Илюша молчал. — Потому что, — продолжал брат, — ты нагружаешь объекты и события несуществующим значением. И начинаешь по этому поводу переживать. В процесс переживания ввергаются все органы и системы твоего организма. Они начинают реагировать на то, чего нет. Ты разрушаешься, болеешь, а объект, над которым ты эмоционируешь, этого абсолютно не заслуживает. Ему плевать на тебя и твои мысли. У него свое предназначение, и твои чувства его вообще не касаются. Так ради чего портить жизнь? — Т-только попробуй п-привести в пример Т-тамарку, — рявкнул Илюша. — Хорошо, вот тебе другой пример. Видишь, идет беременная кошка? — В-вижу. — Что думаю я: идет кошка, она беременна. Что думаешь ты: бедненькая кошечка, она, наверное, голодная, ее тошнит, ей страшно, она ищет место, где родить, на нее могут напасть собаки, ее могут пнуть по животу. Так? — Т-так. — И небось даже ночью будешь думать об этом: как там беременная кошечка, не сбила ли ее машина. Так? — Т-так. — А на хрена? Этой кошке начхать на тебя, она решает свои проблемы, у нее свой путь. И ей также будет фиолетово, когда ты от своих мыслей раскиснешь, заболеешь и станешь весь такой умирать. — З-задолбал ты своими н-нравоучениями, — сплюнул Илюша. — Или вот: на стройке стоит зэк, — не слышал его Родион. — Ну, с-стоит з-зэк, — эхом отозвался Илюша. — И че? Они остановились возле груды кирпичей и арматуры, огражденной от улицы колючей проволокой. Изможденный зэк с проваленным носом, в камуфляжных штанах и потной майке-алкашке, стоял за проволокой и пялился на них пустыми глазами. Он прикурил свежую сигарету, затушил спичку и бросил ее на камни, раздавив грязным ботинком. — Ч-что не так с з-зэком? — спросил Илюша. — Зэк курит, — констатировал Родион. — Н-неожиданный пов-ворот, — съязвил Илья. Заключенного в этот момент окликнул какой-то мужик, видимо, начальник, и тот, матюгнувшись, затянулся напоследок так, что его живот прилип к спине. Затем с досадой метнул длинный окурок через проволоку к ногам двух братьев. — Что думаю я, — вышел из оцепенения Родька. — Я думаю: хороший бычок. Как раз нет денег на курево. Что думаешь ты: блииин, какой жирный бычок, но у зэка, поди, скарлатина, туберкулез, сальмонелла… И в итоге? — Ч-что в ит-тоге? — разозлился младший брат. — В итоге я докурю его, и мне ничего не будет. А если ты вдруг его докуришь — ты умрешь. Илья психанул, выпустил пар из носа, как разъяренный бык, топнул кедом-копытом по асфальту, и в бешенстве схватив с земли бычок, засунул себе в рот. — Ут-ткнулся? — спросил он после того, как клуб серого дыма повис в прогретом майском воздухе. — Вот щаз ты мужик! — похвалил Родька. — Вот так и надо себя тренировать. Дай затяжечку. — От-твали, — фыркнул Илья, — это мой т-трофей. В общаге братьям ничего не обломилось. Девчонки готовились к сессии и идею разврата с малолетками восприняли равнодушно. Илюша с Родионом помотались по комнатам, доели остатки вермишелевого супа и были посланы подальше. Вернулись домой несолоно хлебавши. Царевна-Лебедь посмотрела на своего названого мужа с презрением и, как ему показалось, разочарованно вздохнула. Через пару недель на внутренней стороне щеки у Илюши появился небольшой плотный бугорок. Он постоянно трогал его языком и полоскал рот разведенной настойкой календулы. Но шишка росла, и вскоре Илюшино лицо неприятно округлилось: лимфоузлы за ухом и под нижней челюстью распухли и сильно болели, температура не сбивалась аспирином. Илья уже не мог изображать благополучие и пожаловался маме. Софья Михайловна отвела его сначала к стоматологу, а потом к ухо-горло-носу. Лор покачал головой, отозвал ее в сторонку и, не разжимая зубов, произнес: — Сводите-ка его к венерологу, мамаша. У меня нехорошее предчувствие. В районном кожвендиспансере была огромная очередь. Среди бывалых мужиков и потертых женщин Илюша с мамой выглядели крахмальными салфетками, случайно оброненными в грязную лужу. На них таращились и сально улыбались. Наконец разбитной врач лет