую сетку и затянули кружева на ее шелковом платье, чтобы подчеркнуть ее ставшую более изящной фигуру. Кормилица занялась малышом Гильомом, который в семь месяцев был уже энергичным крохой, вышел из пеленок и носил вышитую белую рубашку. Кормилица надела ему на голову чепчик, а Алиенора велела ей выпустить наружу челку, чтобы показать ярко-рыжий цвет волос. Не вполне удовлетворенная своим видом, но зная, что дальше ждать нельзя, Алиенора поспешила в зал и устроилась на герцогском троне с младенцем на коленях. Эмма и Марчиза уложили ее юбки изящным вихрем, и Алиенора глубоко вздохнула. Мгновением позже она услышала голос Генриха, протестующего, что нет, ему не нужно переодеваться, и нет, он не хочет надевать корону, принимать угощение, причесываться или что-то еще, что кто-то может придумать, чтобы задержать его. Он распахнул дверь и вошел в зал, его плащ развевался, как знамя, а шаг был тверд и быстр. Его лицо раскраснелось, а в глазах сверкал стальной блеск, граничащий с гневом. Внезапно он остановился и уставился на Алиенору, его грудь тяжело вздымалась. Она встретила его взгляд с гордостью, не выдавая охватившего ее трепета, а затем опустила глаза на сына, который хотел встать и подпрыгнуть у нее на коленях. – Это твой папа, – сказала она ребенку, повысив голос, чтобы Генрих услышал. – Твой папа приехал, чтобы увидеть тебя. – И она снова посмотрела на Генриха, прямо и с триумфом. Генрих глубоко вздохнул и пошел вперед. Его взгляд уже не был сердитым, а светился удовольствием и предвкушением. – Ты похожа на Мадонну, – хрипло сказал он. Алиенора скромно улыбнулась. – Это твой сын, – сказала она. – Гильом, граф Пуатье, будущий герцог Нормандии и король Англии. Генрих взял младенца из ее рук, чтобы хорошенько рассмотреть. Он держал его над головой, а маленький Гильом громко смеялся и пускал на отца слюни. – Что ж, отличное начало; наследник плюет на меня. – Генрих усмехнулся, опустил сына, переложил его на одну руку и вытер лоб обшлагом походной туники. – У него твои глаза и волосы, – сказала Алиенора. Умиление и счастье бурлили в ней. Людовик никогда не пытался играть или общаться с их дочерьми, а Генрих держал ребенка бесстрашно и естественно. – Зато черты лица твои, – ответил Генрих. – Какой прекрасный маленький мужчина! Ребенок изогнулся в его руках и схватился за брошь на плаще Генриха, которая привлекла его внимание. Генрих осторожно оторвал пухлые пальчики наследника от застежки и передал его ожидающей няне. – Как и ты, он никогда не сидит спокойно, – сказала Алиенора. – Громогласно возвещает о своих желаниях – и ему лучше подчиниться, иначе… Генрих поднял брови и улыбнулся.