– Мы коротко обсудили гибель вашей сестры, не хочу сейчас в это вдаваться, Ферн, но считаю, что ваша тревога отчасти коренится там. Ваша тревога за любимых людей порой слегка избыточна. Вам кажется, что вы теряете контроль? – спросил он, и я пожала плечами, не зная, что ответить. Не хватало мне нового груза тревог! – Если это продолжится, то мы сядем и как следует все обсудим. Не верю, что вы не обращались тогда за психологической помощью. Подозреваю, что существует связь между чувством утраты, от которого вы так и не оправились, и вашей реакцией на разлуку с семьей. Бессонница – это красный флажок, одна она может вызывать депрессию, усталость, угрюмость. Я рядом, Ферн, это моя специальность. Но вы должны быть готовы раскрыться и принять мысль, что причины могут быть глубже. Его внимание было непритворным, и, возможно, он не ошибался. Потеряв Рейчел вот так, внезапно, даже не простившись, я ощутила пустоту и бессилие. Я гневалась из-за того, что глупая случайность отняла у нас такого бесценного, такого живого человека. Она отправилась отдыхать с двумя лучшими друзьями. Почему судьба бывает так жестока? Неудивительно, что теперь я цепляюсь за любимых людей: не хватало потерять и их! Возможно, я перегибаю палку, но это так понятно… Этот ящик я еще не готова отпереть, хотя, возможно, обманываю себя, что справлюсь сама, без чужой помощи. При этом я чувствую вину за то, что причиняю мучения Нико своими приступами уныния по вечерам, когда берет свое усталость, когда я становлюсь вялой и раздражительной, а тут еще скачущая температура… Он очень старается меня отвлечь и развлечь. Стоя за своими мольбертами, мы порой беседуем: он делится историями из своей жизни, в основном счастливыми моментами раннего детства в испанской деревне. В остальное время мы работаем молча. Так происходит и сегодня. Яростные алые мазки на моем холсте выдают мой гнев, взявшийся, кажется, из ниоткуда. Внезапно у меня за плечом вырастает Нико. – В чем дело, Ферн? Что вас гложет? Он обнимает меня за плечи, забирает у меня кисть, прижимает меня к себе. Мы стоим так до тех пор, пока моя ярость не стихает, пролившись слезами. – У меня чувство, что ничего уже не будет по-прежнему, и я не знаю, смогу ли вынести эту мысль. Летят недели, ко времени отъезда я стану другой. Последние восемь месяцев во мне было столько жизни, сколько не бывало никогда прежде, но при этом я чувствую, что чего-то мне недостает. Недостает моей семьи. Здесь легко жить просто день за днем. Люди приезжают в «Пристанище» расслабляться, весело приобретать новые навыки, они счастливы, они исцеляются. Но для меня это ненастоящая жизнь, Нико. Правда в том, что сегодня я совершенно обессилена. Вот уже две недели я сплю не больше двух часов за ночь: это не может не сказываться. Меня слегка лихорадит, мозг неустанно рождает воображаемые тревоги. – Что творится у вас в голове? До недавних пор вы прекрасно со всем справлялись. Почем вы вдруг запнулись? – Он наклоняется ко мне, мы почти соприкасаемся лбами, он заглядывает мне в глаза и в волнении морщит лоб. – Я понимаю, что у Ханны проблемы в университете, она сникла. Что-то пошло не так, но она не хочет меня волновать, поэтому все реже звонит и пишет. От этого только хуже, я не перестаю гадать, что стряслось. Вдруг она бросила учебу? – Я всхлипываю и достаю из кармана платок. – Оуэн летит в Норвегию на учения НАТО: я боюсь за него. Он будет писать гораздо реже; его реальный мир наполняет меня ужасом. Эйдену в четверг исполнилось тридцать лет. Я не смогла ему дозвониться, пришлось ограничиться эсэмэской и письмом. Знаю, это глупо, мы договорились отметить его день рождения потом, но это не отменяет моего отсутствия в такой важный для него день. Надеюсь, он увлеченно исследует Таиланд, но на этом его перемещения не кончатся. В наш последний разговор его планы были туманными, сам