– Встань, дитя Младшего Мужа, – произнесла Моэ. – Ты хорошо танцевала, но ты не должна впредь нарушать волю твоей матери. Возвращайся домой и прими свою судьбу. Тиэ знала, что не должна возражать, что спорить бессмысленно и этим она лишь выкажет неуважение к Учительнице, но она знала и то, что это ее последний шанс. – Мне кажется, что моя судьба здесь, – прошептала она. – Если бы твоя судьба была здесь, ты не проникала бы сюда обманом, – голос учительницы был так же сух и равнодушен, как щелканье челюстей Друзей. – Иди, дитя Младшего Мужа, и больше не пытайся достичь своего бесчестными средствами. Тиэ закусила губу, чтобы не расплакаться. Заплакала она уже в раздевалке, когда снимала пелерину и проклятая свинчатка больно ударила ее по спине. Глава 2. Я тоже плачет День уединения полагалось проводить лежа на полу, чтобы яснее почувствовать свою ничтожность и холод матери-земли. В комнате Янтэ в тот день, также во исполнение обычая, не топили, зато в соседних комнатах служанок печи с самого утра были жарко натоплены, и под нижними краями ширм гуляли волны теплого воздуха. Эстэ Спиренс всегда очень точно знала, что ей нужно: ее дочери должны были оставаться благочестивыми и здоровыми в равной мере. Янтэ в черных одеждах дня уединения лежала у самых ширм, закинув руки за голову, однако мысли ее были далеки от благочестивой отрешенности – наоборот, она напряженно вслушивалась в звуки дома. После обеда все на час расходились по своим комнатам: пока хозяйка Эстэ почивала, она не терпела в доме шума, а слух у нее был, как у самих Друзей. Вот прозвучал колокол, отмечая конец обеда, вот заскрипели по всему дому двери, зашлепали сандалии. Наконец все стихло так, что стал слышен скрип флюгера над крышей. Янтэ вскочила на ноги, скинула черные одежды и, оставшись в исподнем цвета бурых листьев, забралась на кровать. Достала из тайника между кроватью и стеной потрепанную тетрадь, сунула в сумку и навалилась на оконную раму. С немалым трудом ей удалось приподнять ее примерно на треть высоты окна. Янтэ скользнула в щель, спрыгнула наземь и, прижимаясь к стене дома, побежала к кухонному павильону. На стене у двери висели шаровары и накидка судомойки. Янтэ натянула их, прихватила еще и сандалии, потом снова вышла во двор и вывела из-под навеса старый раздолбанный велосипед. Усадьба Спиренс стояла на холме, с которого открывался великолепный вид на город. Но для Янтэ это великолепие было привычным, да и к тому же все ее внимание было поглощено тем, как справиться с капризным рулем на грязном скользком склоне. Поэтому она не удостоила и взглядом одноэтажные кварталы, в которых уже загорались фонари, мохнатые черные шарики деревьев, поднимавших к небу кроны почти из каждого двора, темную широкую ленту реки, бегущую от гор на западе до великих болот в дельте на востоке. Годы обучения в Школе Танцовщиц не прошли даром – Янтэ отлично держала равновесие. Ее не вышибли из седла ни ухабы, ни колдобины, полные жидкой грязи после недавних дождей. Девушка одним махом пролетела аристократические кварталы, затем ей пришлось притормозить и влиться в спешащую к парому толпу мужчин и женщин в таких же, как и у нее, простых одеждах, на таких же дешевых старых велосипедах. Это была прислуга, торопившаяся использовать свой обеденный час, наступавший как раз после обеда хозяев, – для многих из них единственный час в сутки, который они проводили с семьей. Одна из древнейших традиций столицы и одна из причин, по которой Эстэ Спиренс предпочитала брать в услужение одиноких. Велосипедисты спустились в пойму реки. Здесь царствовал сырой нездоровый воздух с восточных болот. Весь берег был застроен маленькими лавочками и кухнями, где можно купить готовый обед для семьи – кусок утки или сома, пойманных в прибрежных тростниках, и стопку лепешек из тростниковой муки, а для тех, кто победнее, – просто обжаренные в золе мучнистые и сладкие тростниковые корни да горсть жирных улиток. Над трубами кухонь поднимался в небо черный едкий дым. У Я сразу же защипало в носу, а рот наполнился слюной, как у маленькой аристократки из детской книжки, которая была такой обжорой, что съедала даже грубый хлеб, предназначенный для лошадей, а потом очень об этом жалела. К счастью, у Я не было времени, чтобы лакомиться деликатесами поймы и выяснять, какое действие они окажут на ее желудок. Она завела велосипед на