And we’re changing our ways taking different roads. Then love, love will tear us apart again[24]. Не в любви ли корень всех мировых бед и страданий? Если бы человек никого не любил, ему было бы все равно. Как бы мне хотелось заснуть — и проснуться равнодушной. * * * Только ближе к вечеру я снова начала оживать. По мере того, как сумерки сгущались и квартиру заполняла темнота, я чувствовала прилив новых сил, как самый настоящий вампир, не зря я на них похожа. Я вытащила из пакета футболку Вальтера и, не успев даже задуматься над тем, что делаю, занесла фломастер прямо над круглым кровавым пятном и написала: Я УМЕЮ ВЕРБАЛИЗОВЫВАТЬ СВОЙ СТРАХ! Затем я решительно взялась за челку и отрезала ее под корень. Не могу же я ходить, как старый нацист, в самом деле. В двадцать минут седьмого, то есть за десять минут до обещанного папиного возвращения домой, я надела футболку Вальтера, выкинула отрезанные волосы в мусорное ведро и отправилась в школу. * * * Темные тени укрывали все углы художественной мастерской тонким серым одеялом, только у доски горела единственная слабая желтая лампа. Я не глядя протянула руку и нажала на вертикальный ряд из трех выключателей на стене. Люминесцентные лампы замигали и загорелись одна за другой. Сейчас я заметила, что они гудят, причем довольно громко, — днем я никогда не обращала на это внимания. Одна из ламп нервно мигала в течение нескольких секунд, прежде чем зажечься окончательно. Ну вот, я вернулась туда, на место происшествия. У меня в голове тут же пронеслось: Пила. Пронзительный оглушительный визг. Стук металлических зубцов о камень. Плоть. Обнаженная, беззащитная. Кровь — ручьем, струей, брызгами. Взрыв снаряда. Боль. Меня передернуло. Хуже всего был звук, вернее, воспоминание о звуке. Звук, с которым металлические зубья вгрызались в плоть и пилили кость. Большой палец болел просто безумно, как будто кто-то вбивал в него длинный ржавый гвоздь до самой кости. Я поднесла левую руку к сердцу и накрыла ее правой, словно пытаясь защитить. Пройдя вдоль ряда рабочих столов, я остановилась у того, за которым занималась в прошлый раз. Вон там, на полу, у самой ножки стола — это разве не еле видные следы крови? Я наклонилась поближе, но нет, то, что я поначалу приняла за кровь, оказалось лишь тенью лампы. Уборщица, судя по всему, постаралась на славу. Сама не знаю почему, но меня это даже расстроило. Я пошла дальше, в подсобку с инструментами. Моя полка стояла на полу, наполовину спрятавшись за двумя начатыми масляными портретами. Я подтащила ее поближе к себе, проскрежетав по шершавому каменному полу, и перевернула вверх ногами. Отсюда кровь стирали, особо не усердствуя, так что весь низ был покрыт размазанными красными полосами — как будто кто-то просто пару раз прошелся по дереву туалетной бумагой. В одном месте было ясно различимо большое высохшее ржавое кровавое пятно. Я вернулась вместе с полкой в мастерскую, к «своему» столу, водрузила ее туда и какое-то время внимательно рассматривала. Кровь. Фламинго на боку, карандашные линии, по которым, собственно, я и пилила, пока пила вдруг не соскользнула, начав кромсать воздух, вернее, мое тело. Пока не отпилила часть меня. Я снова отправилась в подсобку, где после дня усердной работы без дела стояли теперь большие темно-зеленые пилы, сверла и строгальные станки. Потом заглянула в смежную комнатку, служившую мебельной мастерской, — здесь еще одна оставшаяся после уроков девушка тщательно пропитывала маслом красивый столик собственного изготовления. Она подняла на меня глаза, я помахала ей рукой и спросила, не знает ли она, где хранятся ручные пилы. Девушка посмотрела на меня вопросительно, однако указала на продолговатый ящик, откуда я наконец и вытащила ручную ножовку — послушно избегая всего электрического. Девушка откашлялась за моей спиной, и я обернулась к ней. — Прости, пожалуйста, это же ты отпилила себе палец? Она выглядела очень мило. Русые волосы средней длины и круглое лицо без