Ее голос звучал совсем слабо. – Больше. Я люблю тебя. Так что ты мне… не только друг. – Ну и сволочь же он. Нельзя признаваться в любви и тут же перечеркивать это признание. – Ты меня любишь. А я люблю тебя. И ты все равно уедешь? – Да. Сволочь. Она глядела прямо на него, не отводя взгляда, но он заметил, что ее голубой глаз горит еще ярче, а карий кажется еще темнее, чем обычно. Она из последних сил старалась сдержаться. – Дани, я сделал свой выбор. В моей жизни нет места для кого-то еще. Пятнадцать лет назад, когда я выбрал эту работу, я знал, что не смогу ни с кем разделить свою жизнь. Я это выбрал. Я этого хотел. – Но… ты и теперь этого хочешь? – ровным тоном спросила она. Он потянулся к ней, желая в последний раз обнять ее, в последний раз поцеловать. Он запомнит каждую мелочь. Он все затвердит наизусть. Составит список, чтобы ничего не забыть. Но она увернулась. Отскочила от него, словно не могла вытерпеть, что он ее коснется. Он безвольно уронил руки. Она уставилась в пол. – Ты говоришь, что знаешь меня, но мне так не кажется. Зато я тебя знаю, – упрямо проговорила она. Ее голос дрожал. – Я знаю каждую черточку твоего лица, каждое желание твоего сердца. Я тебя знаю. Ты уедешь и никогда не вернешься. Ты убедишь себя в том, что я дурочка, а ты не заслуживаешь счастья. Ты будешь жить так же, как жил до меня, и умрешь в одиночестве. Мы оба умрем в одиночестве. – Не говори так, Дани, – с ужасом возразил он. Она прижала ладони к глазам и глубоко вздохнула. Она изо всех сил боролась, билась и все-таки одержала верх. Опустив руки, она расправила плечи и подняла на него глаза. – Прости меня, – прошептала она. Сердце его болело, душа стенала, но он лишь взял в руки шляпу. Пора было ехать. – Я буду звонить, если… если ты мне позволишь, – сказал он. – Буду спрашивать, как у тебя дела. Может… буду писать тебе письма. Но только если ты этого хочешь. – Тебе нужно ехать прямо сейчас? – спросила она. Он помедлил. – Я бы хотела, чтобы ты остался. Со мной. Только… на эту ночь. – Это ничего не изменит. Она помолчала, будто надеялась, что это изменит все. – Будет только больнее, – предупредил он. – Не думаю, что бывает больнее. * * * Когда-то она сказала, что не будет его упрашивать. И теперь тоже не собиралась. И настаивать она тоже не станет. Но она увернулась, когда он потянулся к ней. Ей не хотелось так с ним расстаться. Она увернулась не потому, что не хотела его прикосновений. Она жаждала их так сильно, что боялась расплакаться. Ей не хотелось плакать при нем. Он положил шляпу и, настороженно глядя на нее, шагнул ей навстречу. Когда-то он просил от нее притворства. И теперь она подарит ему притворство. Она притворится, что они оба хотят, чтобы он уехал. Что так будет лучше для них обоих. Она притворится спокойной и сдержанной. И возьмет от него все, что он сможет ей дать. Он обхватил ладонями ее лицо, коснулся большими пальцами уголков ее рта. А потом наклонился к ней и прижался губами к ее губам. Так нежно. Так осторожно. Когда он отстранился, она разъярилась. – Я не ребенок, – сказала она тихо, стараясь, чтобы в голосе не было слышно дрожи. – И я не такая уж хрупкая. Я не гоню тебя и не молю остаться со мной, так что не нужно меня целовать, словно я сейчас разобьюсь или сломаюсь. – Как мне целовать тебя, Дани? – прошептал он, не выпуская ее лицо из рук. – Ты знаешь, как нужно меня целовать, Майкл. Знаешь! Так зачем притворяешься, что не знаешь? – Тогда покажи мне, – попросил он. И она показала. Она что было сил приникла губами к его губам, вцепилась руками в его пальто. Она так страшно злилась, так яростно впивалась в него, что в этом порыве была лишь огромная страсть, но почти не было удовольствия. Не этого она жаждала. – Это драка или все-таки поцелуй? – проговорил он, не отрываясь от ее губ. Она отстранилась, но он лишь сильнее сжал в руках ее голову, провел пальцами по волосам, притянул ее обратно к себе. С мягкой настойчивостью он приник губами к ее