тридцати пригласил в кабинет. Осмотрел Илюшин рот, взял мазок и, подписывая направление на кровь, лукаво подмигнул Илье: — Что-с, молодой человек, оральный секс практикуете? — Типун вам на язык, — вскинулась Софья Михайловна, — что вы такое несете, он же еще ребенок! — Типун на языке мне не нужен, а вот у вашего сына во рту твердый шанкр в хорошей такой стадии. И ребенок он только для вас, а по факту — сформировавшийся мужчина. Сейчас получим результаты крови и начнем лечиться от сифилиса. Софья Михайловна побелела и, глядя в одну точку, стала медленно сползать со стула на дешевый линолеум. Врач успел подскочить до того, как она коснулась пола, схватил под мышки и начал хлестать по щекам. — Держи ее, — приказал он Илюше, а сам бросился за нашатырем. Когда Софью Михайловну привели в чувство, сын обнял ее и, прорываясь сквозь потрясение, закудахтал: — Эт-то не то, что ты п-подумала. Я п-просто д-докурил бы-бычок за одним з-зэком. В-вот и в‐все! — Вот видите, — обрадовался венеролог, — а вы, мамаша, расстраивались! — Ты докурил бычок? — взорвалась мама. — С твоим иммунитетом? С твоими вечными болезнями? Как тебе в голову могло прийти? — Н-ну, я н-на спор. С Р-родькой. Д-делов-то! — Прэлэстно, раз за зэком, значит, сдадите кровь еще на девять инфекций. — Доктор, веселый и возбужденный, протянул Илюше длинный листок со штампом внизу: — Удачи вам, спорщик! Помимо сифилиса, из девяти инфекций у Ильи обнаружили четыре. Одна из них — какие-то особо злые стафилококки — дала страшное осложнение — инфекционный эндокардит, воспаление клапанов сердца. Илюша стал неподвижным, страдал одышкой, не мог самостоятельно подняться в туалет. Он лежал в больнице под капельницами с антибиотиками и тихо умирал. Дома папа орал на Родиона, как подстреленный слон. — Как ты мог? Вы же братья, вы — одной крови! Ты не понимал, что убиваешь его? Убиваешь маму! С момента появления Ильи она потеряла все! Сон, покой, работу! Ты знаешь, что мама — талантливый врач? Что ей предлагали возглавить отделение? Что она раньше любила играть в волейбол, любила путешествовать, меня любила, наконец! — ревел отец. — С твоим рождением, а затем Илюши, она лишилась всего. Она отдала себя вам без остатка! Она стала вашим придатком, вечно лечащим, вечно решающим ваши проблемы! Я потерял любимую женщину! Родион каялся. Он и вправду чувствовал себя виноватым. А папа не мог остановиться. — Больше ни копейки не получишь, никакой поддержки! Хотел в медицинский поступать? Никакого блата! Провалишься, пойдешь в армию! А сейчас уйди с глаз моих, видеть тебя не могу! Родька с тяжелым сердцем поплелся в больницу к брату. Илюша, зеленый, распластанный, как огурец под гусеницей трактора, тупо смотрел в потолок. — Да, влип ты, дружище, — взял его за руку Родион. — Н-не то с-слово. — Лучше бы я тот чертов бычок докурил. — Л-лучше бы, — согласился Илья. — Поступлю в медицинский, стану кардиологом и вылечу тебя, обещаю! — Д-давай б-быстрее, — безнадежно ответил Илюша. — Ты только держись, не угасай. — Л-ладно… — Это… — Родион замялся и набрал в легкие воздуха, — я люблю тебя. — Я т-тоже, — слабо улыбнулся Илюша, сжав пальцами огромный Родькин кулак. — Мы ведь одной крови, отец прав. — Одной… К всеобщему удивлению, этим же летом Родион сдал экзамены на «отлично» и был зачислен на лечебный факультет медицинского института. К всеобщему удивлению, Илюша стал поправляться и в своем желании жить назло, вопреки пробил желтым одуванчиком монолитный бетон тяжелой болезни. В первый день после выписки из клиники отец отвез его на озеро в загородном парке. Травянистый пляж возле лягушачьего водоема был заполнен загорающими и с высоты птичьего полета напоминал пэчворк-ковер из подстилок, полотенец, циновок и возлежащих на них голых тел. Вода кишела головастиками и купальщиками в пропорции один к одному. Илюша разделся до синих трусов, которые стали ему велики и парусами развевались на остове из костей, слегка завуалированных прозрачной кожей. Трусы