* * * Люблю тебя долго – У вас пять минут. Пять минут перед расставанием на двадцать пять лет? Это если всё будет в порядке, и что-то не увеличит срок. О том, что Арчер может не выйти живым, мысль возникает совсем ненадолго и лишь на периферии сознания. Он выйдет. Я знаю, что выйдет. Он сильный, у него широкая спина и мощные руки, и он знает, как за себя постоять. Он рос в детдоме и отзывался о нём и системе не так уж и хреново. В тюрьме хуже. Там могут покалечить, и это нормально. Она в пустыне, где всё подчинено правилам, времени и распорядку. Прогулки, приём пищи, досуг. Один телевизор на всех. Впрочем, он ненавидит их. У него его не было, а купил его Арчер для меня. Чтобы смотреть фильмы. Вот это он любил. Смотреть, обнимаясь, кино и нежно водить руками по моему телу, но иногда играть грязно и погружать пальцы в меня, даже не нажимая на паузу. У меня сводило судорогами всё тело. Снова и снова. Я дрожала и позволяла ему всё, как больше никому. Он тоже соглашался на многое из того, чего хотела я. Связать руки, но так, чтобы я могла легко освободиться, или завязать мне глаза, или поэкспериментировать с новой позой. Если бы мы могли, то занимались бы сексом целыми днями напролёт. Теперь его не будет. Не секса, а Арчера. Секса тоже, но сам Арчер... Именно с ним всё имело большее значение, больший смысл. И обыденность, и физическая близость. Как загрузка тарелок в посудомойку, так и слышать обжигающий шёпот между поцелуями в живот и ниже. Вот бы услышать этот шёпот ещё хотя бы раз. Даже если он будет с привкусом отчаяния. Если Арчер и был когда-то в отчаянии, то не в мои годы с ним. Может быть, в детдоме, или, может быть, когда мать лишили прав, а отца в физическом проявлении и вовсе никогда не существовало. Даже если ответом послужит лишь молчание, я не стану тратить эти минуты попусту. Вероятно, меня и пустили-то только потому, что я журналистка известной газеты. – Почему ты это делаешь? – Уже сделал, – это тот самый шёпот. И понимание, как оно есть. Понимание всего, что произошло, не более. – Потому что по моей вине погиб человек. – Не по твоей, – у меня дрожат колени, или же дрожу вся я, включая голос. Я словно тону, словно задыхаюсь и сглатываю, прежде чем продолжить. – Ты делал свою работу. Это то, кто ты есть. Ты полицейский, Арчер. – Я был им. Я больше не он. Погиб человек, Ханна, и каким бы он ни был, а он не был прямо-таки хорошим, у него остались дети. Я думаю об этих детях, даже ни хуя не зная, как они выглядят. – Это непредумышленное. – Это уже неважно. Не жди меня. – Не тебе решать. Я тебя люблю, Арчер, – шепчу я, понижая голос, потому что не хочу, чтобы слышал охранник у двери. Я не могу прикоснуться. Но могу напомнить об этом. Каким бы незначительным это, возможно, сейчас не казалось. – И я буду… – Прекрати любить. Может быть, ещё встретишь того, кто купит тебе крутую тачку и особняк в пригороде с кучей прислуги на все случаи жизни. Я бы никогда не смог этого дать. Машина. Огромный дом. Помощники. Как будто я хоть раз желала или думала о подобном. Нет, никогда. И я не вчера родилась. Мой отец тоже коп. Детектив, но всё равно это единый мир, одна вселенная. Я не понаслышке знакома с тем, что иногда нужно экономить, и с отсутствием поездок куда-то на дальние острова с белым песком и шезлонгами под пальмами. Да и плевать мне на атрибуты роскошной жизни. И Арчер это знает. Как и я знаю, что он творит. Отталкивает людей, а именно меня. Если я ещё думала, сказать или нет, то теперь уже не думаю. – И пусть наш ребёнок называет папой того, кто ему не родной. Хорошо. – Ребёнок? – впервые за эти минуты в голосе Арчера звучит что-то помимо смирения. Его взгляд также изменяется. Он был направлен словно сквозь меня, но не теперь. Арчер сжимает руки в кулаки на холодном металлическом столе перед собой. – Ты беременна? – Почти десять недель. Я знаю, он не спросит о самочувствии. Не о чем спрашивать. Токсикоза пока ещё нет. Как я теперь понимаю, в первые недели я ходила вялой и заторможенной, но вскоре всё нормализовалось, а тогда я мало придавала этому значение. Не настолько, чтобы заподозрить беременность, тогда как у Арчера уже случилась беда. – Ещё есть время... – Никакого аборта. У нас будет ребёнок, и ты узнаешь, как он выглядит. Мне похуй на малолетних детей какого-то бандита. Если их мать достаточно умная женщина, то теперь она сможет увезти их куда подальше и всё изменить. Мне не всё равно лишь на своего малыша. Или, быть может, это малышка. С моими волосами, но с глазами Арчера. Было бы прекрасно. Будет одинаково прекрасно стать матерью его ребёнка, и