Глаза и нос у него раскраснелись и сильно саднили, но поток слез все же пошел на убыль, а боль в горле чуть стихла и притупилась. Он не плакал с тех пор, как умерла Мэри. Но даже тогда он старался сдержать свою скорбь и так часто прятал ее как можно глубже внутри себя, что она лишь время от времени всплывала, омрачая его повседневные мысли, и не давала ему забыться во сне. Тогда он решил, что сумел пережить эту скорбь. Сумел с ней расквитаться. Но теперь она… внезапно вернулась. Может, со скорбью всегда так. Может, она никуда не уходит, пока мы не сумеем ее отпустить. Он подумал, что его старая скорбь все время была при нем, глубоко внутри, где-то под слоем льда, как и сказала Дани. Может, теперь-то она наконец покинет его навсегда. Он выехал на шоссе через час после того, как остановился, но в глазах у него, как и прежде, стояли слезы, а в груди теснилось от боли. Когда он добрался до Чикаго и остановился у дома Молли, в голове у него стучало, а ноги подкашивались. Из машины он взял только дорожную сумку. Другие вещи можно забрать потом. Молли приготовила ему завтрак – с Шоном он разминулся – и принялась над ним хлопотать, и прибирать на столе, и болтать, и расспрашивать его насчет Мясника. На его несчастный, измученный вид и неразговорчивость Молли не обратила внимания. Иначе она не преминула бы вставить словечко. В том, что у тебя на лице всегда мрачное выражение, есть свои преимущества. Он настолько устал, что не мог даже заставить себя встать из-за стола, и просто сидел, сцепив пальцы, понурив голову, и думал, что должен позвонить Дани. Он обещал позвонить. Но вряд ли сможет. Нет, не сегодня. – Ты же знаешь, я в твою работу не лезу, но все-таки… вы его поймали? – спросила Молли, усевшись напротив него с большой чашкой чаю в руках. – Ты поэтому уехал из Кливленда? – Кого поймали? – Мясника! – Скажи-ка мне, с чего ты решила, что я имею к этому отношение? – Братишка, к нам сюда приходил Элиот Несс. Он просидел с тобой час, отдал тебе коробку бумаг. Элиот Несс нынче в Кливленде. Работает там в полиции большим начальником или чем-то в подобном духе. Ради чего еще, скажи на милость, тебе сдалось бы тащиться в Кливленд? – Действительно, ради чего? – тихо повторил он. – Так что же… поймали вы его? – Вроде того, – вздохнул он, решив, что нет смысла все отрицать, раз Молли уже сама догадалась. Молли нахмурилась: – Что еще за «вроде того»? – Дело… закрыто. Для меня закрыто. Я получил другое задание. – Другое задание? Здесь? Вот так сюрприз, – заметила она и тревожно наморщила лоб. – А я-то считала, что тебе в Чикаго оставаться нельзя. – Через пару недель годовщина резни. – Об этом Молли и сама знает. За год до этого, в День поминовения, чикагские полицейские застрелили десятерых и серьезно ранили еще нескольких участников забастовки сталелитейщиков. – Скоро начнется война. Рузвельт встревожен состоянием сталелитейной промышленности. Он дает профсоюзам все, чего они требуют. Кажется, министерство финансов хочет проверить, действительно ли деньги тратят на то, ради чего их выплачивают. – Ты правда думаешь, что будет война? – спросила Молли. – Не знаю, будут ли воевать наши солдаты, но мы точно будем поставлять оружие, корабли, самолеты. Война – доходное дело, и Америка хочет получить свою долю. – Какой же ты циник, Майкл Фрэнсис Мэлоун. – Да, этого у меня не отнимешь. И все же я прав. – Он тяжело поднялся из-за стола. – Можно мне пожить у вас несколько дней? Пока я не пойму, что к чему? – Поживи, как же иначе. Мы с Шоном умираем от скуки. Ты, конечно, не весельчак, но хоть что-то новенькое нам порасскажешь. – Ха. – Он помедлил у телефона в прихожей, взглянул на него и подумал о Дани. Молли по-прежнему за ним наблюдала. – Ты в порядке, братишка? – мягко спросила Молли. Значит, она все-таки обратила внимание. – Сестрица, со мной все как всегда, – ответил он и отошел от телефона. Он позвонит завтра. – М-м. Этого-то я и боялась, – пробурчала Молли. Он пропустил ее ироничное замечание мимо ушей и зашагал к лестнице, у подножия которой так и стояла его дорожная сумка. 