Я не верю, что это правда. Я не верю, что это так просто. Понимаешь, то единственное, что меня действительно занимает, мой интерес к книгам и психологии, вдруг свели просто к симптому заболевания! Да это и не болезнь вообще, хотя я постоянно так говорю — и меня каждый раз поправляют. Нет, не болезнь, а «синдром», «функциональное расстройство», «ряд особенностей характера», «предрасположенность». Оно и понятно, болезнь ведь можно вылечить. Синдром Аспергера вылечить нельзя. Многие страдающие синдромом Аспергера привязаны к четко повторяющемуся расписанию и ритуалам — когда мой психиатр мне про это сказал, я почувствовала, как запылали мои щеки. Как если бы он дал бы мне пощечину. Как будто он читал мои личные записи. Мое расписание мне помогает, оно мне необходимо, это не проблема, а, наоборот, решение! По его мнению, именно изменения в расписании привели к тому, что мне пришлось лечь в больницу тогда, после развода, почти тринадцать лет назад. Я с ним согласилась — и подумала про себя, что нельзя сбрасывать со счетов и то, как ужасно я была тогда расстроена, но вслух я говорить об этом не стала. Может быть, я настолько «ошведилась», что научилась не говорить того, что на самом деле думаю. Это шутка, Юнас. Как видишь, я умею шутить. А умение шутить — это социальный навык. Другое дело, что шутить нужно в нужное время и в нужном месте. Как ты думаешь, Юнас, это вот было нужное место? Нужное время? Ох, это так же сложно, как удерживать равновесие, идя по канату. Так сложно, что ты постоянно падаешь вниз. Видишь, я и метафорами пользоваться могу. Людям с Аспергером сложно воспринимать метафоры и сравнения, сложно шутить и, прежде всего, понимать шутки других. Мой психолог считает, что этот навык можно натренировать, разучить, но даже после долгих тренировок метафоры и шутки остаются неестественными для людей с моим диагнозом. Однако мне они кажутся естественными. Разве нет? Похоже, я ничего не знаю наверняка. Ничто теперь не кажется неоспоримым. Я вынуждена переоценить себя, весь окружающий мир, всю свою жизнь. Меня очень ранит то, что они говорят, будто у меня монотонный голос. Безумно ранит. Я никогда об этом не задумывалась. Я подозреваю, что это должно восприниматься как нейтральная информация, что это просто один из симптомов, а потому не должно меня обижать. Их цель — донести до меня информацию, а не как-то меня уязвить, правда ведь? У меня монотонный голос, Юнас? И если да, что мне с этим делать? Затруднение социальных взаимодействий. Ну да, можно так сказать. Это правильное определение. Так оно и есть. Почему же мне так больно? Как я уже сказала, диагноз поверг меня в шок. То есть, нет, пожалуй, сказать, что я была в шоке, — значило бы преуменьшить мою реакцию. Меня накрыло с головой. Я была не в состоянии разговаривать. Не в состоянии общаться. Я улеглась на пол в кабинете психолога и уставилась в потолок, у меня просто не было сил снова встать на ноги. И потом, я не знала, зачем и ради чего мне вставать. Все то, что, как я считала, было частью меня, оказалось просто диагнозом. От меня ничего не осталось. Им пришлось меня, так сказать, госпитализировать. Так что теперь я госпитализирована. В психиатрическом отделении. А я-то клялась себе, что никогда больше там не окажусь. Все здесь до жути мало изменилось. Как будто не тринадцать лет, а тринадцать дней прошло. Тринадцать часов или минут. Я помню, как сюда приходила Майя. На ней было белое платьице, которое я привезла из Германии. Помню, как она держала тебя за руку. У нее были две коротенькие французские косички до плеч. Тонкие волосы, каждая косичка толщиной с мизинец. Я помню, как она зашла, как она остановилась в дверях и отказывалась ко мне прикасаться, отказывалась меня обнять, хотя ты так об этом просил. Наверное, я была не самой компетентной матерью. Я не хочу, чтобы ты рассказывал об этом Майе, я расскажу ей сама. Я не знаю пока, как именно это сформулировать. Я надеюсь, что смогу принять ее через выходные, как всегда, но, может быть, мне стоит быть реалистом и отложить это решение на более поздний срок. Мы обсуждаем выписку в четверг. Да, просто чтобы ты знал, я сейчас на больничном. Какое длинное получилось письмо, Юнас. Надеюсь, мне удалось выразиться ясно несмотря на мои — теперь официально подтвержденные — сложности в общении. У меня сегодня день рождения, как ты, может быть, помнишь. Сорок пять лет. Яна. * * * Все это время я сидела голой и продрогла до костей. Я встала, не отдавая себе отчета в своих действиях, прижимая компьютер к груди, как младенца. Я сглотнула, потом еще раз и еще, и еще, пытаясь проглотить комок в горле. Я помнила тот случай. Теперь вспомнила. Раньше я просто оттесняла это куда-то на периферию сознания, далеко-далеко. Голую палату с бело-желтыми стенами, рубиновый крестик на золотой цепочке у нее на шее. Маму с немытой головой и твердо скрещенными на груди руками, это я вспомнила. Она не сказала ни слова. Я ее боялась. Я всего боялась. Однако между строк ее письма чувствовалась теплота, которая ничем себя тогда не проявила, которой я не помнила. Да и вообще, сложно было представить, что именно мама написала это письмо, такое оно было… сентиментальное. Папа. Я не помнила, чтобы он там был. Он должен был там быть, конечно, но я не могла найти для него место в своем воспоминании. Не видела его. Потому ли это, что он был для меня чем-то само собой