Она серьезно больна? Почему тогда она ничего об этом не сказала? Я чувствовала себя так, словно из моего тела выпустили всю кровь. Вринневи? Разве не так называется большая больница в Норрчёпинге? Я была в этом почти уверена. Я пролистала назад, сердце так стучало, что, казалось, его слышат все вокруг. О докторе Руусе была еще одна запись, одиннадцатого января, но они ведь могли встречаться и в прошлом году. В процессе поисков мне попалось еще два имени — Лундгрен и Султани. Я насчитала всего пять запланированных встреч с Лундгрен: две в январе, две в феврале и еще одну в марте. С Султани мама встречалась трижды: два раза в марте и один раз в апреле. Имели ли эти встречи какое-то отношение к больнице? В середине февраля я наткнулась на странную запись: СВЯЗАТЬСЯ С ЮНАСОМ ПО ПОВОДУ БЕС. С РОД. Связаться с Юнасом? С Юнасом, в смысле с папой? Связаться с Юнасом по поводу чего? Чего? Сателлит, по которому никогда не скучают — Я приготовил жареный сыр, как ты любишь. Папа вышел мне навстречу в чудовищной лимонно-желтой рубашке и со сковородкой в одной руке. — Халлуми? — Да нет же, такой, в панировке, с чешским картофельным салатом, в нем еще горох… и… и этот соус… как бишь его там? Мы в «Bistro Boheme» это ели. Он беспомощно смотрел на меня своими карими глазами. Он всегда забывал слова на следующий день после того, как выпил. Мама мне рассказала, что это явление называется «афазия». Папа, правда, взвивался до небес, стоило мне выговорить это слово. — Можешь оскорблять меня как угодно, — говорил он, — только не Яниными словами! Я споткнулась о коврик и подумала, что впервые в жизни у нас с папой похмелье одновременно. Был в этом какой-то трагизм. — Ну как же он называется-то, ну?.. Папа испытующе уставился в пол, как будто надеялся найти ответ между досками паркета. — Понятия не имею, — ответила я, поскольку и правда не знала. А даже если бы и знала, не стала бы говорить, потому что не хотела ему помогать. Ему и его загульному похмелью. — Ну как же, такой соус. Соус… да блин, ну как же он называется? Там желтки еще. Я пожала плечами. Он помог мне снять куртку, преувеличенно осторожно обращаясь с моим пальцем. Потом легко и коротко меня обнял — я бы предпочла, чтобы объятие было гораздо более продолжительным и тесным, — и я учуяла слабый запах алкоголя, скрывающийся под более привычными запахами мыла и лосьона после бритья. Он разжал руки и триумфально воскликнул: — Соус тартар! — Ага. Он схватил меня за руку: — Господи, на что похожа твоя повязка! Что ты с ней делала? Я взглянула на повязку. Ну да, он прав, выглядела она ужасно. В пятнах грязи, перепачканная травой и размазанной кровью. — А что ты сделала со своим лбом?! Я погладила лоб пальцами, пытаясь нащупать пластырь. Взглянула в зеркало и обнаружила, что череп с одного бока отклеился, так что стало видно рану. Чудесно. Сколько я в таком виде проходила, интересно. Я сняла пластырь, скомкала его и сунула в карман. Что я могла ответить на папин вопрос? Что мне в голову угодил камень? Который я же и бросила? Чтобы у него появилось лишнее основание поверить в мою тягу к членовредительству? Я вспомнила, что у Энцо была футболка, на которой было написано: «I wish my lawn was emo so that it would cut itself»[21]. Очень смешно. — Да ничего. Просто упала. На гравий. — Да? — переспросил папа. Большие глаза, вопросительный взгляд. Он явно ждал большего. Долго же ему придется ждать, он тут не единственный, кто умеет умалчивать о том, что случилось. «Связаться с Юнасом». Наконец он сдался и вернулся на кухню. Я осталась стоять в коридоре. Нарочито медленно развязала шнурки и скинула ботинки. Взяла в руки фотографию в рамочке, которая всегда стояла на комоде — целую вечность. На первом плане я, лет пяти-шести, на качелях, взмывших высоко в воздух. Изображение нечеткое, не в фокусе. Мои темно-русые волосы развеваются по ветру, но одна прядь выбилась и упала прямо на нос, разделив лицо пополам. На ногах у меня желтые сапожки — я их прекрасно помню, я так их