косметики. — Эм, ну вообще да, я. А ты откуда знаешь? Она рассмеялась. — Да ладно, кто этого не знает? Фотографию уже вся школа видела. Фотографию? Какую еще фотографию? В ту же секунду, впрочем, я вспомнила: которую сделал Симон, конечно. — У тебя она есть? Можно я посмотрю? — А ты не видела, что ли? — Не-а. — Я думала, что… Слушай, извини, я не хотела… — Да нет, ничего, все в порядке. Так можно я посмотрю? Она вытерла руки о рабочие штаны и вытащила из кармана мобильный — крутой новенький телефон с огромным экраном, — пролистала что-то на нем указательным пальцем и поднесла к моему лицу. Я ожидала увидеть совсем другую фотографию — скажем, ту, которую он сделал, когда я повернулась к нему лицом, или крупный план моего большого пальца. Но нет, эта была сделана примерно на минуту позже. Я лежала без сознания в море крови, скрестив руки — правая поверх левой — на заляпанной кровью же груди. Поза выглядела очень мирно. Как будто я была мертва. Как будто я наконец… как там у Фрейда, приспособилась к окружающей среде. — Понятно, — сказала я. — Лежу, истекаю кровью. — Ага, — нервно рассмеялась она. Я сунула ножовку в найденный на столе целлофановый пакет, оторвала от держателя на стене по куску крупнозернистой и мелкозернистой наждачной бумаги, взяла банку прозрачного лака, кисточку и направилась к двери. На какое-то мгновение мне показалось, что девушка хочет меня остановить, она даже сделала полшага вперед и открыла рот, но я сделала вид, что не заметила, и она не стала мне препятствовать. * * * Я принялась осторожно выпиливать фламинго по карандашным линиям. Сосредоточилась на этом занятии настолько, что все остальное стало размытым и неважным, отступило куда-то на периферию. Потихоньку начали проступать контуры — фламинго согнул шею, будто заглядывая в книгу. Не сказать, чтобы он получился очень красивым, но все равно. Я тщательно отшлифовала края наждачной бумагой, оценивающе провела по ним пальцем и прошлась еще раз, поправляя огрехи. Потом я взяла со стола Вальтера кусок картона и ножницы и на глаз прорезала в картоне дыру в форме сердца. Края получились неровными, но я подумала, что так даже правильнее, сердца ведь такие и есть. Несовершенные. С изъянами. Я накрыла полку картоном, чтобы прорезь в нем пришлась на кровавое пятно, закрепила его скотчем и закрасила получившийся трафарет лаком. Пятна крови растворились и смешались с лаком, так что получилось лоснящееся красное сердце. Завтра я сотру лишнюю незалакированную кровь, не попавшую под трафарет, и тогда останется только сердце, сердце из моей собственной крови. Я привычно мотнула головой, чтобы смахнуть челку с глаз, глубоко укоренившаяся привычка, но тут же вспомнила, что в этом больше нет нужды. Поднесла руку ко лбу и осторожно потрогала остатки челки. С левой стороны осталась пара миллиметров волос, но справа они были совсем короткими. Я отрезала челку под корень. Дверь открылась так внезапно, что я вздрогнула от неожиданности. Вальтер? Уже? Я взглянула на часы — десять минут десятого. Я провела в мастерской больше двух часов. — Привет, — сказал он. — Ну, как дела? — Нормально. — Это хорошо. Он вошел в мастерскую. На голове у него был берет, из-под которого его мягкие локоны выбивались, как шевелюра клоуна. — Я ухожу уже, так что можешь начинать собираться. Помочь тебе с чем-нибудь? Он подошел к кафедре, открыл верхний ящик, вытащил оттуда пачку сигарилл и сунул ее в карман куртки. — Да нет, спасибо, я почти закончила. Я возьму полку домой, чтобы там доделать, ничего? Я не хотела ничего говорить о сердце — он может усмотреть в этом что-то нездоровое, и, возможно, будет прав. Мне, впрочем, на это было плевать, вышло очень красиво! — Да, да, хорошо, — рассеянно сказал он. — Только принеси ее потом, когда закончишь, чтобы я мог тебе поставить оценку. — Обязательно, — кивнула я. Он обошел вокруг полки и внимательно осмотрел фламинго. — Здорово, осталось только подшлифовать тут немножко. Для кого ты ее делаешь? Для себя?