разумеющимся? Или потому, что не сумел меня защитить? Фантомные боли Я шла по набережной Винтервикен. Шла, как робот, как высокоэффективный и целеустремленный автомат. Мимо яхт-клуба, плоских скал, украшенного граффити грота, брошенной яхты. Обошла бухту и вышла на пустынную ветреную косу. Я слышала в ушах собственное дыхание, будто его пропустили через небольшие усилители, чувствовала, как разрывается в груди сердце, как бегут по щекам слезы. Я бродила вдоль косы, туда и обратно, снова и снова. Под шапкой проступил пот. Я решила вообще никогда не покидать эту тоскливую косу. Так и ходить вечно, след в след. Как иголка проигрывателя ходит по пластинке, по одной и той же дорожке, снова и снова. Так и я хочу ходить, пока мои следы не проделают в земле дыру. И я шла. И шла. И шла. Солнце поднималось все выше, на траву легли тени, утро превратилось в день. Люди приходили и уходили. Собаки обнюхивали гравий, поднимали головы и смотрели на меня, потом скользили взглядами дальше. Из чего я делала вывод, что выгляжу нормально. Да, думаю, так я и выглядела. Тело мое налилось тяжестью и решимостью, и я шла, и шла, и шла. Ноги двигались машинально, касаясь земли через равномерные интервалы, большой палец ужасно болел. Вернее, болела его отрезанная часть. Я совершенно отчетливо ее чувствовала. Фантомные боли — так ведь это, кажется, называется? Я осторожно потрогала воздух над большим пальцем пальцами другой руки. Ничего. Пусто. Стоило мне дотронуться до самого кончика, как тут же появлялась другая боль, которая, впрочем, быстро утихала, так что снова осталась лишь фантомная, подрагивая в воздухе над пальцем. Моя ли это боль, несмотря на то что она вне моего тела? И если не моя, то чья? Я шла, и шла, и шла. Однако человеческое тело не рассчитано на то, чтобы ходить вечно, как бы нам этого ни хотелось. И я упала. Позволила себе упасть. Прямиком на влажную траву, в то время как пот заливал мне глаза, спину и грудь. Я ушибла плечо, но мне было плевать. Я лежала в траве, и моя грудная клетка поднималась и опускалась, поднималась и опускалась. Беспорядочное, судорожное дыхание. И тут я не выдержала закричала: — Черт! Крик отнесло ветром. Я села, набрала в легкие побольше ледяного воздуха и заорала: — ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! Вместе со словами из моего рта вылетела нитка слюны, которая оторвалась и исчезла с порывом ветра. Я поднялась, подошла поближе к воде и сорвала с себя всю одежду. В кожу тут же впились тысячи острых иголок. Ветер хлестал, обжигая ударами, с такой силой, что я вздрагивала от боли. Кожа стала твердой, холодной и непроницаемой. Наконец-то. Я пошла по направлению к набережной, острый щебень резал ступни. Я смотрела на серую воду, по которой ветер гнал мелкие пенные волны. Произнесла с горечью: — Все это — просто фантомные боли. На самом деле ничего этого не существует. С этими словами я решительно бросилась в воду. Синдром Аспергера Я сидела в окровавленной футболке Вальтера и искала в Интернете ясности. Все случившееся казалось настолько запутанным и непонятным, настолько огорошивающим и сложным. Волосы уже высохли, однако я до сих пор — вот уже битый час — стучала зубами, казалось, этому не будет конца. Синдром Аспергера. Я читала о том, как люди с синдромом Аспергера не могут смотреть другим в глаза, и вспоминала, как не моргая следили за мной большие мамины глаза. Как же это заставляло меня нервничать. Как же я из-за этого бесилась. Какие же они были красивые. Я совсем замерзла, кожа покрылась мурашками, и я вышла в кухню и налила себе виски. Рука дрожала, бутылка позвякивала о край стакана. Папа всегда пил виски, когда мерз. Правда, когда не мерз, тоже пил. Вернулась в комнату. Синдром Аспергера. Я читала о сложностях с интерпретацией мыслей и чувств других людей и вспоминала все бесчисленные комические ситуации, в которых она оказывалась, ее странные буквальные реплики, адресованные кассиршам и библиотекарям, то, с какой растерянностью и с каким изумлением они реагировали на ее слова. Вспоминала, как мама искренне не могла понять, почему некоторые ее необдуманные замечания так меня уязвляют, заставляют замкнуться в себе. Я оцениваю твой уровень интеллекта как средний, Майя. Ты, конечно, одарена в языковом плане, даже очень — да и странно было бы ожидать другого от ребенка таких родителей. Во всем же остальном у тебя средний уровень. Ты только не пойми меня превратно! Посредственность — это хорошо, что бы там кто ни говорил. Середнякам жить проще. Крайности, они… с ними уживаться сложно. Бездарность, конечно, все сразу усложняет: учебу в школе, рабочую жизнь und so weiter[26], это существеннейшим образом сужает возможность выбора. Однако высокая одаренность, слишком высокий уровень интеллекта — это тоже проклятие. Я бы так хотела, чтобы ты не столкнулась с теми проблемами, с которыми пришлось столкнуться мне, поэтому твой средний уровень, твоя… нормальность меня так радует! И да, теперь-то я припоминаю, что ее голос и правда был монотонным. Просто нечеловечески безэмоциональным и монотонным. Почему она не могла понять? И утихнет ли когда-нибудь эта боль? Казалось, что я промерзла насквозь, и мне больше никогда не согреться. Я отпила принесенного из кухни виски, горького и царапавшего горло, отдававшего дымом, смолой и бензином. Волна тепла прошла по нёбу, достигнув горла, но ниже опускаться отказывалась.