метались по ветру, издавая свистящий сигнал SOS и пугая женщин полным отсутствием в них хоть какого-нибудь содержимого. Вместе с выпученными глазами и голубыми синяками, доходившими до середины щек, вместе с лиловыми кровоподтеками вдоль всех вен от сгибов локтей до запястий, вместе с пробоиной пупка, зияющей сквозь спину, он вызывал у людей чувство брезгливого сострадания. Об него обжигались взглядами и отводили глаза. Но Илюша этого не замечал. Он был в эйфории. Людская толпа, ранее раздражавшая его, вызывала умиление. Худой дядька, растворившись в любви, купал свою жирненькую дочурку. Подростки, выпендриваясь перед всем миром, играли в пляжный волейбол. Корявый мужик по пояс в воде ставил на свои плечи гуттаперчевую девчушку, и она ныряла с него, дразня весь пляж атласными изгибами своего совершенства. Илюша щупал голыми ступнями влажную траву, впитывал через открытые поры шум, смех, гогот вперемешку с матом, втягивал носом смолу запекшихся на солнце сосен и ликовал: здесь не пахло смертью, как в палате, здесь ее не было в принципе, она чуралась таких мест: нестерильных, босоногих, илистых, с одной канистрой кваса без стаканчиков на десять человек, с песком на зубах, с гобеленовой подстилкой в грушевидных следах от мокрых поп. Именно такой плед с двумя оленями папа расстелил на смятой траве, и Илюша рухнул на него, разметав мельницей проволоки рук и ног. Неокрепший вестибулярный аппарат выдал ему падающее бездонное небо с осколками алебастровых облаков. Они неслись, как белые кролики к неведомой кормушке, а им навстречу, чиркая распухшим фломастером по голубой гуаши, неспешно плыл серебристый лайнер. Илюша смеялся как дурачок, ему на кепку целился шмель величиной с кошку, и вместе с жужжанием толстяка воздух надорвал стрекот вертолета. Над линией горизонта показалось пузатое тело, бок лопнул, и из него шоколадным драже с изюмом посыпались темные фигурки. Илюша замер. Из каждой изюминки моментально прорвались лепестки и уже, спокойно качаясь в воздушном потоке, на дальнюю сторону за лесом стали опускаться парашютисты. — Па, я т-так же хочу, к-как они, — прошептал завороженный Илюша. — Так в чем проблема? — спокойно ответил отец. — Запишись в школу ДОСААФ и учись. Пойдешь по моим стопам. Я же тоже военную карьеру начинал с этого. Илюша обнял отца стрекозьими ручками и поднял кепку с глаз. — Р-родька будет с-смеяться. — А ты не говори ему. И маме ничего не говори. Твоя жизнь — это твои решения. А другие пусть узнают о них уже по факту. * * * Почерневшая от Илюшиных болезней Софья Михайловна четыре месяца жила спокойно. А потом по факту узнала, что младший сын прыгает с парашютом, что после окончания школы высшее образование получать не собирается и что поедет в Афган добивать душманов. — Ты не знаешь, коммунистов пускают в церковь? — обреченно спросила мужа Софья Михайловна. — Я хочу помолиться. — Да черт с ним, пускай делает что хочет! — вскипел папа. — Если он выжил сейчас, выживет и в Афганистане. А вот тебя я не позволю ему уничтожить. Глава 16. Наколка Софья Михайловна все же отмолила сыночка. В мае 1988-го начался вывод советских войск из Афганистана. Илюша разозлился, но все равно после школы решил идти служить в ВДВ. Пока младший мотался на аэродром школы ДОСААФ, набирая количество прыжков, старший, как и все лекари-первокурсники, чувствовал себя медицинским богом. Он ставил диагнозы направо и налево, видел наперед исход любой болезни, умничал, сыпал терминами и рассказывал страшилки про трупы, которые они препарировали. Как и у большинства студентов, его целью было собрать дома полноценный скелет. Поэтому Родион таскал понемногу костей из анатомички — когда чистых, когда с остатками плоти — и вываривал их в маминой кастрюле. — Родик, кого ты хочешь удивить? — спрашивал папа, находя в холодильнике бульон с человеческой кистью. — У тебя мать — врач, отец — подполковник в отставке, брат — идиот-нигилист. Зачем эти холодцы, к чему этот трупный запах в доме?