27 Ни он, ни она не были готовы к долгой разлуке. В первые дни после отъезда Мэлоуна Дани колебалась, подобно маятнику, от любви к малодушию, от разочарования к гневу. Ей нужно было работать – работы хватало, – и она была рада постоянным заказам и хлопотам, не оставлявшим времени на то, чтобы, подобно Чарли, свернуться клубком и больше не двигаться. Тоска, которую она чувствовала теперь, мало чем отличалась от тоски, точившей ее после смерти родителей. Это ее удивило. Родители тоже ее оставили, пусть и не по собственной воле. Мэлоун оставил ее по собственной воле. Она не могла понять, что именно это говорит о нем и о ней. Может быть, совсем ничего, а может, наоборот, абсолютно все. Он любил ее. В этом она, как ни странно, не сомневалась. Он любил ее так же жадно и страстно, как она любила его. Его губы, руки, глаза, его внимание к ней – все совпадало с тем, что чувствовала она. Его любовь была подлинной, искренней, об этом ей рассказала его одежда. Но Майклу недоставало смелости. От мысли об этом ее всякий раз обуревал гнев, но потом верх снова одерживало сострадание. Нет, смелость – совсем не то слово. Майкл не отличался ни слабостью характера, ни эгоизмом. Человека, который полтора года работал под прикрытием в окружении Аль Капоне, точно нельзя было назвать трусом. Она подозревала, что не хватало ему вовсе не смелости, а уверенности в себе. Он не смог снова поверить в любовь, решиться на все лишения, которых требовало сильное чувство. Чудом было уже то, что он ее полюбил. Еще одним чудом – то, что он ей признался. Будь у них больше времени, он, возможно, заставил бы себя нырнуть глубже, заплыть дальше от берега и не паниковать оттого, что больше не чувствует дна под ногами. Будь у них больше времени, он, возможно, обрел бы уверенность в себе – и в ней. Будь у них больше времени, он, возможно, решил бы остаться. Но хозяин дернул за поводок, на котором он ходил вот уже целых пятнадцать лет, и вытянул его обратно на берег. А она все барахталась на волнах, надеясь, что он за ней приплывет. Бывали дни, когда ей делалось легче, и она умудрялась плыть. В другие дни ей казалось, что она тонет. Она знала, что рано или поздно ей придется самой добраться до берега, принять неумолимую реальность того, что любовь, которую он ей дал, будет единственной в ее жизни. Но она жаждала дать ему гораздо, гораздо больше. Она жаждала дать бесконечно много. И потому все держалась на плаву и смотрела в открытое море. В первые дни после его отъезда Ленка все время спрашивала, есть ли новости от Мэлоуна и когда он обещал позвонить. Когда же он наконец позвонил, Ленка потребовала пересказать ей весь разговор, до последнего слова. Наверное, после этого Зузана ее отругала, потому что она скоро прекратила о нем расспрашивать. Теплело, и потому меньше людей погибало от холода, зато тела разлагались гораздо быстрее. Теперь, когда Майкл ей больше не помогал, работа в морге представлялась ей невыносимой. Дни становились все длиннее, а запахи в морге – все крепче. Всякий раз хотя бы один из трупов успевал разложиться настолько, что его нельзя было обмыть и переодеть. Она записывала на листочках пару бессмысленных слов – строку из Эмили Дикинсон, стихи которой любила, или фразу из Библии, – прятала клочки в перепачканные карманы и заполняла бумаги. Ее страшно расстраивало, если она ничего не могла сделать для мертвецов, а могла лишь нацарапать на листке несколько слов, которые вряд ли кто-то когда-то прочтет. Кончился май, наступил июнь, за ним следом пришел июль. Она получила три письма от Мэлоуна, коротких, туманных и довольно бессвязных, словно он сочинял их на протяжении нескольких дней, приписывая то, что приходило ему на ум. Его письма ей нравились, они подтверждали, что он о ней думает. Но в то же время она ненавидела их, ведь в них не было ни подробностей его жизни, ни искры надежды. Он не писал, что они увидятся снова, что он скучает по ней. Но в конце писем стояло «Майкл», и от этого она всякий раз принималась плакать. Все его письма были отправлены из Чикаго, больше она ничего не знала о том, где он и чем занимается. Она писала в ответ, на адрес почтовой ячейки, который он ей оставил, и он, вероятно, получал ее письма, хотя никогда о них не упоминал и не отвечал на ее вопросы. Он оставил ей свой телефон, но она ему не звонила. Она попросила его остаться. Он отказался. Больше она не будет его просить. Тридцать первого мая все кливлендские газеты принялись трубить о «Тайном подозреваемом Элиота Несса», но за этими новостями не последовало ни арестов, ни официальных отчетов, и горячая новость забылась, затертая жаром наступившего лета. Жар лета оказался сильнее всех городских новостей. О расследовании больше не вспоминали. Дарби не заходил к ней в ателье, хотя она его пригласила, но как-то раз она обнаружила у себя в тележке букетик желтых цветов. В другой раз там нашлась крупная медная пуговица с оттиснутым ликом святого Христофора, а потом – томик стихов Эмили Дикинсон. Она коснулась кожаной обложки рукой, но книжка была совсем новой и сохранила лишь краткое прикосновение