Она задрожала, готовая рассыпаться лунным светом, но Арей протянул вторую руку. – Мы же оказались заперты здесь… у нас нет ног. Или крыльев. А волкам не снятся сны, такие, чтобы мы могли спрятаться в них… мы лишь слушали, что говорят они. – И что же говорят? Силу она пила жадно. И Арей чувствовал, как слабеет. – Я… покажу тебе… я пыталась уйти и видела их глазами… я покажу… – шелестом листьев в ушах звучал голос сонницы. – Не противься… клянусь матерью-луной, что не причиню тебе вреда. Только и ты пообещай, что заберешь меня. – Куда? – Туда, где много людей. Что ж, в столице людей много, глядишь, сыщется местечко и для сонницы. – Хорошо… позволь теперь… Она встала. Прижалась. И во сне Арей ощутил горячее тонкое тело ее. Сонница же приложила раскрытые ладошки к вискам его. Поднялась на цыпочки. И заглянула в глаза. – Смотри, маг… и постарайся выжить. Постарается… Он проснулся с тяжелой головой и, лежа на жесткой лавке, долго не мог понять, где же находится. После вспомнил. Дом. И сонницу. И круг из древних камней, в котором ничего не росло, да что расти – и снег зимою в этот круг ложился неохотно. Запах тлена. Кровь. И волчий звериный страх, от которого шерсть на загривке поднималась дыбом. Арей провел рукой по шее, убеждаясь, что за ночь шерсти там, вздыбленной аль нет, не выросло. Мотнул головой, избавляясь от наваждения. Поднялся… ухватился руками за лавку, потому как пол в избе вдруг покачнулся, готовый подняться, принять отяжелевшее вдруг тело. Вот же… верь нежити. – Плохо тебе? – раздался ласковый голосочек. Арей вздрогнул и для верности себя за руку ущипнул. Боль от щипка была короткой, но и ее хватило бы, чтобы морок разрушить. А поскольку Любляна не исчезла, то следовало признать, мороком она не была. Дареная невестушка, чтоб ее, сидела на лавке, сложивши белы рученьки на коленях. Сидела смирнехонько, глазки потупивши, зарумянившись – не девка, яблоко наливное. Только Арей подозревал, что с этого яблока у него скоро оскомина будет. – Утра доброго, суженый, – ласковым голосочком пропела она и глазками стрельнула. – И тебе… утра… доброго. – Арей голову потер. Болела. – Славно ли тебе спалось? – Любляна пальчиком по шитью провела, по дорожкам серебряным, по жемчужным островкам. И кольнуло что-то в руке холодом. Надо же… а думал – приблажилось. Или, верней, что сонницы нематериальны. А выходит… выходит, мало он пока знает. Пусть ныне и маг полновесный, но все одно гордиться нечем. – Славно. Спасибо. Арей кулак сжал. Что ему от этой жемчужины? Может, и ничего, может, пустое она, как все обещания нежити, а может, и пригодится. – Что это у тебя там? – поинтересовалась Любляна и шею вытянула, силясь разглядеть. – Ничего. – Что-то есть? – Она соскочила с лавки. – Не хочешь показывать? Дело твое… я привыкла, что никому-то не нужна. – Хватит. – Арей был не в том настроении, чтобы нытье слушать и уж тем более силой делиться. У самого почти не осталось. – И кричишь… и не замечаешь… – Ты уж определись, – хмыкнул он, – или кричу, или не замечаю. Любляна губки поджала. Побледнела. И губу отставила, обиду выражая. Затрепетали ресницы, но к этим слезам Арей привык. Душою очерствел он, что ли? И Любляна поняла. А может, не она, но тварь, в ней сидящая, почуяла, что не будет поживы. И если так, то зачем тратиться. Любляна подошла к ведру, зачерпнула водицы ковшом и Арею поднесла: – Испей. Полегчает. Батюшка наш, когда перебрать случалось, говаривал, что ничего нет лучше водицы колодезной. И пить вдруг захотелось так, что зубы заломило. Только желание это было не его, не Ареево. И жемчужина в руке холодом опалила, упреждая о том. – Спасибо, – сказал Арей не невестушке, которая на него глядела, что голодный на пряник, но соннице. За такое и силой поделиться не жаль, тем паче что сила вернется. – Не за что… я готова о тебе заботиться. Арей жемчужину в кошель опустил. А ковшик с водицей на стол поставил. Подумал, что стоило бы вовсе вылить и ковшик, и ведро, из которого эту воду брали, но не стал. – Послушай, Любляна… Она вновь на лавку села, рученьки сложила, глядит… вот нехорошо так глядит, вроде и спокойно, а чуется за этим спокойствием гнев, который скрывают, да только сил нет вовсе упрятать. – Не мила тебе, – усмехнулась она. – Ничего не говори. Не мила. И знаю, что девке этой обещался. Что ты в ней нашел? Ладно братец мой… его всегда отличала любовь к таким вот… Она хлопнула себя по бокам. – Чтобы тела побольше… сиськи… – Прекрати. Арей потер глаза. – Не хочу. – Любляна глядела прямо, и теперь гнев ее, старый, что гной в ране, чувствовался. – Почему я должна прекращать? Почему я должна молчать? Смиряться? Позволять всем вокруг решать, что для меня лучше будет? Там, в тереме царском, кланяться беспрестанно, благодарить за милость, хотя какая это милость… жить, не зная, позволено ли тебе будет следующий рассвет увидеть. – Рассвет? Или закат тебе милей? Любляна оскалилась улыбкой. И черты лица ее исказились, почудилось, выглянуло из нее нечто… нечеловеческого свойства явно. – Доложила? Или Ильюшка, братец наш разлюбезный? И теперь ты думаешь, что я – не человек, а тварь неведомая, в человеческом теле обосновавшаяся? Арей сел за стол. И руки на стол положил. Раскрыл ладони, чтоб видела она, что не станет чаровать. Раз уж выпало беседовать, то Арей побеседует. Глядишь, и договорится до чего-нибудь. – Никто не знает, как было. – Так расскажи. – Тебе? – А хоть бы и мне, – сказал он, разглядывая невестушку иным взглядом. Смешно было думать, что прочие не глядели. Глядели. И взглядом. И камнем. И словом Божининым. Но не выглядели, иначе б… или… если б и выглядели, если б сочла царица, что надобно ей нелюдь в тереме, то и нелюдь пригрели б. – Что, понимаешь? – Любляна голову набок склонила. – Она больше не кажется доброй и милосердной? – Добрых и милосердных царей не бывает. Как и цариц. – Хорошо, что ты это понял. А говорить… почему б и нет… да, я тебе неправду сказала… верней, не всю правду сказала… понадеялась, глупая, что ты мне поможешь… что вытащишь… я ж не знала, что эта девка тебе взаправду дорога. Скажи, случится с ней что, горевать сильно будешь? – Голову тебе сверну. – Не пугай. – Любляна пальчиком по щечке провела, а по следу алому, пальчиком этим оставленному, и слезинка скользнула хрустальная. – Всяк желает бедную девушку застращать… некому заступиться, некому… – Или говори, или уходи.