губам, и, когда она подчинилась, раскрылась ему навстречу, он погрузился в нее, глубоко, неспешно, уверенно. В его поцелуе не было горячности и исступления. Не было ни рвущегося наружу желания, ни намека на скорую разлуку. Он просто целовал ее, медленно и обстоятельно, словно ему никуда не нужно было спешить, словно ему хотелось быть только здесь, только сейчас, только с ней. Внутри у нее словно натянулась струна, в груди разлилось тепло, выдавая ее с головой, и она вдруг подалась перед ним, вдруг ослабела, хотя должна была оставаться сильной, и все ее тело наполнилось отчаянием. Но она овладела собой и принялась обследовать языком его рот, обследовать пальцами все его тело, словно дразня, словно призывая его ей отказать. Но он лишь вздрогнул, ощутив ее ласку, и продолжал целовать ее, искать ее губы, и по-прежнему не открывал глаз, словно нега и наслаждение тянули его за собой. Она хотела запомнить его целиком – чистый, с легкой примесью табачного дыма, запах тела, шелковистую нежность губ и шероховатость чисто выбритых щек. Широкие плечи, длинные сильные руки, большие ладони. Он взял ее за руки, сплел пальцы с ее тонкими пальцами, но она продолжала его исследовать. Худое, поджарое тело, острые углы плеч, локтей и коленей, четкие очертания плотно обтянутых кожей ребер и позвонков, крепкие мышцы на широкой груди. Она видела, как он ест – ел он с удовольствием, – но знала, что он не позволяет себе излишеств, не потакает слабостям и лишь изредка себя балует. Он был к себе очень суров. Неуступчив и неумолим. Она знала, как безжалостен он к себе, и оттого ей легче было смириться с тем, в чем он ей отказывал. Он скользнул руками к ее ягодицам, прижимая ее к себе. А потом подхватил ее и уложил на постель, словно благородный жених, но не лег рядом с ней и не накрыл ее тело своим. Он склонился над ней и еще с минуту ее целовал, а потом уткнулся лицом ей в шею и скользнул одной рукой по ее волосам, а другую положил ей на низ живота, словно знал, какой жар разжег у нее внутри, и старался его уберечь. Она накрыла его руку своей, потянула его ладонь вниз, молча моля, но он лишь развернул свою руку ладонью вверх. А потом поднял голову и посмотрел на нее. Губы его блестели от ее поцелуев. Он сглотнул, и она поняла, что он сейчас скажет. – Я люблю тебя, Дани Флэнаган. Я тебя… боготворю, – страстно прошептал он. – Но я не могу заняться с тобой любовью, если нам суждено расстаться. Когда все закончится, ты станешь меня корить, а я буду себя ненавидеть. Так лучше для нас обоих. Он снова поцеловал ее, не раскрывая губ, словно сам себе не доверял, словно боялся, что не устоит перед ней, а потом выпрямился и встал у кровати, опустив руки. Она не могла говорить. Не могла даже смотреть на него. Перекатившись на бок, спиной к двери, спиной к нему, она ждала, пока он уйдет. * * * Когда он сказал, что, если он останется, будет только больнее, он точно знал, что именно так и будет. За несколько коротких минут ужасное стало невыносимым, а он уже давно знал, что единственный способ справиться с невыносимым – это двигаться. Двигаться постоянно и беспрерывно. Дани отвернулась от него, и теперь он видел лишь ее спину. Но он все понял. Говорить было нечего, да и незачем было теперь говорить. В мягком свете настольной лампы ее волосы стали медными, а линия спины, изгиб талии и крутой подъем бедер стали песчаной грядой, окутанной мягкой розовой тканью. Она вся светилась. Она казалась картиной, написанной в закатных тонах. Цвета ее тела сливались с тенями, заполонившими комнату, и он позволил себе на миг задержаться и еще раз взглянуть на нее. Платье было того же оттенка, что румянец у нее на щеках и темный, сливовый цвет ее губ. Он заметил это, когда заставил себя от нее оторваться. Это было то же самое платье, в котором она была в ту ночь, когда разбудила его поцелуями. Когда он уснул на полу в гостиной под музыку Дебюсси. О, воспоминания о той ночи, когда он, еще не до конца очнувшись