паром и всю дорогу стояла у перил, нетерпеливо притопывая ногой и глядя в темную торфяную воду. На правом низменном берегу реки располагались кварталы бедноты. Янтэ без труда нашла среди деревянных лачуг белое каменное здание миссии. Ее основали три года назад торговцы из Аврелии, для того чтобы учить своему языку и своим наукам мужчин и женщин, работавших на их фабриках. Сейчас ученики как раз с гомоном и веселыми разговорами высыпали на крыльцо – для Янтэ, привыкшей к молчаливой вежливости прислуги, это было так непривычно, что она невольно посторонилась и прижалась к стене. Впервые она испугалась людей, которых обычно едва замечала: здесь, на правом берегу, они были слишком живыми. Впрочем, если Я что-то и унаследовала от своей матери, так это умение идти прямо к цели, не обращая особого внимания как на других, так и на себя. А поскольку целью ее сегодня был невысокий пожилой человек в аврелианском костюме, вышедший из школы следом за учениками, то Янтэ оставила велосипед у стены и храбро протолкалась к нему сквозь толпу спешивших по домам рабочих. – Простите, господин Учитель, не могли бы вы уделить мне минуту своего времени? Она постаралась ничем – ни изяществом поклона, ни произношением, ни выбором слов, ни интонацией – не показать своего аристократического происхождения. И преуспела. Учитель похлопал ее по плечу и сказал со вздохом: – Ну, пойдем, милочка. Что у тебя стряслось? Янтэ нервно хихикнула. «Милочка», рука на плече – настоящий аврелианин, прямо как в комических спектаклях. Ох и потешаются же над ним втихую его ученицы! Они вошли в класс. Янтэ с любопытством рассматривала непривычную обстановку: белые оштукатуренные стены, прямоугольные высокие столы, жесткие стулья. И снова, как на пароме, ее ноздри расширились, только на этот раз она ловила запахи нового, невиданного, неслыханного, нечуянного – запахи другой страны и других людей, другого мира. Она снова поклонилась Учителю и затараторила быстрой скороговоркой, какой обычно говорила прислуга, никогда не рассчитывающая, что у хозяина хватит терпения дослушать до конца. – Я мою посуду в одном доме, но очень хочу знать ваш язык, и брат мне дал ваш учебник, и я училась сама, но я не знаю, правильно ли я научилась, и прошу вас проверить то, что я написала. Она вытащила из-за пазухи тетрадь и протянула Учителю. Там было несколько коротких рассказов, одним из которых она особенно гордилась. Янтэ научилась читать по-аврелиански быстро и довольно бегло. Среди аврелианских книг, тайком от матери купленных на рынке, был томик стихов. Одно из стихотворений – о старом поэте, который пытается согреться вином, кутаясь в дырявый плащ, – показалось ей похожим на детскую сказку, которую она слышала от няни. И Янтэ попыталась пересказать ее на чужом языке, втайне надеясь, что когда-нибудь автор стихотворения прочтет ее пересказ и удивится. И теперь ей не терпелось выслушать мнение настоящего аврелианца о своей работе. Учитель сел за стол, достал очки, водрузил на нос, открыл тетрадь. Янтэ не могла отвести от него глаз: непривычная манера сидеть на стуле прямо, не откидываясь назад, склоняться над текстом, вместо того чтобы поднимать его к свету, – все это так захватило ее, что она не сразу поняла слова учителя. Но когда поняла, уши ее запылали. – У вас постоянно ошибки в окончаниях. А это азы, милочка. Вот здесь. И здесь, и здесь. И еще вы все время путаете предлоги. Так что даже трудно понять, что вы пытаетесь сказать. Ну-ка, прочитайте, что вы тут понаписали! Янтэ принялась читать, от волнения сбиваясь на каждом слове. Она уже поняла, что ничего не выйдет, что она сваляла дурака еще год назад, когда вообразила, что достаточно умна для того, чтобы во всем разобраться самой. И сейчас ей хотелось одного – ничем не выдать своего отчаяния. Впрочем, на этот счет она могла не беспокоиться: учитель ничего не замечал, кроме ее ошибок. – Нет, прекратите, это невозможно. У вас просто невозможный акцент. Думаете, если научились разбирать слова в книгах, то уже знаете язык? Так это проще всего. Но только с такими знаниями вас никто не поймет. Даже голос его изменился, стал резким, визгливым. На крыльце он излучал искреннюю доброжелательность, теперь же не менее искренне сердился за то непотребство, которое она учинила с его родным языком. И именно потому, что его гнев был искренним, Янтэ не могла, как ни