неважно, какого пола он уже есть. – Но потом ты скажешь ему, что папа космонавт, а потом что что-то случилось, и он не вернётся. – Нет, Арчер. Я не буду лгать нашему ребёнку, чтобы он прожил жизнь, не зная правды об отце. Что его отец хороший человек, что с хорошими людьми просто иногда случаются плохие вещи, но это не делает человека плохим. Когда он или она спросит, я скажу только правду. – Время вышло. Только охранник говорит это, как Арчер начинает подниматься, но очень медленно. Он всё ещё смотрит на меня так же, как и смотрел. С любовью. Ему это не подделать. Мы любим друг друга. Он не отключит это так легко. Не сможет. – Прощай, Ханна. – Не прощай. Я тебе напишу. Я буду писать. Мне приходится уйти, потому что меня уводят. Мой автомобиль по-прежнему стоит у здания суда там, где я его и оставила. Я сажусь за руль, но прямо сейчас не могу вести. В глазах так быстро набухают и скапливаются слёзы, что через минуту я уже плачу. Я сказала, что люблю, лишь раз. Надо было повторить. Одного раза вслух недостаточно, чтобы протянуть двадцать пять лет. Через двадцать пять лет Арчеру будет пятьдесят семь. У нас будет один единственный ребёнок. Нельзя сказать, что мы с Арчером обсуждали детей, но, гуляя, мы сталкивались с ними. С теми, кто только начинает ходить и нередко падает, и с теми, кто уже давно бегает и не нуждается в сопровождении за ручку. Мы часто видели, как что-то может заставить плакать любого ребёнка независимо от возраста. Обычно плач был очень громким, однако Арчер не ускорял шаг и не тянул меня за собой быстрее, чтобы уйти от источника шума. Я понимала, сколько сотен раз он мог сталкиваться с подобным в детдоме. Или не сталкиваться, если брошенные дети понимают, что их слёзы ничто, и никто не кинется утешать. Но, основываясь на своих наблюдениях, я никогда не замечала отторжения Арчера. Какой-то гримасы, означающей неприятие мысли о детях, или косого взгляда на истерично ревущего младенца или в сторону его родителей. Это не подтверждение того, что он был бы рад ребёнку. И, наверное, он и не рад. Хоть сколько-то уняв слёзы, я завожу двигатель и еду к родителям. Они уже знают о беременности, и мама снова говорит о моём временном переезде. Но я не хочу. Я хочу быть дома, среди вещей и запаха Арчера, пока они его ещё хранят. Мы вместе снимали квартиру. Я представляю, если придётся переезжать, если я перестану тянуть её одна, или если по какой-то причине её перестанут сдавать. В квартире все его вещи наравне с моими. Всё, начиная от ботинок и заканчивая трусами. Я собрала ему нижнее бельё и носки, когда адвокат сказал, что, может быть, удастся передать. Не удалось. Все заключённые должны быть равны, и ничего подобного с воли иметь нельзя. Всем необходимым обеспечит тюрьма. А чтобы получить что-то сверх этого, придётся работать прямо там. Как мы останемся вместе, если у нас теперь такие разные жизни? У меня есть квартира и работа, и ребёнок внутри, а Арчер где-то в пустыне, где никогда не будет спокойно. – Ты, правда, собираешься ему писать? – спрашивает отец. – Ты не подумай, это хорошо, просто осторожнее выбирай, что именно писать. Ничего особо личного, Ханна. В тюрьме стираются личные границы, и определённые вещи лучше не делать. – Я буду делать всё, что посчитаю нужным. Отправлять снимки ребёнка тоже. Я не дам, не позволю Арчеру забыть, ради кого и чего ему возвращаться. Он справится, а потом вернётся ко мне. – Здорово, что ты веришь, но случается всякое, и... – Не с Арчером. Я прошу больше никогда не вести разговор об Арчере в таком ключе. Почти десять недель вскорости превращаются в десять, и данный переход знаменует начинающийся токсикоз. А я уже успела задуматься, что его может и совсем не быть, что меня он минует, и я просто стану увеличиваться неделю за неделей. Но вместо того мне приходится взять отгулы и почти не отлипать от предмета прогресса сантехнической мысли, часто бегая к унитазу, а в перерыве всё-таки пытаясь работать. Кто бы мог подумать, что беременность может стать втройне непростой из-за нелюбви к врачам и иголкам, и их желанию или обязанности проверить всё, что только можно. Уровень витаминов, особенно D и ферритина, показатели работы почек и сердца, хотя я никогда не жаловалась, и, конечно, УЗИ. Я первый раз вижу ребёнка как раз на десятой неделе. До того с аппаратом были неполадки, и мне сказали либо подождать, либо обратиться в другое место. Я решила подождать, благо по анализам не было ничего критичного. Меня вполне устраивает ближайшая к моему дому клиника. Мне говорят, что ребёнок по размеру как мандарин, а на