он был какой-то не такой. С каждой неделей он становится все отстраненнее. Он уже больше месяца почти постоянно в пути. Перерыв, который должен был вернуть ему силы, наоборот, только их отнимает. Мама и папа тоже стали реже со мной связываться: понятия не имею, что у них там происходит. У меня ощущение оторванности сразу от всех. Я к такому не привыкла – обычно мы все обсуждаем. – Вас ни от чего не отрезали. Ферн. Когда вы им понадобитесь или когда у них появятся настоящие новости, они с вами свяжутся. Зачем вы так себя терзаете? – Потому что мы должны быть вместе как семья, но этого нет. – Я борюсь с собой, чтобы мой голос звучал тверже, чтобы не донимать Нико нытьем. – Чепуха! – произносит он убедительным тоном. – Это жизнь, нельзя крепко привязать к себе любимых людей, они не настолько хрупки, чтобы бояться самим выходить в мир. Безграничная любовь к кому-то – это прекрасно, но жить вместо кого-то невозможно. Все, что вы можете, – это служить для них палочкой-выручалочкой. Это особенная семейная связь, чувство, что при любом событии есть кто-то, кому не все равно, кто выслушает и при необходимости окажет помощь. Вижу, он говорит это от всей души. – У вас ведь этого не было? Во всяком случае, с отцом. Он мотает головой и осторожно размыкает объятия. Отвернувшись, он продолжает говорить, готовясь к уходу. – В нашей семье самой сильной была мать, но ее жизнь была несладкой. Это длинный и грустный рассказ. – Вам больно этим делиться? – мягко спрашиваю я, видя, что он колеблется. – И да, и нет. Сказать по правде, сам не знаю, никогда не делился… Наведя за несколько минут порядок, мы молча отправляемся на чердак. Нико поставил там напротив друг друга, на расстоянии всего метра, два старых кресла чтобы мы могли полулежа смотреть в небо. Теперь это наше потайное место. Мы усаживаемся, и я хмуро смотрю на него, давая время собраться с мыслями и начать рассказ. У него уходит на это несколько минут. Он начинает говорить, глядя вверх, и я тоже откидываюсь в кресле. – Мой отец происходил из семьи возделывателей олив, но, унаследовав ферму, не захотел продолжить дело – сердце не лежало. Какое-то время он пытался, чтобы не разочаровывать родных, но мало чего добился. Я был мал, помню только нескончаемые родительские ссоры из-за его растущей зависимости от спиртного. Простаивая днями у мольберта, он нырял с высот восторга в глубины уныния. У матери не было выбора: пришлось нанять двоих местных работников, потому что отец потерял интерес к чему-либо вокруг себя. Я старательно его избегал и, возвращаясь из школы, помогал по хозяйству. В добром расположении духа, когда ему хорошо работалось, он пил, после мазка, который он считал губительным для всего полотна, пил снова. В такие моменты его переполняло разочарование. Бывало, он пьянствовал по нескольку дней кряду – в такие периоды я учился становиться невидимкой. Моей матери и так хватало дел: на ней были все счета, к тому же надо было позаботиться, чтобы отец не спалил дом, не свалился с лестницы и не сломал себе шею. Глядя в темноту, я воображаю страшные картины. Какое страшное было у него детство! И в каком отчаянии находилась его мать, не видевшая выхода! Все они были пленниками в аду, созданном папашей Нико. Выдавались и неплохие моменты, но все реже, со все бо́льшими перерывами. Когда я тоже взялся за кисть, матери это не могло понравиться. Рисовал я всегда. Но в редкие часы просветления отец приглашал меня к себе в берлогу. Помню, как сейчас, насколько счастлив я бывал в такие моменты. Он пользовался традиционными масляными красками, весь дом пропах льняным семенем, который он применял для ускорения просушки, и скипидаром для мытья кистей. Все это, даже тяжелые запахи, вдохновляло ребенка. Его берлога была местом, где рождалась красота. Мне хотелось выразить, высвободить все то, что накапливалось у меня