Психолог дважды в неделю сажал Илюшу в кресло напротив себя и мягко задавал вопросы. — Илюшенька, Эпоха держала тебя в туалете? Илюша кивал. — Она тебя кормила? Илюша молчал. — Она предлагала тебе еду? Илюша кивал. — Она издевалась над тобой? Илюша молчал. — Она тебя о чем-то просила? Илюша кивал. — Она дотрагивалась до тебя? Илюша молчал. — Она чего-то хотела? Илюша сжимал зубы и краснел. Результата от сеансов не было. После того как Эпоху затолкали в милицейскую машину, пошли слухи, что она больше не вернется домой. Медицинская экспертиза подтвердила ее крайнюю неадекватность, и бабку отвезли в главную городскую психушку. По заверению участкового Витали, ее посадили на самые жесткие транквилизаторы и приковали к кровати. А значит, говорил он, бояться нечего. Квартира Эпохи была заколочена и опломбирована. Но Илюша еще долго опасался выходить на улицу один. В школу его сопровождали то мама, то папа. Учителя Илью не трогали, на уроках не вызывали к доске, лишь проверяли тетради и автоматом ставили оценки в журнал. С занятий до дома он возвращался в компании старшего брата. Шли они обычно в гробовом молчании, Родька ни о чем Илюшу не спрашивал, а тот даже и не пытался вступить в контакт. Как-то дойдя до входной двери квартиры, оба отпрянули: на коврике перед порогом лежала булочка с изюмом. Такая же, какой пыталась угостить Илью Эпоха. — Она вернулась, — шепнул Родион на ухо младшему брату. Илюша заметался, умоляя взглядом Родьку быстрее открыть квартиру. Тот начал рыться в портфеле, вывернул его наизнанку и вывалил содержимое на грязный пол подъезда. — Блин, ключи потерял. Наверное, в школе оставил. У тебя нет запасных? Илюша отчаянно замотал головой и схватил брата за руку. — Да не ссы. Я сейчас сгоняю и вернусь быстро. Подожди тут. Он побежал вниз по лестнице и хлопнул тяжелой дверью на первом этаже. Илюша со злостью пнул булку ногой, сел на щетинистый коврик и закрыл голову руками. — Шалушик! — послышался откуда-то сверху хриплый полушепот. — Ша-лууу-шик, я за тобой пришла! Илюша затряс головой и указательными пальцами попытался заткнуть уши. — Я прииии-шлааа, я ряаааа-дом, я зде-ээсь, — звук шагов с верхнего этажа становился громче и отчетливее. Илюша вскочил и кинулся вниз по лестнице. Он долетел до двери подъезда и толкнул ее плечом. Дверь не открывалась. Шаркающие шаги сверху приближались. Илья натужился что есть силы, но замок был явно заперт снаружи. — Ша-лууу-шик ни-ку-даа не у-бе-жиитт, Ша-луу-шик нав-сег-да со мной! Илюша вцепился в ручку, покрылся бордовыми пятнами и липкими каплями пота, пластилиновое месиво заполнило его желудок, поднялось выше и стало рвать трахею, он начал задыхаться и терять сознание. Под железный стук и странный звон сверху на него выскочило несколько фигур в драных балахонах. Какая-то огненная волна торкнула его изнутри, пластилин расплавился, и, харкнув кипящей мокротой, Илюша конвульсивно заорал: — Па-па-ма-гии-ите-ееее! Дверь распахнулась, и Илюша вывалился вместе с ней на руки Родиону. Тот подхватил его и, давясь хохотом, закричал: — Ну вот! Значит, можешь говорить! Внутри подъезда гоготали Родькины друзья. На них болтались старые мешки из-под картошки, длинными палками они елозили взад-вперед по железным балясинам перил. Илюша, трясясь от ненависти, вцепился Родиону в лицо и начал рвать его обкусанными ногтями. Сзади подлетели «ряженые», повалив Илью на пол. Заваруха продолжалась недолго — в подъезд выскочили соседи и расцепили школяров. Вечером за ужином семья сидела в полном сборе. Расцарапанный от подбородка до ушей Родион возбужденно рассказывал, как все было. — Да он из вредности молчал, гадина! Слышали бы вы, как он орал, когда испугался! — Ты мог бы довести его до сердечного приступа! — горячился отец. — Да я его вылечил! Пусть спасибо скажет! — П-передай х-хлеб-ба, п-пожалуйста, — тихо обратился Илюша к маме. Она обняла его и прижалась губами ко лбу, подняв светлые шелковые волосы. — Ну да, расцелуйте своего Илюшеньку, — пробубнил Родион с