— В следующий раз непременно буду иметь это в виду, — ответила я. — Что? — переспросила она, нетерпеливо барабаня ногтями по столу. — Да и потом, он же весь в занозах, пыли и бог знает в чем еще. Сомневаюсь, что он бы вообще прижился, хотя это, конечно, утешение слабое. Еще вопросы? Я покачала головой. — Тогда все, — объявила доктор Левин. Она сделала пол-оборота на крутящемся стуле, повернувшись ко мне спиной, и тут же принялась начитывать текст в продолговатый диктофон. — Отчет доктора Мари-Луиз Левин о неотложном посещении пациентки Майи Мюллер. Причина посещения, двоеточие. Отрезанный кончик большого пальца руки. Она умолкла, откашлялась и посмотрела на меня через плечо. Мариам, похлопав меня по руке, объяснила, что в понедельник нужно прийти на повторное обследование и перевязку, а через десять дней я могу обратиться в районную поликлинику, и там снимут швы. Я кивнула, не отрывая глаз от доктора Левин, которая невозмутимо продолжала диктовать: — Возраст, семейное положение, двоеточие. Незамужняя девушка, семнадцать лет, запятая, проживает с отцом в Эрнсберге, запятая, родители разведены. Род занятий, двоеточие, учащаяся гимназии Санкт-Эрик в Стокгольме, точка. Не курит, точка. Алкоголь практически не употребляет, точка. Зато ширяется по полной, мысленно добавила я и не смогла сдержать улыбки. Она продолжила: — Описание происшествия, двоеточие. Пациентка выпиливала книжную полку на уроке столярного мастерства электро… — Это было не столярное мастерство. — Что? Голос режущий, как стекло. Узкий прищур глаз. Я представила, как ее паучьи ресницы отделяются от век мохнатыми пучками и медленно карабкаются по щекам вниз. — Это было не столярное мастерство. А скульптура. Урок скульптуры. — И почему же ты тогда делала полку? — Я… мне разрешили. Как бы. Я не очень дружу со скульптурой. Доктор Левин демонстративно вернулась к диктовке. — Пациентка выпиливала полку электропилой на уроке скульптуры, точка. Она посмотрела на меня в упор. Казалось, что ее усталые глаза сейчас просверлят меня насквозь. — В результате оплошности пила соскользнула, и пациентка отрезала кончик большого пальца левой руки. Статус, двоеточие. Отрезанный кончик большого пальца левой руки, запятая, двадцать три — двадцать четыре миллиметра от межфалангового сустава, запятая, отрезано около пяти миллиметров, запятая, повреждение не затронуло сустав, точка. Других повреждений нет, точка. Общее состояние, двоеточие. Наблюдается остаточное действие болевого шока, пациентка держится несколько… отчужденно. Тут она резко умолкла. — Я вытачивала фламинго, — сказала я. — Когда случилась эта… оплошность. Я вытачивала силуэт фламинго на боковой стенке. Она непонимающе уставилась на меня. — Ты можешь идти, — сказала она, и я кивнула и вскочила, как от удара током. Огляделась по сторонам — оказывается, Мариам успела незаметно выскользнуть из кабинета. — Спасибо, — сказала я, пятясь к выходу. Она даже не подняла головы. Небось ждет не дождется, когда я наконец уйду. Только я за дверь — а она хвать из ящика стола миниатюрную бутылочку водки из дьюти-фри и — хлобысть! Я закрыла дверь. Теперь я уже никогда не узнаю, что она за ней делает. Выйдя в приемную, я опустилась на стул — вокруг не было ни души, не считая молоденькой чернокожей девушки с крупными золотыми сережками. Она тут же уставилась на мою рубашку с засохшими брызгами крови на груди и рукавах. За окном пошел дождь. Мелкие аккуратные капли дробно застучали по стеклу. «Держится отчужденно», — вспомнилось мне. Так вот, значит, я какая. Отчужденная. Вальтер трижды прошел мимо приемной, прежде чем наконец заметил меня. — Вот ты где! — выпалил он, переводя дух. От него пахло дымом — не сигаретами, а чем-то пряным вроде благовоний. Я ничего