внутри. Во мне крепла потребность воплотить свою страстность, добиться ее признания – но только не отцом. Даже сегодня, входя в свою мастерскую, я испытываю огромную гамму чувств, но их назначение – питать мое творчество. – В каком возрасте вы занялись живописью? – В школе, акварелью. Лет в восемь. Учительница рисования распознала во мне способности и убедила мою мать, что их надо поощрять. Можете представить, как нелегко это было для матери, ведь живопись уничтожала у нее на глазах моего отца. Она приносила ему все меньше удовлетворения, но мать поняла, что позволить мне творить – значит открыть путь к бегству. Я был плодовит, готов экспериментировать. Сами видите, куда это меня завело. Он говорит очень уверенно, словно опять переживает то время, испытывает тот подъем. – Я внезапно обрел чувство цели, – признается он. – Как это повлияло на вашего отца? – робко спрашиваю я. Он перестает смотреть вверх, и наши взгляды встречаются. – Мне разрешалось писать только в одном из сараев, подальше от его глаз. Прошла пара лет, прежде чем он понял, чем я занят. Он никогда не заглядывал ко мне в школу; мать ходила туда одна, он был слишком занят собой, чтобы интересоваться происходящим вокруг. У меня в горле спазм от жалости к способному мальчику, вынужденному прятать свой талант. Однажды ему срочно захотелось выпить. Мы с матерью только что вернулись с покупками и заносили их в кухню. Я вышел за последними свертками, мать пошла парковать машину. Войдя в дом, я увидел, что отец роется в наших покупках. Он схватил бутылку вина и пакет с акварельными красками, купленными матерью мне на день рождения. В то время это было все, что она могла себе позволить, холсты мы делали сами – это обходилось дешево. Я не удерживаюсь от тяжелого вздоха, представляя его тогда, двадцать лет назад. Не хочу даже шевелиться, не то что говорить, чтобы не нарушить ход его воспоминаний. – Он посмотрел на меня как на предателя. Бутылка выпала, залив ему ноги красным вином и усыпав все вокруг осколками стекла. Он схватил тюбик с краской и так сжал его в кулаке, что раздавил. Как сейчас вижу прусскую синь, капающую на пол с его пальцев. «Ты этого хочешь? – крикнул он, разжимая кулак и показывая мне испачканную ладонь. – Если так, то ты дурнее, чем я думал, Нико. Это разрушает меня и тебя разрушит. Дурак-отец породил дурака-сына». Его слова были как плевки. У меня сердце разрывается от сочувствия к мальчишке. – Ферма теряла деньги. После смерти родителей матери решено было переехать во Францию и не продавать усадьбу, а поселиться здесь. По ее словам, в сохранении фермы не было смысла, к тому же она слишком от всего этого устала. Когда мы собирались, отец наткнулся на мои полотна. На многих картины были с обеих сторон. Моя страсть к живописи так развилась, что я нанимался подрабатывать к соседям, чтобы покупать краски и холсты. В тот раз он ничего не сказал. Мы приехали во Францию, все разобрали, мои картины очутились здесь. Только спустя несколько лет я случайно узнал, чем он занимается. К тому времени я устроил себе собственную мастерскую в старой конюшне. Когда я затеял ремонт, ее пришлось снести. Я перешел к масляным краскам и стал подписывать свои работы. Мать активно меня подбадривала, потому что видела, что я не слабак, в отличие от отца, и что живопись – это моя судьба. Мы завели огород, чтобы торговать овощами, дела пошли неплохо. Она была, можно сказать, счастлива, насколько позволяли обстоятельства. Нико, вспоминая мать, почти что улыбается, но язык тела свидетельствует о том, как тяжелы ему все эти мысли. Держась за ручки кресла, он опять запрокидывает голову к небу. Стоит мирная тишина, но она пронизана печалью. * * * Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я вздрагиваю от будящего меня прикосновения Нико к моей руке. Он осторожно ведет меня вниз, в свою спальню, укладывает в свою кровать и укрывает одеялом. У меня сами собой закрываются глаза, в голове продолжается сновидение о густом поле желтых цветов, на котором мы с родителями устраиваем пикник; Ханна еще совсем малышка. Солнце греет мне лицо, это так приятно, что спешу снова нырнуть в этот сон. Ранним утром я просыпаюсь почти без головной боли, температура упала. Нико спит в шезлонге в углу. Стоит мне открыть глаза, как он, несмотря на полумрак, обращается ко мне: – Все в порядке, Ферн, спите. Настала пора отдыха. 