набитым ртом, — меня-то никто не пожалеет, рожу зеленкой не намажет. И так все зарастет, Родька же — не человек, собака! — Тише, мальчики, — резюмировал отец, — вы, Гринвичи, одной крови и должны держаться вместе. Братья исподлобья метнули друг в друга раскаленные взгляды и, поджав губы в гримасе отвращения, разошлись по разным углам квартиры. Родион пошел в общую детскую — две параллельные кровати, две тумбочки, две импровизированные парты для занятий — и начал глобальную перестановку. С яростью сбросив все учебники на пол, он перевернул оба стола на ребро и разделил ими пространство комнаты надвое. Металлические ножки столов, торчащие в разные стороны как противотанковые ежи, превратили братскую обитель в место напряженной обороны. Илюша на это время закрылся в уборной. Сидя на унитазе, он рассматривал нехитрую тараканью ловушку: отец ставил банку с сахарной водой, обмазанную по краям подсолнечным маслом, и рыжие прусаки, влекомые к водопою, тонули, не в силах выбраться по скользкому стеклу. Илюша выловил горсть дохлых насекомых, вышел из туалета и направился к холодильнику. Мама с вечера готовила ему и Родьке морс в литровых банках: Илье — облепиховый, Родиону — клюквенный. В красную, ароматную жидкость он вытряхнул из ладони тараканов, закрыл крышкой и хорошенько взболтал. Тараканы равномерно перемешались с раздавленными ягодами клюквы и осели на дно. Выдохнув с облегчением, Илюша направился в комнату спать. Свет уже был выключен, и, споткнувшись о баррикады, он разбил себе лоб и вывихнул мизинец на ноге. Родион, укрывшийся с головой одеялом, противненько захихикал. Дождавшись, пока брат заснет, Илюша на цыпочках подошел к кухонной аптечке и на ощупь достал бутылек зеленки. Луна к этому времени взошла и нежно осветила комнату. Стянув с Родиона одеяло, Илья уперся взглядом в его лицо: рубленые черты даже во сне были невыносимо дерзкими и отвратительно привлекательными. Илюша всегда мечтал о таком квадратном подбородке и разлете черных бровей. О таких фигурно очерченных губах и прямом носе. О таких резких скулах и темных гладких волосах. На Родькину морду стоило надеть шлем в школьном спектакле, и он становился русским богатырем, пилотку со звездой — и он преображался в героического солдата, фуражку с кокардой — и он был вылитым офицером. Илюша же во всех этих головных уборах выглядел полным кретином, а к утреннику на 23 Февраля его вообще поставили в массовку к девочкам, повязали на голову платок и заставили махать вслед уходящим на фронт ребятам. Воспоминания об этом вызывали дрожь. Илья глубоко вздохнул, открыл пузырек и тоненькой струйкой стал лить зеленку на лоб и щеки брата. Опустошив тару, он стряхнул несколько последних капель ему на шею и с чувством удовлетворения лег в постель. Наутро Родион орал на всю квартиру, умолял родителей разрешить не идти в школу, но по математике планировалась контрольная и пропустить ее было невозможно. Когда Лев Леонидович с укоризной посмотрел на Илюшу, тот невозмутимо ответил: — Ну, Р-родька п-просил н-намазать ему р-рожу з-зеленкой, я и п-помог. Расплата была жестокой. С подачи Родиона во дворе и школе Илюшу стали звать Любимчиком Эпохи. Его пугали, зажимали по углам, высмеивали. — Ну что она с тобой делала? Яичками играла? За писюн трогала? И ты аж дар речи потерял? — ржали ему в лицо мальчишки, заставляя Илюшу каменеть от злости. — С-сдохните, уроды! Н-ничего н-не делала! Дразнили его вплоть до шестого класса, пока в Эпохину квартиру не заселились новые жильцы, отмыли окна, поставили железную дверь, завели сенбернара, и память о полоумной бабке начала стираться, как запись мелом на школьной доске. Глава 6. Кладбище — Располагайся, ты — дома! — заинтриговала Эпоха, втолкнув меня в какое-то неприятное пространство, где я почувствовал себя смятой пушинкой в плотно набитой подушке. Таких пушинок-перьев там была тьма-тьмущая, и все они совершали броуновское движение, насколько я помнил его из учебника физики за 10-й класс. Сама Эпоха исчезла, я заволновался