не ответила. Да и что на это скажешь. Он успел снова натянуть футболку, которой замотал мой палец в такси где-то с час тому назад, и теперь на ней красовалось идеально круглое кровавое пятно, словно в него выстрелили в упор. Он сел рядом — как по мне, так даже слишком близко, вокруг штук тридцать стульев, садись — не хочу, но нет, почему-то обязательно надо сесть в трех сантиметрах от меня. Девушка с золотыми сережками тут же уставилась на Вальтера, потом снова перевела взгляд на меня. Да уж, видок у нас, наверное, что надо. Все в крови. Красота. — Не день, а черт знает что, — сказал он, вытаскивая из кармана пиджака коробочку с ментоловыми конфетами. С этим было сложно поспорить. — Я пока твоему папе позвонил. Он сунул леденец в рот и протянул мне коробочку. Я покачала головой. — До мамы не смог дозвониться, оставил ей сообщение. — И какое именно? В моем голосе прозвучала тревога, и мне это не понравилось. — Ну, как какое, сказал, что произошел несчастный случай, но сейчас все под контролем. «Под контролем»? Это называется «под контролем»? — Я оставил ей номер своего телефона, попросил перезвонить, прежде чем ехать сюда, чтобы мы не разминулись. Но она, наверное, сразу тебе позвонит. У тебя мобильный включен? — Да. Я не стала объяснять, что она все равно не приедет. У меня не было ни малейшего желания отвечать на его назойливые вопросы, которые непременно бы за этим последовали. — А папа приедет? — Да, где-то через двадцать. — Минут? Блин, да что со мной такое? Можно подумать, есть какие-то варианты. Вальтер криво усмехнулся. — Да, — ответил он. — Минут. Мы еще посидели вот так, бок о бок. Хорошо хоть, он футболку свою надел, а то буйная светло-русая поросль на его груди прямо-таки притягивала взгляд. Медсестры травмпункта, судя по всему, были со мной в этом согласны. Доктор Левин оказалась единственной, кто смог устоять: на протяжении всего разговора она смотрела ему в глаза. Я посмотрела в окно. Черно-серые тучи собирались над горизонтом. Небо потемнело, как будто надвигались сумерки. — Ну, — произнес Вальтер, — и что тебе сказала врач? Я пожала плечами. Как только доктор Левин приступила к осмотру моего покалеченного пальца, Вальтер стремительно ретировался, сославшись на то, что ему нужно позвонить моим родителям. Все было ясно без слов, но я его не виню — я бы и сама на его месте постаралась свалить. Образ врачихи, подпиливающей кость, чтобы зашить рану, навеки отпечатался на моей сетчатке. А все эти ее словечки перед началом процедуры? Она только «немного причешет кость». «Причешете?» — переспросила я, изо всех сил изображая невозмутимость. Ну да, причешет, чуть подшлифует, а то вон она какая лохматая. Я зажмурилась, словно заново ощущая вибрации пилки, шлифующей кость. Инстинктивно прижала забинтованную руку к сердцу. — И что, правда нужно брать в рот? — Что?! На какое-то мгновение я зависла, пытаясь переварить столь откровенную пошлость из уст своего учителя. — Ну, Энцо же говорил, что нужно положить обрубок в рот. И что сказала врач? Я выдохнула. — Она сказала, что с тем же успехом можно было запихнуть его себе в задницу. — Что, так и сказала?! Вальтер яростно перекатывал во рту леденец, глядя на меня с явным недоверием. — Ну типа того. Сказала, что там столько же бактерий. Он покачал головой. Тяжело вздохнул. — Зря я тебе вообще разрешил взять эту пилу в мастерской, нужно было сразу сказать: «Я не могу брать на себя такую ответственность, это вне моей компетенции. Так что займись-ка ты, Майя, скульптурой, как все остальные». Тогда всего этого бы не произошло. Уж слишком я с вами добрый, всегда этим грешил. Господи, что скажет директор?! Мы немного помолчали. Меня слегка мучила совесть. Но, блин, — скульптура! Какой от нее вообще толк?