ладони книгопродавца. И все же она точно знала, что это подарки Дарби. Уровень безработицы вырос. Заодно вырос минимальный размер зарплаты, но почти никто в городе не работал, так что этот жест казался совершенно бессмысленным. Дани страшно устала от бессмысленных жестов. Никто не решал проблемы, их просто прикрывали, перетасовывали, перекладывали с места на место. Гитлер потребовал, чтобы Судетская область, часть Чехословакии, основное население которой составляли «этнические немцы», присоединилась к Германии. В чешских газетах Кливленда широко обсуждались доводы за и против, но Дани казалось, что на деле это мало кого заботит. Чехословакия лежала на другом конце света, а они все давно стали американцами, и теперь их интересовали американские проблемы. – Они на все согласятся, – заявила Зузана. – Никто не хочет войны. Так что ему отдадут эти земли. А он продолжит отбирать все новые и новые территории. Попомните мои слова. Задобрить тирана нельзя. Его можно лишь уничтожить. – Мы тебя каждый день задабриваем, – фыркнула Ленка. Но Дани слова Зузаны все же задели. После внезапного отъезда Мэлоуна она думала только о собственном горе и почти не вспоминала о расследовании и поисках Мясника. И все же она совершенно не сомневалась в том, что чувствовала, держа в руках пальто Фрэнсиса Суини. Майкл ей верил. И Элиот Несс тоже верил. Но никто ничего не сделал, чтобы привлечь убийцу к ответу. Быть может, никто и не мог ничего с ним поделать. Но разве он остановится? Если его не уничтожить… разве он когда-нибудь остановится? * * * Мэлоуна откомандировали тайно собирать информацию на крупном сталелитейном заводе. Он работал в цеху, в грубом комбинезоне и в кепке, и на собственном опыте мог оценить мощность завода и условия труда. Компания-владелец недавно получила от государства крупную сумму, но деньги явно не добрались ни до производства, ни до карманов рабочих. Они текли куда-то еще, и Айри прекрасно понимал, в чьих карманах их нужно искать, но не собирался возбуждать дело – оно бы здорово затянулось, – а хотел лишь заткнуть дыру и тем самым решить проблему. Мэлоун был признателен за то, что работа ему досталась тяжелая. Так у него не оставалось времени на раздумья. Он поздно ложился, рано вставал и не успевал ни думать, ни составлять списки причин, по которым ему следовало считать себя идиотом. Он стал еще мрачнее, чем прежде. Молли тревожилась, что он работает так близко от дома, но он успокоил ее теми же словами, которыми его успокоил Айри. Люди, которые знали его как Майкла Лепито, не были с ним близко знакомы и уж точно не могли оказаться рядом с ним на сталелитейном заводе. Он позвонил Дани всего однажды. Так было лучше. Но он то и дело дописывал в своих письмах к ней все новые и новые строчки, не говоря ни о чем конкретном. О работе он ей писать не мог. Как-то раз в августе, воскресным днем, после мессы, он оказался перед кинотеатром. Он стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на окошко билетной кассы. Только что вышел новый цветной кинофильм с Эрролом Флинном. «Робин Гуд». Ровно то, что нужно Америке в период депрессии, длившийся уже почти десять лет: Робин Гуд, разбойник, который отбирает деньги у богачей и раздает неимущим. Эта идея всегда приходилась по душе беднякам, а раз теперь бедняками были практически все, то и фильм должен был понравиться всем. Кино он любил – по той же причине, по которой, как он считал, его любят все люди без исключений. Это прекрасная возможность на пару часов убежать от себя. Он купил билет, но убежать от себя не сумел. Почти весь фильм он просидел, погрузившись в тоскливые мысли, сцепив на коленях руки, вспоминая яичницу, и тосты с джемом, и то, как Дани радовалась вылазке в центр города, проигрывая в голове их разговор о системах, программах, достоинстве и неравенстве. Дани бы понравился «Робин Гуд». Он ушел, прежде чем закончился фильм, и бесцельно бродил по улицам, не желая нигде задерживаться, а когда вернулся в дом к Молли, то схватил телефонную трубку, отчаянно желая услышать Дани. Пока оператор соединял его, он не смел даже дышать, а когда услышал ее далекий голос, произнесший «Алло», то едва не лишился чувств. – Дани. Это Мэлоун. У вас все в порядке? – отрывисто бросил он. – Да. – Как Ленка и Зузана? – У них все хорошо. Ленка пытается читать ваши письма, а Зузана делает вид, что забыла, как вас зовут, но у них все в порядке. Услышав это, он улыбнулся, но потом заметил в зеркале свое отражение и понял, что на лице у него нет и тени улыбки. Губы его были по-прежнему сжаты, глаза глядели так же безрадостно.