ото сна, еще не освободившись от сновидений, почувствовал, как его ласкает возлюбленная. Тогда он сбежал от нее – так же, как собирался сбежать сейчас. Но сделал он это вовсе не потому, что не хотел с ней остаться. Он надел шляпу, перекинул через руку пальто и сказал себе, что теперь просто обязан уйти. Он позвонит, когда приедет в Чикаго. Как и пообещал. Он даже станет ей писать. Ему это будет приятно. Он себе это позволит. А если – или когда – она забудет ему ответить, он сумеет ее отпустить. Он поднял дорожную сумку, по-прежнему стоявшую у стены, и взялся за ручку двери. – Доброй ночи, Дани, – в последний раз прошептал он. Он был уже в коридоре, когда – так ему показалось – за спиной у него раздался ее ответ: – Доброй ночи, Майкл. * * * Покидая Чикаго в двадцать третьем году, он уезжал от женщины, которая больше его не хотела. Она молила, чтобы он ушел. Кричала, и плакала, и уговаривала, и угрожала. Она никогда не просила его вернуться. Он бы вернулся к ней. Он остался ей верен – настолько, насколько может быть верен мужчина, когда женщина, с которой он связан, больше не предъявляет на него никаких прав. Молли говорила, что ему нужно радоваться, ведь Айрин от него отказалась не ради другого мужчины. Насколько он знал, Айрин тоже так никого и не встретила. От него она отказалась, потому что ей проще было оставаться надломленной – а настоящий брак требовал постоянного внимания, мелкой починки, ремонта. Но его вовсе не радовало, что Айрин всю жизнь прожила в одиночестве. Одиночество – совсем не то же, что верность. В двадцать третьем он оставил в Чикаго женщину, сердце которой разбилось. Теперь он уезжал из Кливленда, и все было иначе. Сам не зная зачем, он все время поглядывал в зеркало заднего вида, словно ждал, что город отправится следом за ним. Словно думал, что по-прежнему будет видеть его дорожные знаки и небоскребы, трущобы Кингсбери-Ран и разноглазую женщину, которую он целовал на прощание. Нет, теперь все было совсем не так же, как когда он покинул Чикаго. Он ехал молча, ничего не насвистывал, не напевал, не бормотал себе под нос и не слушал кнопочное радио – излишество, которое имелось далеко не в каждой машине. Он ехал так много часов, останавливался заправиться, а потом ехал дальше, и в машине – к этому за последние пятнадцать лет он привык – царила полная тишина. И все-таки что-то было не так. Тишина уже не была пустой. Она больше не несла ему облегчение. Она терзала его, и кусала, и дергала, и скручивала ему внутренности. Чем дальше он уезжал, тем хуже ему становилось. В какой-то момент он съехал с дороги: ему показалось, что сейчас его вытошнит. Он опустил стекло, и в машину ворвался уличный воздух. День собирался быть теплым и солнечным – совсем не таким, как тогда, в январе, когда он, кляня все на свете, пытался добраться до Кливленда. Зеленела листва, светлело чистое небо, приближался рассвет. Но странное чувство росло с каждой минутой. Он рыгнул, понадеявшись, что от этого рвотные позывы ослабнут. Но вдруг у него по щекам побежали слезы, а из горла вырвался стон. В груди задрожало, все внутренности свились воедино и разом поднялись вверх, прямо к легким. Нет, его не тошнило. Он плакал. И это его потрясло. Он вытащил платок и вытер лицо. Но место слез, которые он смахнул, сразу заняли новые слезы. «Да бог мой, Мэлоун», – проговорил он, но голос его дрожал так сильно, что ему стало неловко, и от этого он почувствовал себя еще хуже. Слезы лились непрерывным потоком, он просто не смог бы вести машину. Так что он сидел за рулем, дрожа и трясясь, изо всех сил прижимая к глазам кулаки и боясь, что он совершенно спятил. Водители стали притормаживать, не понимая, почему на обочине неподвижно стоит машина. Чаще всего они просто глазели, кое-кто делал ему какие-то знаки. Одна машина даже остановилась – вероятно, водитель решил, что у него что-то сломалось. Мэлоун махнул доброхоту в открытое окно, и тот, на его счастье, сразу поехал дальше.