Он улыбнулся и ответил: — Круто. Так мы какое-то время и сидели, уставившись в экран, где расхаживали крошечные человечки, открывая и закрывая рты, точь-в-точь как рыбы. Спустя какое-то время Энцо спросил, можно ли включить звук, на что я рассмеялась и ответила: нет, нельзя, и он включил звук, а я спросила, можно ли мне положить голову ему на колени, и он удивился, но разрешил. В двухмерном аквариуме показывали фильм, несмешную американскую комедию, рука Энцо покоилась на моем плече, и поначалу он напрягся, но мало-помалу расслабился — я чувствовала, как его тело обмякло, а рука потяжелела. Кажется, мы никогда еще не бывали так близки, как в этот момент. И вот пока я так лежала, рассеянно глядя в экран, мне вдруг кое-что вспомнилось. Режущее ножом воспоминание, внезапно освещенное белым, как порошок магнезии, светом. Ясное и холодное. * * * Мне года три. Я стою рядом с мамой, она читает, сидя в кресле. Я тяну ее за штанину, пытаясь обратить на себя внимание, я хочу писать, и мне нужен горшок. Я знаю, что когда мама читает, ей нельзя мешать, разве что случится что-то очень-очень важное. Но я так долго терпела, что больше не могу. — Подожди немножко, — холодно говорит мама, переворачивая страницу, — я скоро закончу. Я жду. Смотрю, как дневной свет освещает крупинки пыли, и надеюсь, что сейчас придет папа, хотя и знаю, что нет, не придет. Может быть, еще долго не придет. Несколько капель просачиваются в штаны. Совсем немножко, но между ног становится холодно. Я изо всех сил сдерживаюсь, стою, скрестив ноги, и думаю только об одном, только об одном: мне нельзя написать в штаны. — Яна, — говорю я снова, с отчаянием в голосе. — Ну подожди! Говорю же, скоро. Но я не могу больше ждать, ни секунды, — и холодное сменяется горячим. Первые несколько мгновений я так радуюсь, что больше не надо сдерживаться, что полностью расслабляюсь и позволяю моче свободно литься. Теплая струя стекает по ноге на пол. Я смотрю на маму. Она продолжает читать, ничего не замечая. Моча почти моментально остывает и вызывает покалывающее ощущение, как стыд, быстро и коварно сменяющий радость. Мама захлопывает книгу. — Все, kleine[25]. Идем. Когда она понимает, что уже поздно, она приходит в ярость. Ее глаза — я боюсь их выражения, у нее такой острый взгляд. — Я же просила подождать! — говорит она холодным и злым голосом, хватает меня за руку и тащит в туалет, где грубо сажает на горшок. Мне приходится сидеть на нем очень, очень долго, хотя это и абсолютно бессмысленно. Я не могу больше выдавить из себя ни капли. * * * Энцо напрягся, готовясь встать, и я вжала голову ему в колени, чтобы удержать его. — Мне нужно идти, — сказал он. — Перемена скоро закончится. Он осторожно приподнял мою голову и встал, оставив меня лежать на диване. Я прижималась щекой к диванной подушке, еще теплой от его тела, и слушала, как он аккуратно обувается в прихожей, как открывает, а затем закрывает за собой входную дверь. И уходит. Я целый день пролежала на диване, в своем шелковом халате, как гламурная фифа, скатившаяся на дно. Наблюдала за тем, как солнце опускается все ниже и ниже. Один раз, не помню точно когда, я встала, сходила за телефоном и позвонила на мамин мобильный. Автоответчик включился сразу же — скорее всего, телефон был полностью разряжен. Потом я позвонила в больницу, однако доктор Руус уже ушел домой. Наконец я набрала номер университета, где сначала мамин голос произнес «Вы позвонили Яне Мюллер», а потом включился другой, автоматический, который подхватил: «Абонент 34–56 в данный момент не доступен и сможет ответить на ваш звонок 30 апреля. Оставьте сообщение после…» Я бросила трубку. Поморгала. Ну что ж, получается, она связалась с университетом. Хороший знак, наверное, но я не могла себя заставить этому радоваться. Я просто машинально отметила, что, судя по всему, она все-таки собирается вернуться. 30 апреля. Через двенадцать дней. Она связалась с университетом. Но не со мной. Я вышла на балкон, вдохнула холодный, по-весеннему прозрачный воздух. Солнце садилось за деревья, и по ту сторону горизонта уже начало смеркаться. Из балконных ящиков торчали скелеты мертвых растений, переломанные коричневые ветки и маленький светло-зеленый стебелек, каким-то чудом переживший зиму. В старом цветочном горшке с завядшим черенком в слипшемся комке земли я насчитала двенадцать окурков. Интересно, это папина порция за выходные, или они копились несколько недель? Может быть, это на все готовая Дениз? Как же больно, что никто со мной не связывается, никто не звонит. Ни мама, ни… Джастин. Я толком его не знала и все равно по нему скучала. Скучала по его медно-рыжим волосам, по голубым глазам. В голове пронеслись обрывки воспоминаний. Его выцветшие розовые брюки, его горячее дыхание у меня на шее. Пинцеты и виски. Тимберлейк и лаймовый коктейль. Мои руки у него под свитером там, в лесу, напряженные под тяжестью каяка мускулы. Сырость, мох и еловые иглы. Его руки под моей ночной рубашкой у лестницы, мои лопатки, вжатые в пол, тяжесть его тела поверх моего. Запах светло-желтой резины, свидетельства его ответственности. Я толком его не знала, но я по нему скучала. Я даже не была уверена, что влюблена, и все равно скучала. Я по нему скучала. Я прислонилась лбом к балконной решетке, оказавшейся совершенно ледяной. Я охладила ею лицо, прижимаясь по очереди щеками, ртом и подбородком. Башня у Телефонплан снова сменила цвет, теперь ее окна