– По четвергам мы обычно слушаем Кливлендский оркестр, они играют в Северанс-холле. Присоединяйтесь к нам, мистер Мэлоун. – Настойчивое предложение Ленки вывело его из задумчивости. – Может, мистер Мэлоун не любитель симфонической музыки, – заметила Зузана. – Многим она не интересна, Ленка. Она требует хорошего вкуса. Кажется, ирландцы всему предпочитают волынку. – Что за глупости. Кто ваш любимый композитор, мистер Мэлоун? Мэлоун помолчал, и Дани решила, что он наверняка отговорится. – Несколько лет назад я слушал в Балтиморском оперном театре Сергея Рахманинова, – тихо произнес он. – Это было замечательно. Ленка ликующе захлопала в ладоши, словно дитя, а Дани неожиданно для себя самой расплылась в широкой улыбке. – Это любимый композитор Дани! – воскликнула Ленка. – Она говорит, его музыка сводит ее с ума. – Его «Рапсодия на тему Паганини» – самое прекрасное, что я слышала в жизни, – сказала Дани, стараясь сдержать нахлынувшие чувства. – Лучше только «Адажио состенуто». – В тот вечер как раз была премьера его «Рапсодии». Пожалуй, я с вами соглашусь, – заметил Мэлоун, а Дани уже не смогла сдержаться: – В детстве я впервые услышала его на «Виктроле», – выдохнула она, отдаваясь воспоминаниям. – Думаю, это было незадолго до того… до того, как я сюда переехала. Мы слушали новую пластинку, ее выбрала мама. Папа как раз был дома. Музыка звучала так чудесно, что, когда пластинка закончилась, мы все захлопали, а папа вскочил, подхватил маму на руки и поцеловал. Мэлоун ласково смотрел на нее своими грустными глазами. – Вы знаете, как я себя чувствую, когда в моем доме заходит разговор об этом человеке, – бросила Зузана, и счастливое воспоминание лопнуло, точно воздушный шарик, который проткнули булавкой. Дани потупилась, многоцветный образ ее счастливого детства разом исчез. Мэлоун отложил вилку и пристально взглянул на Зузану. – Джордж Флэнаган не убивал ни себя, ни свою жену. Я в этом уверен, – ровным тоном произнес он. – Кем бы он ни был и чем бы ни занимался, этого он точно не делал. – Это наше личное дело. Семейное дело, мистер Мэлоун. Прошу вас, не вмешивайтесь, – отрезала Зузана. – Мистер Мэлоун расследовал это дело. Он считает, что это была бандитская разборка, – сказала Дани, изо всех сил стараясь говорить спокойно. – Нам говорили другое, – произнесла Зузана. Губы у нее гневно дрожали. Мэлоун ответил ей спокойным, открытым взглядом: – Я знаю. – Они до безумия любили друг друга, – не выдержала Ленка. Если бы здесь была Вера, она бы вела себя так же, как Зузана. Вера поклялась, что в жизни не произнесет имени Джорджа Флэнагана. – Я в это не верю, – бросила Зузана. – Правда не зависит от того, верите вы в нее или нет, – сказал Мэлоун. Он снова опустил глаза и продолжил есть. – Ваше общество меня утомило. Желаю всем спокойной ночи. – Зузана встала из-за стола и зашагала прочь, оглушительно стуча тростью по деревянному полу. – Думаю, нынче вечером мы уберем со стола, не прибегая к помощи мадам Зузаны, – беззаботно улыбнулась Ленка. – Расскажите еще, мистер Мэлоун. Я уверена, вам нравятся многие вещи. Расскажите, что вас сводит с ума, делает вас счастливым. От чего вы испытываете истинное блаженство. Мэлоун взглянул на Ленку так, словно случайно оказался в дамской уборной. – Я сегодня испытала настоящее блаженство, – вмешалась Дани, решив во что бы то ни стало спасти Мэлоуна от Ленки. – Расскажи нам, – потребовала Ленка. – Мне попалось идеальное яблоко. Не слишком твердое, не слишком мягкое. Оно так приятно хрустело, было сочным и кисло-сладким. – И от этого вы испытали блаженство? – насмешливо