— Полка — это тоже скульптура. — Нет, Майя. Полка — не скульптура. * * * Первое, что произнес папа, ворвавшись в приемную полчаса спустя: — О боже, что это на тебе надето?! Не «О боже, что с тобой случилось?!», не «О боже, девочка моя!», ну или любое другое восклицание, подобающее встревоженному родителю. Куда там. Его интересовало, что на мне надето. Он смерил меня взглядом. Открытое лицо, серьезные карие глаза. — Моя оркестровая униформа! Он присел на корточки и стал ощупывать жесткую ткань брюк, словно не веря своим глазам. В этом весь папа — зациклиться на какой-нибудь мелочи, забыв про главное. Пару недель назад я залезла в его гардероб и нашла эти феноменальные темно-синие штаны с красно-золотой отделкой. Сверху они пузырились колоколом, сужаясь к икрам, как галифе. У щиколоток блестели три золотые пуговицы, а бока украшали лампасы из красного бархата. Я понятия не имела, что папа когда-то играл в оркестре, и, поскольку брюки были узкими в талии, решила, что они принадлежали кому-то другому. В этих штанах — в комплекте с накрахмаленной белоснежной рубашкой и парой подтяжек в красно-бело-синюю полоску — я чувствовала себя аццкой королевой, выходя из дома тем злополучным утром. — И рубашка… — с запозданием добавил он, глядя на некогда ослепительно белую манишку, насквозь пропитанную потемневшей заскорузлой кровью. Я ощутила, как ткань липнет к коже. Папа поднял глаза и наконец заметил Вальтера. — Здравствуйте, — произнес Вальтер и протянул ему руку. — Юнас, — представился папа, сжав его руку так, что костяшки побелели. Была у него такая дурная привычка. — Вальтер, — ответил Вальтер, ни одной мышцей лица не выдав страданий человека, кисть которого зажата в тиски. — Я преподаватель Майи по художественному мастерству и… скульптуре. Это на моем занятии она… Он замешкался. — …отпилила часть пальца. Папа перевел взгляд с лица Вальтера на кровавое пятно на его футболке, затем повернулся ко мне. Он взял меня за руку и недоверчиво осмотрел повязку. — Майя… — произнес он. В голосе его сквозило больше разочарования, чем тревоги. Он почесал голову, поднялся и отвел Вальтера в сторону. Встав ко мне спиной, он обеспокоенно выдавил из себя: — Вальтер… вы думаете, это она нарочно? Вербализация страха — Нет, ну у тебя с головой вообще в порядке?! Конечно, я не нарочно! Я встала было в дверях, но папа протиснулся в квартиру и рванул в туалет. Я с силой захлопнула входную дверь, задев при этом пальцем о косяк. В глазах потемнело. Анестезия явно начала отходить. Я скривилась от боли. Зеркало в прихожей отразило мою перекошенную физиономию под длинной черной челкой. Я отметила, что волосы по бокам отросли до безобразия. Срочно брить! — А я откуда знаю? — крикнул отец из ванной. — Закрывай дверь, когда идешь отлить! Не успела я произнести эти слова, как в ушах застучало, будто включили усилитель. Такой дробный металлический стук. Пила. Пронзительный оглушительный визг. Стук металлических зубцов о камень. Плоть. Обнаженная, беззащитная. Кровь — ручьем, струей, брызгами. Взрыв снаряда. Боль. В глазах замелькали молнии. Я заморгала, чтобы прийти в себя, но меня не отпускало. Пошатнувшись, я села на корточки. В ушах по-прежнему стучало. Я ухватилась было за дверной косяк, но промахнулась и чуть не упала, плюхнувшись на задницу. Я зажмурилась, но молнии продолжали мелькать под закрытыми веками. Еще немного посидела — по ощущениям, несколько минут, хотя вряд ли, конечно, на самом деле так долго. Постепенно я начала приходить в себя. Молнии исчезли, стук в ушах начал стихать, как будто кто-то прикрутил звук, а потом и совсем выключил. Остались только слабость и головокружение. Да что со мной такое творится? Я принялась расшнуровывать ботинки. С одной рукой дело шло убийственно медленно. Послышался шум спускаемой воды, потом — струи? из крана — две секунды, не больше. Папа вышел из туалета, вытирая руки о джинсы. Я представила себе, как разбавленная водой моча впитывается в ткань. Он скинул с ног кроссовки и швырнул куртку на галошницу. — Ни один дурак не станет отпиливать себе палец назло, — ядовито произнесла я. — Ну, я подумал, вдруг тебе плохо. Да за кого он меня принимает? Мы вообще знакомы? — Может, я и не пребываю в эйфории дни напролет, но это не значит, что я стану добровольно себя калечить! Я возмущенно уставилась на него. — Я знаю, Майя, знаю. Я просто подумал, что ты… как бы это сказать? Не можешь вербализовать свой страх… О боги. «Вербализовать страх». Интересно, на каких курсах он такого нахватался, какие такие книги читал, с каким придурком консультировался? Он встретился со мной взглядом и провел пятерней по волосам, тщетно пытаясь убрать непослушные пряди со лба. — Ты в курсе, что у тебя теперь моча в волосах? — Что? Как обычно, он предпочел не слышать того, чего слышать не хотел. — Моча в волосах. А, ладно, проехали. Я прекрасно могу вербализовать свой страх. Если я что-то и могу поделать со своими страхами, так это вербализовать их. Да? Прозвучало вполне убедительно, но это, конечно, вовсе не означает, что я была убеждена в своей правоте. Папа ничего не ответил, только продолжал на меня смотреть сверху вниз, засунув руки в задние карманы джинсов. Я дернула за шнурок и продолжила: — Если ты так беспокоишься о моем самочувствии, мог бы, вообще-то, у меня поинтересоваться. А не у моего учителя. И уж точно не при первой же встрече! Папа выдохнул через нос. Он что, фыркнул? Или он считает, что я сказала что-то смешное? И то и другое казалось мне одинаково оскорбительным. — Я обещал, что мы постираем его футболку. Или отдадим деньги. Выглядит она недешево. Мне наконец удалось расшнуровать ботинки, так что я осторожно встала, опасаясь новых вспышек боли, прошла в гостиную и плюхнулась на диван. Папа проследовал за мной. — Ладно, — мягко произнес он. — Как твой палец? — Так себе, — ответила я, чувствуя, как глаза предательски наполняются слезами. И эти слезы вот-вот польются через край. — Так что же все-таки произошло? — спросил он. — Я выпиливала… Я замешкалась, подыскивая слова, но он не дал мне договорить. — Ну, это я уже понял. От высокомерия в его голосе слезы мгновенно отступили. Оно едва угадывалось, но, несомненно, присутствовало. Как же я ненавидела это его высокомерие! Сам он уверял, что это профессиональная деформация — якобы ему столько раз приходилось брать интервью у самовлюбленных людей, что высокомерие стало механизмом самозащиты и вошло в привычку. — Я выпиливала полку, — закончила я. — Но почему ты выпиливала полку на уроке скульптуры? Я думал, там возятся с глиной или из чего там лепят это все? — Полка — это тоже своего рода скульптура, — в очередной раз повторила я. — Нет, Майя, полка — не скульптура. Полка — это полка, а скульптура — это… Я его резко перебила, подпустив в голос металла. — Как бы то ни было, я делала подарок для Яны.