светились яркой бирюзой, и она прямо и гордо, как большой восклицательный знак, возвышалась над Хагерстеном. У башни вроде был номер, на который можно позвонить и самому выбрать цвета для того или иного этажа, набрав соответствующую комбинацию кнопок. Какой-то арт-проект. Я позвонила в справочную, узнала номер и набрала его, в надежде хоть над чем-то получить власть. Хоть что-то изменить. Что-то большое. Голос в трубке сообщил, что смешивая красный, синий и зеленый можно получить любые цвета, но я ничего не поняла. Как получить желтый? Я была почти одержима идеей добиться желтого. Звонила и звонила, смешивала и смешивала, башня светилась зеленым, и красным, и розовым, и сиреневым, но только не желтым. Не исключено, что кто-то еще звонил одновременно со мной, потому что цвета были не совсем теми, которые выбирала я. Я звонила снова и снова, нажимала на цифры, слушала сигналы в трубке, больше зеленого, 3–3–3, меньше синего, 4–4–4. Однако желтого у меня не получалось. Если бы только можно было убрать из зеленого синий, подумала я, но там не было возможности нажать на минус. Только плюс. В конце концов я остановилась на светло-розовом, ничего более приближенного к желтому у меня не вышло, и я решила этим удовлетвориться. Так и сказала себе: — Удовлетворюсь этим, я же не сумасшедшая. Услышав, как в замке поворачивается ключ, я положила трубку, вернулась в квартиру, тихонько, как кошка, прокралась в свою комнату и закрыла дверь. Четверг, 19 апреля Одержимая Наступил мамин сорок пятый день рождения. Я только что вышла из ванной. Сорок пять лет. И она даже не дает мне возможности ее поздравить. Сегодня я опять не стала заводить будильник, но все равно открыла глаза за минуту до семи, чувствуя себя такой проснувшейся, как будто мне только что вылили на голову ведро ледяной воды. Я по-прежнему не могла решить, стоит ли мне подняться, превозмогая гигантский соблазн прогулять школу. Остаться дома или прогулять? Я склонялась к ХЗ. Звучному такому ХЗ. Капая водой, я прошла по квартире в поисках полотенца, которое было бы посуше оставленного папой на полу ванной. Зашла в свою комнату, задев бедром тумбочку, на которой стоял компьютер. Выругалась. Скринсейвер отключился и на экране возник папин почтовый ящик. С новым сообщением. От мамы. Полученным тринадцать минут назад. Мое сердце перестало биться. Я осторожно погладила экран, как будто он мог перенести меня поближе к ней. Уселась на кровать, аккуратно переставила компьютер с тумбочки на свои мокрые колени, задержала дыхание, набираясь решимости, и щелкнула по письму. Оно открылось, как медленно распускающийся цветок. Юнас. На прошлой неделе у меня диагностировали синдром Аспергера. Окончательное подтверждение диагноза меня, конечно, ошеломило. Сказать по правде, я была в абсолютном шоке. Я знакома с этим диагнозом, читала об этом синдроме еще во время учебы, да и после тоже, и, конечно, отмечала некоторые совпадения. Тем не менее мне казалось, что описанные в учебниках симптомы были гораздо серьезнее моих. В общем и целом можно сказать, что диагноз означает сложности в социализации и общении. Какая ирония судьбы — я-то считала, что хорошо умею общаться с людьми. В последние годы, правда, начала понимать, что веду себя не так, как от меня ожидают. Я знаю, что очень прямолинейна. Даже слишком, как говорят. Как можно быть слишком прямолинейной? Не понимаю. Мои родители всегда считали, что со шведами очень сложно, потому что те никогда прямо не скажут того, что думают на самом деле, вместо этого они говорят обиняками, и собеседник вынужден сам догадываться, что у них на сердце, должен научиться истолковывать отвернутые лица и опущенные глаза. Немцы же гораздо более прямые и откровенные, говорят, что думают, и ясно дают понять, чего от тебя ожидают. Это, конечно, сильно упрощенный взгляд, однако я действительно его придерживалась. Я считала, что все дело в столкновении разных культур, и, честно говоря, я до сих пор не уверена, что это не так, — хотя, конечно, я признаю, что проблема не только в этом. Человеку с синдромом Аспергера сложно считывать язык тела собеседника, понимать, о чем думают и что чувствуют другие, кроме того, такие люди, как правило, очень негибкие в социальном плане и поэтому им сложно заводить друзей. Мне всегда так неловко в обществе других людей. Тех, с кем я могла бы полностью расслабиться и быть собой, очень мало. Ты был раньше одним из них. Майя, конечно, тоже. Ну вот. Понятно, что я не могу не спрашивать себя: так, значит, в этом все дело? Вот почему я настолько одинока? И если да, то испытываю ли я облегчение от того, что теперь я знаю причину? Или это, наоборот, только все усложняет? Мне нужно было сделать паузу и перевести дух. У меня было такое чувство, будто кто-то силой опустил меня на самое дно морское и приковал цепью к камню, чтобы я не смогла сбежать. Мне нужно было всплыть обратно на поверхность! Мне нужно было снова начать дышать! Глотнуть воздуха! Я удивленно осмотрелась вокруг. Мои обычные вещи, моя одежда, мои книги, дурацкие вещи и предметы, которые, как я когда-то думала, представляли из себя какую-то ценность. Я изо всех сил старалась понять, чтO происходит, и единственным выходом было вернуться назад. И я нырнула обратно. По собственной воле снова бросилась в темную воду. Люди с Аспергером часто проявляют узкие и специфические интересы, которые полностью их поглощают, на которых они зацикливаются.