28. Знакомство Утром я почти что прихожу в себя, но все равно решаю не идти вместе с остальными на воскресную утреннюю прогулку. Эйден опять не звонил мне вчера по Скайпу, потому что путешествует. Надеюсь, в течение дня на моем телефоне появится его иконка. Не верится, что он не может найти спокойный уголок с хорошим Wi-Fi для недолгого разговора, просто чтобы меня успокоить. С глаз долой – из сердца вон? Или он решил уйти в тень? Меня жжет огнем вопрос: где Джосс? Маячит, как прежде, на заднем плане, когда он не спешит выходить на связь? Или все серьезнее? «ПРЕКРАТИ, ФЕРН, – мысленно одергиваю я себя. – Самое обычное дело – закрутиться в суматохе дней, сама представь, что значит постоянно быть в пути». Знаю, я несправедлива, но даже сообщений от него стало гораздо меньше, не говоря о письмах. Теперь я в мастерской, перед пустым холстом. Дрожа от предвкушения, я выдавливаю на палитру первые краски и начинаю их смешивать. Первый мазок – всегда огромная ответственность, напряженные, как канаты, нервы. Я сделала много пейзажных набросков озера. Теперь, когда там стоит мемориальная скамья, я хочу ее запечатлеть, чтобы, глядя на картину дома, с теплом вспоминать проведенные здесь месяцы. Стоя над мерцающей водой, я вспоминала много трогательных моментов, пережитых как в одиночестве, так и в обществе людей, так по-разному закрепившихся в моей памяти. Когда я вернусь домой, частица меня останется здесь, потому что ей не будет места в моей прежней жизни. На память мне приходит портрет загадочной женщины Нико, и я понимаю, что это дань не только его матери, как я раньше думала, но и женственности. Ему хочется запечатлеть женскую красоту в ее любимой обстановке. Это способ обессмертить особую связь матери и ребенка; для него она была ангелом, человеком, так старавшимся, чтобы все они оставались вместе. Не потому ли он просил меня ему позировать? Я вздрагиваю от щелчка дверного замка. Нико и Пирс работают в гостиной, они ищут варианты дальнейшего расширения. Знаю, Нико против использования чердака шато, поэтому планируется построить во дворе новый корпус с восемью шикарными спальнями на двоих. Мы наводим справки о вариантах, и Пирс считает, что это будет стоящее капиталовложение. Поэтому при виде незнакомки я ахаю от неожиданности. – Ферн? – спрашивает она. Я киваю, она подходит ко мне. – Я Изабель. Нико сказал, что я найду вас здесь. Простите за вторжение, я приехала без предупреждения. Направлялась в Ниццу, в галерею, и решила сделать крюк. Вот она какая, маркиза де Каса Айтона, добрый ангел Нико! Она протягивает руку, мы здороваемся, она внимательно меня разглядывает. Наверное, я растрепана после того, как натянула через голову майку. Могу себе представить, что она обо мне думает. Она красива, изящна и элегантна. На ней черные легинсы, кожаный приталенный пиджак голубого цвета, очень идущий к ее проницательным карим глазам. Короткие, до подбородка, блестящие каштановые волосы, лихой полет прически от дорогого стилиста, шикарные духи. После рукопожатия я проверяю свою руку из страха, что могла испачкать ее краской. – Не беспокойтесь. – Она приятно, музыкально смеется. – Краска не проблема. Как я погляжу, вы взялись за новый холст. Надеюсь, со мной скоро свяжутся, кое-кто уже интересуется одной из ваших картин. Может быть, эта тоже отправится в мою галерею?