– Тут я жил. – Дед по лавке рукой провел, нежно, будто живого кого гладил. – Сто годков… и еще столько ж… Божиня отмерила. Он коснулся щепотью лба. – А ты постой, девка, чай, ноги молодые… Постою. Мне не в тягость. Поглазею вот… на траву, в которой одуванчики рассыпаны щедро. Еще немного – и зацветут, выкинул белые шары детям на радость. Помнится, самое милое дело было – дуть, гадаючи, дед аль баба… я всегда дедов выдувала, то ли дула сильно, то ли попадалось так, что лысыми оставались головки одуванчиковые. Вспомнила. Вздохнула. На деда поглядела. На хатку его со стенами белеными, гладенькими, с крышею, дранкой крытою. И стоит та хата, нарядна, светла оконцами. Ставенки резные. Крылечко горбатенько. У крылечка псинка свернулась махонькая, из тех, которых пустолайками величают. Рыжевата. Ушко драное, хвост бубличком. Будто бы дремлет, да сон собачий чуток. Тронь – и очнется, зазвенит, хозяина о госте предупреждая. – Хорошая у меня была жизнь, – сказал дед, на собачку глядючи с улыбкой. – Если и жалею о чем, то о слабости своей, которая всех сгубила… дитя невинное пожалел… да только предки наши не дураками были, небось тоже детей было жаль, да… она не пожалела, все жизни собрала. Гляди. И увидела я деревню. Большую деревню, аккурат, что Барсуки. Тын, который от леса ее защищал. Дома. И побогаче, и победней. Дворы, снегом занесенные. Людей. Копошкались, у каждого дело свое… детвора бегает, ей холод нипочем. Собаки по будам попрятались. Кошка вот на плот забралась и сверху на людей поглядывает, да с усмешкой… Я почуяла, как холодно стало вдруг, будто на солнце туча набежала. И застыло оно. Кошка только и успела, что глаза открыть, спину выгнуть с шипением, а после и упала замертво. Она шла по улице, простоволосая и босая, страшная, как сама Морана, вздумайся ей до людей сойти. Она протягивала руку и срывала жизнь за жизнью, не различая, чью берет, скотины аль человеческую. Встал перед ней старик, посох поднял, да только она того и не заметила. Руку протянула, пальцы сжала, будто обнимая хрупкий стебелек травяной. Дернула. И упал он. Как попадали прочие… – Моя в том вина, – сказал дед, взмахом руки стирая деревню. И дом его сгинул. И вновь мы оказались в старой хате, где я ночевать поставлена была. – И нету мне пути в ирий. Отказано мне в посмертии, пока не исправлю то, чего натворил. А сам я на то неспособный… поэтому слушай, девка, внимательно. Дважды повторять не стану. Говорил он… Хорошо говорил и меня заставлял повторять, чтоб, значится, каждое слово запомнила. Я-то во сне старалась, благо голова моя уже приспособилась всякую книжную премудрость ловить, а тут не то заклинание, не то молитва, а может, и одно и другое… Глаза я разлупила с того сна, когда солнце уже через порог перебралось. – Горазда ты, Зосенька, спать, – напротив лавки сидел Кирей и орешки перебирал. – Архип Полуэктович прям изволновался весь, где ж это Зослава наша. – Здесь, – пробурчала я. От неготовая я была к гостям, чтоб прямо и спозаранку. Сижу в одное рубахе, взопревшая от ночных страстей, лохматая, страшенная, как мара-призрак, которая к душегубам для усовестления оных является. Мыслею, что, ежель бы явилась к кому, точне усовестился б человек, душегубец он аль так, курей крал. – Я вижу, что здесь. – Кирей орешек пальцами сдавил, чтоб шкарлупка треснула, и ее на пол кинул, иродище рогастое. Даром, что ль, я накануне полы эти мела-выметывала? Я Кирею кулака показала, только он не усовестился, плечиком повел саженным да орешек в рот кинул. – Лежишь, ни жива ни мертва… бужу – добудиться не могу. Даже целовать пытался. – Тьфу на тебя! От негоже честной девке да с утреца этакие ужасти сказывать! – Не помогло… Совести у Кирея было меньше, чем в свинье боярского гонору. Другая шкарлупка на пол полетела. И этакого непотребства я вынести не могла. Встала. Руки в боки вперла. – Веник, – говорю, – там. – И в сторону печки пальцем указала. – Намусорил – подметай. Кирей за пальцем моим головушку повернул, бровку приподнял. Еще б рогу поскреб, притворяючись, что не разумеет, об чем я туточки. Ага, как тайны и заговоры, так он поперед иных прется, а как пол месть, то и разом понимания лишается. – И вот я подумал сперва, что надо бы кого на помощь кликнуть… а потом подумал, что, может, и лишнее это будет. – Кирей орехи в кошель ссыпал. – Что полежит Зослава и сама вернется. Чай, не трепетная она барышня, которая во снах заблудиться способна. – Надобно тебе чего? Я веника взяла и самолично Кирею поднесла. С поклоном протянула. Он вздумал было от этакое чести отказываться, да у меня не забалуешь. Пришел. Натоптал. Орехов налузгал, пока я тут по снам гуляла, так будь добр хату до порядку довести. – Надобно… – Кирей веник взял двумя пальцами с видом таким, что впору мне, девке сущеглупой, усовеститься крепко. Не усовестилась. Он встал. Вздохнул. – Надобно переговорить… только не здесь… и еще, Зослава… скажи, как тебе спалось на новом месте? Чего снила? – Тебя, – не стала я душою кривить. – С головой отрезанной… прочих мертвыми… или вот Арея с боярынькой этой… Нахмурилась. Вот как бы не в руку сон этот случился. – Ревнуешь? – поинтересовался Кирей и веничком по полу мазнул. Этак легонько, гладючи. Кто ж так метет-то? Пылюку одно гоняет. – С чегой мне ревновать? А сама-то хмурюсь, сон вспоминаючи. Не про первый бы мне думать, который одно глупство, но про второй, в коем упреждение видится. Не справлюсь, и все сгинуть. – Не знаю… – Ты мети-мети… – Злая ты, Зослава… еще не поженились, а уже помыкаешь. Что ж после свадьбы-то будет? Даже сочувствую я племянничку… И шась веником влево. После вправо. И вновь влево. – А мы тут все сны видели… интересные… Елисей – как своим братьям горло рвет и в крови валяется… Емелька – что горит заживо… Евстя – медведя… и вот интересно мне стало, с какой такой напасти эти массовые кошмары приключились. Прежде я как-то особо чувствительным не был, а тут… Спрашивать, чего ему снилось, я не стала. Не расскажет. – И вот подумалось, что неспроста это… я без сил. Емелька еле ноги тягает… а девицы наши, раскрасавицы, с утра похорошели, порозовели… вьются вокруг Егора. Веником Кирей махал, что саблей, старательно да с оттягом, но чище с этое работы в хате не становилось. Я же косу переплетала. В лицо водой студеною плеснула, которая найпервейшее средство от всяких бед и снов дурных. Рушником накрахмаленным да с шитьем узорчатым отерлась. И так ответила: – Может, конечно, оно все и так. – Я отошла за печь, на которую вчерась еще занавесточку примостила, аккурат для этакого случаю. Рубаху пропотевшую скинула, другую надела, чистую. Заместо летника – костюм еще тот, Киреем даренный, крепкий он и легкий, самое оно для лета. А что в портках, так я попривыкла. Небось коль и вправду будем нежить местную воевать, в портках всяко сподручней будет. – Только… недоказуемо.