любила, что еще долго после того, как выросла из них, продолжала носить, слегка поджимая пальцы. У меня тогда даже выработалась особенная странная походка, я делала маленькие шажки и раскачивалась, как пингвин. В конце концов папа заподозрил неладное и купил мне новые, которые я отказывалась надевать. На заднем плане стоит улыбающийся папа, выставив руки вперед для очередного толчка. Его контуры как раз четкие. Он выглядит очень молодо, лет на двадцать. Я поставила фотографию на место. Подумала: я парю, как сателлит. Оторвавшись от всего. У меня нет братьев или сестер, на которых я могла бы положиться, что же до друзей, то их у меня чудовищно мало. У меня нет родни старше родителей, нет бабушки и дедушки с папиной стороны, которые дали бы мне чувство стабильности и преемственности поколений, а мои бабушка и дедушка с маминой стороны, хоть и живы, но где-то далеко, в чужой стране, их образ в моей памяти размыт временем и расстоянием. Крыша, которую создали для меня родители, так хрупка и дырява. Я подумала: «Нужна ли вообще человеку крыша? Нужны ли стены? Защита?» Стоит еще одному человеку исчезнуть, и я останусь на свете одна-одинешенька. Сгину в космосе, как забытый сателлит, по которому никогда не скучают. Я недобро посмотрела на свое отражение в зеркале и шепотом приказала себе прекратить распускать нюни. Никто больше не исчезнет. Наоборот, кое-кто вернется! Я зашла в кухню и прислонилась к дверному косяку, разглядывая папу, стоящего у плиты в этой своей уродской рубашке — либо она была новая, либо ужасное старье — одно из двух, потому что я раньше никогда ее не видела. Он мне улыбнулся, и я мило улыбнулась в ответ. Он перевернул сыр, и я увидела, как жир шипит и брызгает на сковороде. Я чувствовала себя такой обессиленной, что даже не предложила ему помочь. Папа постарался на славу, красиво накрыл стол и даже зажег длинные белые свечи, однако меня не покидало ощущение, будто все это просто потому, что он хочет от меня что-то скрыть, хотя я понятия не имела что. Вчерашнюю попойку с Дениз или что-то, о чем я действительно должна была бы знать? О маме? О нем? Обо мне? О «бес. с род.»? — Ну ты даешь, красота какая! — произнесла я. Я хотела сказать гораздо больше, но слова стали вязкими, как сироп. Хотела сказать, что он очень хороший. Что он придурок. Что мама так и не появилась. Что в конечном счете ее отсутствие даже пошло мне на пользу. Что я напилась и переспала с соседом. Что я провела выходные в одиночестве в ее большом доме. Что я его ненавижу. Что всегда буду его любить. Однако я так ничего и не сказала. Как вообще говорят о таких вещах? Стоя ко мне спиной и роясь в шкафчике, он вдруг спросил: — Ну, и что вы с Яной делали? Я вздрогнула. Вот оно. Момент настал. Сейчас я должна все рассказать. Сейчас. Нет, не могу. Но скоро. Сейчас! Но я не смогла. Вместо этого произнесла как можно более невозмутимо: — Да так, ничего особенного. — Ну что-то же вы все-таки делали! Он засмеялся, но смех вышел натужным. Он обернулся, вопросительно глядя на меня, и вытер руки кухонным полотенцем, вытащенным из заднего кармана брюк. Я не сводила с него глаз. Вот сейчас я должна все рассказать. Сейчас. Сейчас. Сейчас! Но я так ничего и не сказала, поскольку вдруг поняла, что злюсь. Нет, я в ужасной ярости. — Почему ты всегда спрашиваешь о том, что мы делали, и никогда о том, как я провела время? Было ли мне там хорошо? Я и сама могла ответить на свой вопрос, потому что никакой загадки тут не было. Он боится, что мы вообще ничего не делали, что она все время читала, и мы все выходные просидели взаперти. И да, чаще всего так оно и было. Но мне это нравилось. Разве нет? Я разве не имею права на то, чтобы мне это нравилось? — Ну просто… — Мы не делали ничего особенного. Он умоляюще посмотрел на меня. — Майя, я бы просто так хотел… — А ты перестань хотеть! Перестань хотеть, чтобы она что-то делала, чтобы мы что-то делали, — сказала я. — Ты абсолютно ничего о ней не знаешь! Я в этот раз ее вообще не видела читающей!