уточнил Мэлоун. – Да. Особенно когда откусила первый кусочек. – В день по яблоку съедать и болезней не видать, – вставила Ленка. – Моя дорогая, что еще доставляет тебе блаженство? – Носки, – ответила Дани. – Носки? – переспросил Мэлоун. – Теплые носки на замерзших ногах. – Вас сводят с ума носки? – не унимался Мэлоун, уже явно валявший дурака. Она рассмеялась. Конечно, он знал, какие именно носки сделали ее счастливой. – А вы можете себе представить жизнь без носков? – парировала она. Он вытер рот салфеткой: – Нет. – Ваш черед, мистер Мэлоун. – Ленка не собиралась сдаваться, и Мэлоун откинулся на спинку стула. – Мне нравятся хорошие сигары, – медленно произнес он. – Люблю первую затяжку. Ее запах, то, как ее вкус разливается во рту. Если курить слишком часто, то этого уже не замечаешь. Так что я лишь изредка позволяю себе сигару и наслаждаюсь ею. Ленка глядела на него во все глаза, так, словно перед ней стоял первый ученик в классе. – Продолжайте, – потребовала она. Он немного подумал и продолжил, внезапно почувствовав, что готов о многом им рассказать. – Я терпеть не могу мороз, но люблю, когда в январе светит солнце. Когда от холода щиплет кожу, но солнечные лучи согревают верх шляпы и кончик носа. Люблю, когда простыни пахнут морем. Люблю запах жареного бекона. Люблю, когда после бритья на лицо кладут горячее полотенце. Люблю теплые носки, – он бросил взгляд на Дани, – и мятные леденцы. Я вообще сладкоежка. К еде я скорее равнодушен, но если дать мне кулек конфет, я их все съем. – Мы это запомним, – вставила Ленка. – На меня нагоняют тоску марширующие оркестры и сочинения Джона Филипа Сузы, но я испытываю приступ острого счастья, заслышав гром. Господни цимбалы, говаривал мой отец, – прибавил Мэлоун. – Великолепно! – Ленка захлопала в ладоши. – А что еще? – Люблю пустые церкви и больших собак. Маленьких не люблю. Они слишком похожи на крыс, а крысы мне противны. Карие глаза нравятся мне больше, чем голубые, но лучше всего, когда есть и тот и другой. – О боже, – ахнула Ленка, а Дани почувствовала, как по щекам у нее разливается жар. Он просто решил ее порадовать – но взгляд у него был совершенно серьезный. Он не подмигнул ей и даже не улыбнулся, но просто встал, давая понять, что закончил рассказ, и начал собирать со стола посуду. – О боже, – повторила Ленка. – Это было замечательно! – Но в ее взгляде теперь читалось множество занимательных мыслей. 9 Мэлоун провел все утро в морге вместе с Дани, которой нужно было подготовить к погребению пятерых мертвецов, одеть их и написать для них надгробные слова. На это ушло три часа – с момента, когда вышли из дома, таща за собой тележку, и до момента, когда вернулись обратно, закончив дело. Он принял ванну, потому что от этой работы у него мурашки по коже бегали, а потом до конца дня просидел в своей комнате, заперев дверь на ключ и внимательно изучая документы. Благодаря своим долгим прогулкам и ночным вылазкам он постепенно прореживал список «подозрительных лиц», работавших в этом районе. В списке были сотни имен. Он начал с больницы Святого Алексиса – просто потому, что она была совсем рядом. Он сопоставлял имена с лицами, людей с их занятиями. Он часами просиживал в вестибюлях, бродил по коридорам, ел в больничной столовой, подслушивал сплетни и собирал данные. Но сегодня он вновь перебирал бумаги, искал обрывки информации, делал пометки. Он читал и перечитывал показания и свидетельства, откладывал их в сторону и, прежде чем перейти к следующей папке, исписывал целые страницы идеями. Писал он не слишком складно – он не обладал литературным даром, явно