Дурной. Бывает со всеми. Повернулась на другой бок, одеяльце казенное, тонкое, натянула, да и внове заснула. На сей раз предстал предо мною Кирей, правда, с головою отрезанной, которую он под рукой держал. И говорит та голова: – Приставь меня к шее да мертвой водой полей… Я ж ей и отвечаю: – Приставить недолго, да только воды у меня ни капелюшечки не осталось. Давече борщ варила и всю-то извела. Кирей же хмурится: – Как ты, сущеглупая, додумалась на мертвой воде борщи варить? Погляди только, чего натворила! Я обернулась. Ох, и вправду, страх страшный! Стол дубовый, широченный. Казанок с борщом моим. Миски… И люди, над мисками застывшие. Вон Архип Полуэктович голову на стол уронил, на руки сцепленные, бел собой и нежив. Еська лежит и не шевелится. Лойко… – Это все ты виновата! – Киреева голова скривилась да и плюнула на меня кровавою слюной. Я и подскочила. Нету ничегошеньки… пуста хата старая. Крайнюю выбрала, благо было из чего. Полдня мыла-выметала, а все одно запустелым жильем пахнет. И свет лунный сквозь бычий пузырь пробивается, разливается по столу… пустой стол. И казанок, в печи найденный, на нем стоит. И никаких-то борщей, ни на мертвой воде варенных, ни обыкновенных. Вздохнула я, пот отерла – надо же, вся взопрела, будто бы не спала, а воевала… и вновь под одеяльце сховалась. Оно-то ныне сон навряд придет, место дурное, да хоть полежу вот, подумаю о своем. Завтра надо будет походить по округе, глядишь, и сыщется сон-трава, пары стебелечков под подушку хватит, чтоб отступили страсти всякие… …и бабке отписаться. Оно-то, конечно, письмецо этое я не скоро отправлю, туточки почтарей нема, а все легче. Напишу бумаге, чего думаю, и как-то оно попускает… Смежила глаза. …нет Кирея. Нет Арея. Но стоит предо мной дед давешний, из староверов, да глядит во все глаза. А у самого-то слепые, бельмяные, однако ж все одно ведаю, что видит он меня, неглядючи на слепоту. От стоим мы. И стоим. Первою я не сдюжила. Поклонилась до земли и молвила: – Здраве будь, дедушка. – Какой я тебе дедушка, – ответил он, скривившись. – От же ж… бабье глупое племя. Все от вас горести. Зазря он так про баб. Небось не мужиком на свет рожден был. Да и Божиня – женщина она, хоть и божественной сути. – А за такие мысли тебя б… – Он посохом своим по земле стукнул, да и содрогнулась землица. Глаза ж бельмяные вспыхнули ярко, но и погасли. Закачался дед. Застонал тяжко. И упал бы, когда б не подхватила. А и тяжек-то дедок оказался! Даром, что глядится так, будто бы ветер унесть его способный. Но с трудом удержала. Он же в мои руки вцепился, будто тонул, и, в глаза глядючи, заговорил: – Не верь, девка, посулам сладким. – Не верю, – отвечаю, – дедушка. – Золото давать станут – откажись. – Откажусь. – Славу сулить… – И от славы откажусь. Надобна она мне, что корове летник… Усмехнулся он и руки стиснул, да так, что больно стало. – Пугать будут… – Пуганая ужо. Кивнул. И ладонь, раскрывши, ко лбу прижал. И от того горячо сделалось, страсть. Стою, не дыхаю. А голова-то моя вся огнем пыхает. – Терпи. – Дед же усмехается, и не дед вовсе, а мертвец живой. Стоит, костью за кость цепляется. Волос – пакля, кожа – тлен… и мертвечиной от него тянет. – Не бойся, девка, не трону, – оскалился он, да не отпустил меня. – Надобно так, чтобы уйти… я им соврал… сказал, что не было меня… был… был и видел… как вернулось зло и забрало всех. Губы его – разверстая земля, из которой торчат белесые коренья зубов. И до того мне страшно, что стою, шелохнуться неспособная. Он же говорит: – Отступился я… отпустил одну… вот и вернулось… по вере воздалось, за малый грех – большим. Я вспыхнула. Я стояла и глядела на себя будто бы со стороны. И удивлялась, что горю, а боли нема. И что не боюсь вовсе сгореть. И что мертвяк, который пеплом рассыпаться стал, тоже не пужает. Напротив, жалко мне его, бедолажного. Видать, ту жалость почуявши, дедок поднялся. Отряхнулся. Посбивал пыль с себя да и, воззарившись хмуро, посохом по землице стукнул, и так, что загудела землица медным тазом. – Не дури, девка! – сказал он, бровь сурово хмуря. – Всех не нажалеешься. А я ж не всех, я ж только тех, про кого ведаю. Елисея вот. И братца его бестолкового, который сбегчи вздумал и с того прочих в беспокойствие ввел. Кирея и нареченную евонную. Арея… Фрола Аксютовича с Люцианой Береславовной. Себя тоже, хотя ж чего жалеть? Искала женихов… и нашла на голову свою. Чего мне с ними делать? Не со всеми, а с тем, который… – Отпустить. – Дед ныне глядел строго. – Каждому Божиней свой срок отведен. И его вышел давно. А с того, что задержался он на этое земле, никому добра нету. Может, оно и так, но… – Нет, девка, не о том думаешь. Душа, что птаха, после смерти в ирий летит, а там ей Божиня новое тело, новую судьбу вяжет. Привяжи птаху к дереву, к гнезду ее на зиму, и сгинет она от холода, от голода. Так и душа. Тело мертво, пусть бы трижды тридесять раз его подымали и чужою кровью поили. Но смерть – не собака, пинком не отгонишь. Все одно свое возьмет. И уже взяла. Я разумела, что прав он, бельмоглазый дед, который ведал, об чем говорил. И тот, который приходил ко мне, он ведь тоже желал лишь свободы. И я обещалась. Монету приняла. Слово дала. Только… как понять, кому эту свободу дать? И как? – Корень-то у тебя проклятый есть? – вздохнул дед. – Тот, который черною жрицей даден был? От же какие сны у меня премудрые. Есть, конечно. Все-то я с собой взяла. Иголки. Нитки шелковые, мало ли, что чинить придется – рубаху аль шкуру чью, все лучше шелка нету для этого дела. И ножнички махонькие, острющие. И булавок. И корешок тот, теткой Алевтиной даденный. – Ему он не помеха. Мертвого тяжело убить. – Дед все ж отпустил меня и сам сел на лавочку. Огляделась я. От диво, только что были мы… а где-то были, где ничего, окромя нас самих, и не было, ныне ж глазом моргнул, и все переменилось. Стоим… Во дворе стоим. Забор из ивовых прутьев плетен, низехонек, за таким только гусаков держать, да и то перемахнут, не запарятся. Травкой двор порос мелкой. Вон, малинник вдоль забора растянул колючие лапы.