Он снял берет и старательно поправил волосы. — Нет, для мамы. У нее скоро день рождения. — Понятно. Она наверняка обрадуется. Это же книжная полка, да? Она любит читать? — Очень. Я вернула лак в подсобку, набрала воды в баночку от — судя по полусмытой этикетке — горчицы и сунула в нее кисточку. Прежде чем закрыть лак крышкой, я закрыла глаза и втянула ноздрями запах. Обожаю запах лака. В мастерской стало неожиданно тихо. Я вдруг вспомнила, что под курткой на мне надета футболка Вальтера. Футболка Вальтера, которую я теперь окончательно испортила. Я натянула ткань, взглянула на текст и в ужасе застонала. Я УМЕЮ ВЕРБАЛИЗОВЫВАТЬ СВОЙ СТРАХ! Блин, ну и что я наделала? Я продолжала стоять на месте, не желая уходить из подсобки. Он крикнул: — Но теперь-то тебе пришлось рассказать о полке, я так понимаю? После того, как ты порезала палец. Наступила тишина. Я хотела промолчать, но сделать вид, что я его не услышала, было невозможно. Я вернулась в мастерскую, где Вальтер успел усесться на кафедру, и сказала: — Да нет. — Она ничего не знает про полку? — Нет, и про полку тоже не знает. Я подняла на него вызывающий взгляд. Он с интересом меня разглядывал. — В смысле? Ты хочешь сказать, что она и про палец ничего не знает? — Не знает. Он вылупил на меня глаза, отчего вид у него стал еще глупее, чем обычно. — Но почему? Ну, начинается, подумала я про себя. — Она живет в Норрчёпинге… и сейчас в отъезде. — Ага. Так ты не с ней живешь? — Нет. А что, есть варианты? По-твоему, я каждый день мотаюсь оттуда в Стокгольм? Придурок. Я кипела от злости, снимая полку с рабочего стола. — Получается, ты живешь с папой? «Тебе-то какое дело», — хотела ответить я. Эти слова уже вертелись у меня на языке, но тут я вспомнила, с какой готовностью, с какой самоотверженностью он предоставил в мое распоряжение свое время, свою мастерскую и футболку. Свою футболку, именно. Я скрестила руки на груди, пытаясь ее спрятать. — Ну да. Вернее, я езжу к Яне, то есть к маме, по выходным. Раз в две недели. — Понятно. Он наморщил лоб. Я чувствовала, что его так и подмывает спросить почему. Я видела это по глазам, по подрагивающим уголкам рта. Я и раньше встречала у взрослых такую реакцию. Я молчала, выжидая, пока уголки его рта успокоятся. Казалось, что следующего очевидного вопроса он не задаст, и я успела было подумать, что он молодец, принял верное решение. Однако, как только я начала расслабляться, прозвучал тот самый вопрос. — Прости, это не мое дело, конечно, но как так получилось, что ты живешь здесь, а твоя мама — там? Блин, и почему все думают, что жить с папой — это какая-то нереальная проблема? Или нет, лучше так: почему все думают, что не жить с мамой — это какая-то нереальная проблема? Модель семьи, в которой мать не занимается ребенком постоянно, явно вызывала у людей бурную реакцию, но сейчас у меня не было сил на очередную тираду о том, как несправедливо предъявлять столь разные требования к мужчинам и женщинам и что ребенку, который каждые вторые выходные проводит у отца, вряд ли приходится отвечать на столь бестактные вопросы. — Ну, может, ей нравится тамошний диалект, или трамваи, или местная футбольная команда. Мне-то откуда знать? Он смотрел на меня, а я на него, изо всех сил стараясь выглядеть при этом хладнокровной и безразличной. Смотрела на него, как на неодушевленный предмет, неодушевленный и незначительный. Тем самым взглядом. Маминым. Внутри себя я повторяла: «Он пустое место, он никто. Он — камень». В конце концов он отвел взгляд, — но во взгляде этом читались тревога и немой вопрос. Я выиграла, но нельзя сказать, чтобы эта победа меня обрадовала. И тут, кажется, он наконец-то заметил мою футболку — и вздрогнул, увидев кровавое пятно. Он с подозрением прищурился, и я увидела, как он пытается прочесть, что на ней написано. Потом он