не был ни Шекспиром, ни Диккенсом. Но он верил, что, записывая все, о чем ему было известно, – все факты, впечатления, даже простую последовательность событий, – он тем самым четко обозначал, чего еще не знает, и составлял себе план на будущее. Покончив с записями, он на всякий случай снова сверился с документами, желая убедиться, что все им записанное действительно было в бумагах, что он все понял правильно и ничего не забыл. Неверно воспринятые факты могли завести в тупик или, хуже того, в дебри, в которые вообще не стоило забираться. Он хорошо умел составлять разные списки. Даже такие, которые могли понравиться Ленке, – это он выяснил накануне. Если он в какой-то момент начинал путаться в деталях, то вновь начинал с самого начала, сводя свои списки к самому минимуму. Он брал чистый лист и ставил себе ограничение: одномерные описания, никаких домыслов. Он записывал только то, что было известно и зафиксировано, старался писать четко и очень кратко. Он начал с Жертвы Номер Один – с Эдварда Андрасси, человека, к которому вновь и вновь возвращались все детективы, работавшие над делом. Андрасси был двадцатидевятилетним красавцем, высоким, стройным, с темными волосами и голубыми глазами. Выходец из рабочей семьи, сын венгерских эмигрантов, он был хорошо известен в Ревущей Трети – череде баров и многоквартирных домов, тянувшихся между Кингсбери-Ран и Восточной Пятьдесят пятой до самой Проспект-авеню. В Ревущую Треть совали нос лишь отчаянные искатели приключений. Андрасси как раз и был отчаянным искателем приключений. У него имелись судимости, его хорошо знали местные полицейские, он постоянно менял место работы. Его оскопили и обезглавили, но сделано это было вовсе не у подножия Ослиного холма – не там, где обнаружили тело. Его останки бросили – скорее, выложили – на склоне холма. На трупе были лишь черные носки. Голову закопали в землю, так что волосы торчали наружу. Гениталии валялись поблизости. И его, и Жертву Номер Два нашли 23 сентября 1935 года. К тому времени с его смерти прошло уже два или три дня. В последний раз его видели близ дома его родителей, на Фултон-роуд. Это было 19 сентября. Мэлоун выдернул из блокнота страницу, отложил ее в сторону и начал составлять новый список – для второй жертвы. Жертва Номер Два: невысокий мужчина крепкого сложения, от тридцати пяти до сорока лет, кастрирован. Обезглавлен. Поблизости от тела также найдена его закопанная в землю голова и незакопанные гениталии – их выбросили вместе с гениталиями Андрасси. Левое яичко так и не нашли. Жертва Номер Два погибла не меньше чем за неделю (в отчетах имелись разные сроки, вплоть до тридцати дней) до Андрасси, но их тела обнаружили одновременно, метрах в десяти друг от друга. Второй мужчина тоже был убит в другом месте, но, в отличие от Андрасси, его кожу чем-то обработали, так что она покраснела и загрубела. В более позднем отчете указывалось, что второй труп на самом деле как бы обжарили на масляном факеле, вроде тех, какими пользуются железнодорожники. Масло в десятилитровом ведре нашли неподалеку от трупов. Поблизости также обнаружились белые брюки и белая рубашка, предположительно принадлежавшие второй жертве. Его личность до сих пор не была установлена. Мэлоун отложил в сторону второй список и взялся за третий. Жертвой Номер Три была Фло Полилло, которую удалось опознать по отпечаткам пальцев на изуродованной правой руке. Слегка за сорок, вес – под семьдесят пять килограммов. Ее арестовывали несколько раз, в Кливленде и в Вашингтоне, за то, что она торговала спиртным у себя дома и занималась проституцией.