и начал судорожно ее искать. — Аааа, испугался! — наконец услышал я бабкин голос. — Да расслабься. Просто поймай волну, переведи всех в плоскость видимого, а потом отсей ненужных. — Ничего не понял, каких ненужных, где мы? — На Пятницком кладбище, возле Рижской, тебя тут захоронят. — Это в Москве? — Я тупил. — Нет, в Сиднее, — съязвила Эпоха. — В Москве, конечно, ты где подох-то, в Австралии, што ль? Вот в могилу к Сане Пятибратову тебя и запихнут. Сань, иди сюда, я вас познакомлю. — Стой, Эпоха, — занервничал я, — какой Саня, что за бред! Объясни, умоляю! Я вдруг осознал, как она чувствовала себя при жизни в городе нашего детства. Понял на своей шкуре, как это — не вписываться в общее хаотичное движение живых существ, которые придумали себе какую-то закономерность, правила, следуют им, понимают друг друга, а тебя, как щепку в эпицентре смерча, болтает по спирали и долбит головой обо все стены. Я прямо ощутил себя иным, дебилом, дураком, утырком. По сравнению со мной на данный момент Эпоха была воплощением самой логики, сознания и мирового порядка. — Не паникуй, Старшуля. Рассредоточься на атомы, расплывись, включи воображаемый тюнер и крути его до тех пор, пока не увидишь привычные образы людей. Я растекся вширь как мог, снова вспомнил стереокартинку с динозавром, расфокусировался и начал собирать маленькие детали в большого зверя. В какой-то момент я охренел: вся эта броуновская прозрачная живность превратилась в бесконечную толпу людей, которые не просто соприкасались друг с другом, они были внутри друг друга, над, под, из‐под, во множестве проекций, в сотнях измерений. Каждый из них что-то делал, свободно двигался, а вместе они копошились, кишели, бурлили миллиардами рук и ног, миллионами голов… Я заорал, просто «аааа», вновь сжался в один атом или что там у них было единицей измерения бестелесности… — Че, много их? — гоготнула Эпоха. — А ты думал! Кладбище почти три столетия существует, в разгар чумы создано. Да ты, поди, еще на тыщу лет назад распластался да и полпланеты заграбастал. Ладно, не ссы! Теперь зырь на меня и крути свой тумблер, пока все остальные не пропадут. Я повиновался и уставился на Эпоху. Она собралась до мельчайших морщин, и я попытался сконцентрироваться на малиновом кровоподтеке под ее глазом. Постепенно кишащая толпа стала невидимой, и мы остались с ней тет-а-тет. Я выдохнул и посмотрел вниз. Полное жирными кистями сирени и тяжелыми бело-розовыми соцветиями яблонь, под нами благоухало медом майское кладбище. Толстые шмели, как топ-менеджеры нашей больницы, купались в золотой пыльце, и она сама липла к их мохнатым лапкам, словно городской бюджет к рукам наших директоров. — Господи, как красиво! — выдохнул я. — Ага, здесь нарядно, — подтвердила Эпоха. — Это не какое-нибудь Волковское кладбище, где родственники копошатся на могилах, как дачники на картошке под палящим солнцем. Это — центр Москвы! Здесь захоронения давно запрещены. — А почему же я тут? — Шалушик подсуетился, — с гордостью сообщила Эпоха. — Сунул кому надо, поднял все связи — и силь ву пле! Санин убогий крест скоро выкинут, на хер, твою урну затолкают рядом с его гробом и поставят модный памятник. Круто, да? — Да кто такой Саня? — Зенки разуй! Тумблер открути маляху назад — Саня уже час рядом с нами сидит. Я долго возился с настройками собственной газообразной субстанции, снова видел возле себя то орду людей в одежде всех времен, то одну скалящую зубы Эпоху и наконец взял в фокус еще одного человека, который пялился на меня глазами, полными печали. — Здравствуйте, доктор! — произнес он. — Вот и встретились с вами снова. Саня оказался маленьким плешивым чудиком в засаленном костюме. На груди лацканы расходились, обнажая распиленные ребра, из которых вываливалось сердце с огромным неровным шрамом. На протянутой ладони у Сани лежал кусок трехстворчатого клапана с гнойным мешком посередине, напоминавшим грецкий орех. — Что за черт! — вспыхнул я. — Кто вам сделал такой топорный разрез правого предсердия?