снова перевел взгляд на меня. Я с вызовом смотрела прямо на него, так что он первый не выдержал, поднялся и пошел к двери. Уже почти выйдя в коридор, он попросил меня выключить свет. Я сунула полку под мышку и тоже направилась к выходу. Ударила кулаком по выключателям. Гудящий свет погас, и в мастерской стало темно и тихо. Как бы я хотела, чтобы у меня в мозгу были такие же выключатели. Чтобы и там наконец стало темно и тихо. Никаких мыслей. Никаких поводов для тоски. Среда, 18 апреля Двухмерный аквариум для крошечных человечков В среду я не пошла в школу. Когда будильник зазвонил, я не стала даже делать вид, что пытаюсь проснуться. Папа ушел совсем рано, так что с ним объясняться не пришлось. В девять утра я все равно проснулась от яркого солнца, совершенно не гармонировавшего с тем, что творилось у меня внутри. Я, естественно, снова забыла опустить шторы. По привычке проверила папины почту и «Фейсбук», но везде было пусто — не считая очередного отчаянного уязвленного вопля от Дениз, который я удалила. С большим удовольствием. Я вообще испытываю удовольствие, удаляя придурков то тут, то там. Может, я и сама вроде тех уродов, которые врываются в школы с оружием и устраивают бойни? Одежда, по крайней мере, у меня для этого есть. Найдутся даже спортивная сумка и длинное кожаное пальто. Я снова вернулась в кровать и принялась внимательно рассматривать обои — в их черно-белых психоделических узорах мне чудились то кроткие ягнята, то злые чертята. Несколько раз позвонила в больницу Вринневи, но доктор Руус был занят, страшно занят, ему что-то передать, нет, я перезвоню попозже; и каждый раз я одновременно испытывала и ужасное разочарование, и невероятное облегчение. На десятичасовой перемене позвонил Энцо. Не в силах пошевелиться, я тупо пялилась в экран, на котором призывно мигало его имя, однако так и не смогла заставить себя снять трубку. В половине двенадцатого, когда я лежала на диване и щелкала пультом, переключая каналы, раздался звонок в дверь. Я нехотя поднялась, вышла в коридор и выглянула в глазок. На площадке стоял Энцо. Все понятно, обеденная перемена. Он помахал рукой в глазок, так что я поняла, что он меня услышал и придется его впустить. Он вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, и мы какое-то время молча смущенно смотрели друг на друга. На нем была зеленая куртка «Адидас» с белыми полосками, отличная куртка, очень ему идет. Он несколько раз набирал в легкие воздух, будто собираясь что-то сказать, однако так и не решился. Я все завязывала и развязывала узел своего шелкового халата, как будто результат меня каждый раз чем-то не устраивал. Наконец Энцо выпалил: — Ты… ты что, подстриглась? — Ага, — кивнула я и провела рукой по волосам. — Понятно… тебе идет. Так коротко. Ты заболела? — Ну, так… Как сказать. Энцо все это явно давалось нелегко (хотя кому было бы легко на его месте), однако он все-таки нерешительно продолжил: — Как вообще… дела? Я пожала плечами и тихо ответила: — Да так. Потом я вернулась к дивану и нашла пульт, чтобы сделать потише. Было слышно, как Энцо снимает в передней ботинки. Он проследовал за мной в гостиную и уселся на диван, на ту самую продавленную подушку, чуть накренившись ко мне. — Слушай… там, в Норрчёпинге, что-то случилось, что ли… ну, в смысле… ты просто… ты стала какая-то очень странная после того, как оттуда вернулась. Ну, не странная, а какая-то… дерганная. Неуравновешенная, вот. Кажется, будто с тобой что-то не так. — Нет, — рассмеялась я. — Со мной все так. — Может, хочешь… не знаю, поговорить? Я снова пожала плечами. Хочу ли я об этом поговорить? Понятия не имею. Он печально посмотрел на меня, и я ответила ему таким же печальным взглядом. — Что смотришь? — Это называется «телевизор». Такой двухмерный аквариум для крошечных человечков. Только без воды.