пыталась, рассердиться на него в ответ – она сердилась только на себя. А он сурово внушал ей, что так дело не пойдет, она должна прийти и начать заниматься с азов. Пусть поднакопит денег и приходит в следующем году… – Я не могу, – сказала она реке, когда возвращалась домой на пароме. – Я должна стать Танцовщицей и танцевать перед Друзьями. Я никогда не смогу учиться говорить на другом языке, никогда не увижу другие страны. Вздохнула и поймала языком слезу, скатившуюся по щеке… Глава 3. Аверил отправляется в путь Позже в газетах писали (мелким шрифтом на второй странице): «К сожалению, праздник омрачился досадным происшествием. Некий обыватель, напившись пьян, не усидел на трибунах и скатился на поле прямо под гусеницы танка». Аверил знал, что это неправда. И у него была изжога. Не оттого, что газеты врали – эка невидаль в самом деле! – а оттого, что понимал: если Господин Старший Муж поступил так на трезвую голову – значит, у него была веская причина. Зато другая новость совсем не тревожила Аверила: тут было все понятно и обычно. Отец Остен – старый, добрый и э-э-э… наивный человек – полагал, что после триумфа «Лапочки» он получит от военного министерства кучу денег и полную свободу творчества. Вместо этого он получил весьма скудную финансовую помощь (так что Мастерская по-прежнему существовала в основном на деньги меценатов, в том числе семейства Аверила) и в нагрузку – шесть молодых офицеров, которых обязался научить пилотажу в течение полугода. Самолеты Мастерской предлагалось использовать прежде всего для разведки или для доставки донесений на линию фронта, и министерство полагало, что шести человек будет вполне достаточно, чтобы, с одной стороны, идти в ногу со временем, а с другой – не слишком отрываться от земли и не удаляться в область «беспочвенных мечтаний». Отец Остен, услыхав о перспективах, мгновенно остыл к столь желанному прежде сотрудничеству и тут же свалил обучение новых пилотов на… кого бы вы думали? Разумеется, на Аверила! «У тебя, мой дорогой, благородное происхождение, – в который раз напомнил он юноше. – Эти хлыщи будут слушать тебя внимательнее, чем меня». Объяснение было что надо, не подкопаешься, но Аверил в глубине души понимал, что ему пытаются сбагрить работу, от которой все другие отказались. В том не было ничего необычного – с самого начала он был занят в Мастерской в роли «поди-принеси», а в плохие дни полагал, что держат его здесь исключительно из-за денег его родителей. В хорошие же дни Аверил приходил к выводу, что сам виноват – с его ростом и крепким сложением самое место в кавалерии, и там он был бы не из последних. И ходил бы сейчас не в заляпанном комбинезоне, а в красивом темно-синем мундире с алым кантом, как двое из новеньких – Ротар и Севридж (в Мастерской их за глаза звали Ротор и Статор). Еще в группе было трое саперов и один артиллерист. Поначалу, пока шли теоретические занятия, они легко обгоняли кавалеристов – математическая подготовка и практическое знание материалов давали себя знать. Но когда дошло до первых полетов, выяснилось, что кавалерия и здесь впереди на лихом коне. Ротар и Севридж обладали той безрассудной и одновременно хладнокровной смелостью, которая издавна культивируется в закрытых военных академиях, что позволяло им летать легко, красиво и всегда немного вызывающе. Саперы и артиллерист были более осторожны, а потому чаще падали – это в очередной раз укрепляло Аверила в мысли, что мир несправедлив. Впрочем, рано или поздно падали все, и вскоре ученикам пришлось сменить мундиры на комбинезоны и вернуться в ангар, чтобы научиться чинить то, что они поломали. Они как раз возились всей группой с отлетевшим шасси, когда в ангаре появился старший сын Остена и передал Аверилу, что мастер вызывает его к себе. Аверил крикнул Ланниста, попросил его следить за новичками и вышел на улицу. День был серенький, дождливый, но ветер набирал силу, быстро гнал к горизонту темные тучи. Аверил прикинул, что, если повезет, завтра они смогут хорошо полетать. Шагая по разъезженному в грязь летному полю, он добрался до дома мастера и долго вытирал в прихожей ботинки, прежде чем постучаться в дверь кабинета. Остен отозвался, Аверил открыл дверь и замер на пороге – рядом со столом мастера, вцепившись в штору когтями, сидел Летун. Иссиня-черные кожистые крылья были сложены на спине. На скрип открывающейся двери он повернул голову и ожег Аверила взглядом двух круглых желтых глаз – широко, как у лошади, разнесенных по сторонам узкой длинной морды. Челюсти твари клацнули, на секунду между ними показался гибкий розовый язык. – Присаживайся, мальчик, – как ни в чем не бывало заявил отец Остен. – Откуда нам такая честь? – осторожно спросил Аверил, усаживаясь в кресле. – Что за честь, когда нечего есть! – хохотнул отец Остен, никогда не упускавший, особенно в присутствии Аверила, случая побравировать своим деревенским происхождением и вставить в речь какую-нибудь простонародную поговорку. – Мы отправили официальное соболезнование на Западные острова, и потом, нужно же было узнать, что делать с прахом. И сегодня его жена прислала нам письмо… вот с этим вот. Она хочет, чтобы кто-нибудь из нашей Мастерской привез урну в ее дом и заодно готова заключить контакт на поставки бамбука. А поскольку семейство это весьма уважаемо в тех краях, то… – и он замолчал, выразительно глядя на Аверила. Тот вздохнул. Что ж, этого следовало ожидать. – Вы не знаете, когда из Рестиджа уходит ближайший корабль? – спросил юноша. – Через полторы декады. Хватит времени на сборы? – Конечно. – Тогда можешь хоть сейчас ехать в город. От занятий с учениками я тебя освобождаю. * * * Когда Аверил зашел в ангар, чтобы попрощаться, все – и ученики, и механики – столпились у входа и следили за взмывшим в небо Летуном. Не обращая никакого внимания на усиливающийся дождь, зверь широкими взмахами крыльев уверенно набирал высоту, потом, поднявшись под облака, поймал ветер и лениво заскользил на запад к близкому морю. – Здоров, бродяга, – вздохнул восхищенно Сид-артиллерист. – Почему мы не строим такие машины? Чтобы тоже крыльями махали? Аверил поморщился: – Группа Тиссена в Зеленой Лагуне пытается. Сделали более пятнадцати моделей. Ни одна не продержалась в воздухе дольше десяти секунд. И не продержится. Выброшенное время. – Почему вы так уверены? – не отставал Сид. – Если бы мы, – «Мы!» – Аверил не сдержал улыбку: по крайней мере, этому он их научил, – смогли построить аэропланы, которые приводятся в действие мышечной силой человека, нам не пришлось бы при каждом падении бояться пожара. – Потому что человек не приспособлен для полета, – устало ответил Аверил. – Вот смотрите, – он подобрал валяющуюся под ногами фанерку и бросил на улицу у порога ангара; черные ручьи жидкой грязи тут же окружили ее кольцом. – Смотрите внимательно, как грязь обтекает ее. Десять лет назад Мартн из Мастерской Элрджа впервые попытался описать этот процесс. Он установил, что отдельные частицы, движущиеся с одной и с другой стороны, достигают точки слияния одновременно, за счет чего поток остается сплошным. Следовательно, если форма пластинки будет несимметричной, им придется двигаться с разной скоростью. То же самое происходит и в воздухе с крылом летуна. Оно слегка вогнутое. Его верхняя поверхность длиннее нижней. Следовательно, частицам воздуха, бегущим поверху, приходится преодолевать больший путь, и чтобы не разрывать поток, они вынуждены двигаться с большей скоростью. В результате возникает разница в давлении над и под крылом, и отсюда – подъемная сила. Но для этого необходим поток – то есть движение воздуха относительно крыла или крыла относительно воздуха. Если вы бросите бумажный самолетик, он какое-то время пролетит сам – ровно до тех пор, пока скорость потока будет достаточной, чтобы создавать подъемную силу и поддерживать его в воздухе. Если вы бросите самолетик при сильном попутном ветре, он пролетит дальше. Но летун гораздо тяжелее бумажного самолетика. Для того чтобы создать поток, который бы удерживал его в воздухе, он должен постоянно двигаться – то есть махать крыльями. По крайней мере до тех пор, пока не поднимется достаточно высоко, чтобы поймать подходящее воздушное течение. – А почему этого не может сделать человек? – упрямо спросил Сид. – Потому что человек не приспособлен для полета, – повторил Аверил. – Вы видели Летуна на земле? Вот так же примерно человек выглядит в воздухе, даже в аппаратах Тиссена. Кости летуна полые, это снижает его вес. Практически все мышцы крепятся к крыльям. Он живет для полета и только для этого. А у нас еще много других функций. Поэтому мы недостаточно сильны для того, чтобы поднять себя в воздух и разогнать себя до нужной скорости, нам приходится пользоваться моторами.