пальчиках его рук и ног появились ноготки. Я представляю их, и становится несколько жутко. Ноготки у карапуза, который ещё даже не выглядит полноценным ребёнком. И что дальше? Он уже сможет сосать пальцы или закрывать лицо руками, находясь прямо в моём животе? Раз есть ноготки, значит, есть и руки с пальцами. Я вижу малыша на экране, но осознать всё сложнее, чем, казалось бы, должно быть, когда тебе тридцать два. Тридцать два не восемнадцать. После окончания процедуры я стираю гель с кожи и спрашиваю о снимке, можно ли распечатать несколько фото. Например, четыре. Одно мне, одно родителям и два Арчеру. Ему нужнее. Ведь он никогда не увидит всё вживую, как я. Я выхожу в коридор к матери, сидящей не у двери, но близко. Мама захотела поехать со мной. Я собиралась возразить до слов о намерении просто быть поближе, а не присутствовать. Меня это успокоило. Потому что непосредственно в кабинет я пошла бы с Арчером и только с ним. И мне не нужна замена, раз его нет. Мама поднимается навстречу, когда слышит мои шаги. – Ну как там всё? Как там малыш или малышка Картер? – Малыш или малышка Дэниелс вообще-то. – Мы ещё поговорим об этом. В более подходящем месте и в правильное время. – О чём именно, мама? Это ребёнок Арчера. У него будет его фамилия, – немного медленно я протягиваю маме глянцевый снимок из аппарата. – Это он. Пять грамм. Сказали пить больше жидкости и есть фрукты, где её много, и больше отдыхать. Мама молча смотрит на изображение, проводя по нему кончиками пальцами. Вряд ли именно такого она хотела для меня. Чтобы я осталась беременной, тогда как отец ребёнка только-только сел в тюрьму, да ещё и вознамерилась дать малышу фамилию мужчины. Да, условия не оптимальны. Но ничего не изменить. – Тебе нужно научиться расслабляться. Может, будешь ходить на плавание или йогу. Ради этого крохи. Какова бы ни была его фамилия, он и наш тоже. Наша кровь. – Я подумаю об этом. Несмотря на советы, мои пищевые привычки меняются не сильно. Я по-прежнему поглощаю кофе литрами, но уже с миндалём и молоком. В брошюрах да в интернете написано о кальции и йоде в связи с формированием зубов и щитовидной железы. Мне не хочется, чтобы у ребёнка чего-то не хватало во рту. На работе в курсе про Арчера, но при беременность пока нет, и однажды на общем утреннем собрании встаёт вопрос, о чём бы я хотела написать. Я понимаю, что меня не могут держать на должности просто так и платить зарплату ни за что. Но все мои мысли об Арчере и о том, получил ли он уже письмо со снимками. Письмо, которое я закончила словами любви, написанными крупными буквами. Это что-то да значит. Должно значить. Или, если нет, Арчер просто всё порвёт. У меня урчит живот, будто протестуя против того, что я вообще нахожусь здесь. Или ребёнок просто голодный. Я не завтракала. Снова был токсикоз. – Я размышляла помочь Бекки с её материалом. Если никто не против. Бекки? – Да. Мне не помешает помощь. Я всё ещё ищу того типа, но он как сквозь землю провалился. – Или сменил имя, – высказываю догадку я. – Давай попробуем рассмотреть такой вариант. Мои десять недель превращаются в двенадцать с половиной, а от Арчера всё ещё ничего. Ни звонка, ни письменной весточки. От чувства неизвестности я начинаю хуже спать, и врач прописывает успокоительные, уточняя, что они слабые, и рекомендуя заняться лёгким спортом, но без лишнего усердия. В её речи тоже упоминается бассейн, так что я начинаю ходить в него пару раз в неделю. На час-полтора, не больше. Ноябрь есть ноябрь. Становится прохладнее, идут промозглые дожди, что пробираются холодом под одежду, и нос щиплет от низкой температуры. Болеть мне никак нельзя. У меня будет ребёнок. У нас с Арчером. Я сдаю массу анализов, в том числе и на определение хромосомных аномалий, а незадолго до Дня благодарения покупаю подарки близким и единственной лучшей подруге, перемещаясь между магазинами в уютно украшенном торговом комплексе. Меган предвкушает мысль о том, чтобы стать тётушкой, которая исполняет прихоти и отзывчива к капризам, но которую будут звать только по имени. Когда она узнала, то именно так и сказала. Что никто не посмеет назвать её тётей. У неё есть муж, но с ребёнком у них пока не складывается, не выходит. Через стёкла магазина для детей мне в глаза бросается пара у кроватки. Беременная женщина и её муж или партнёр. Он улыбается задумчивой улыбкой, сосредоточенный на мебели. Они кажутся счастливыми. По крайней мере, сейчас. Такими счастливыми, что даже больно. В пересыхающем горле, в рёбрах и в сердце. Я не могла и представить такой боли, связанной с каждым новым ударом сердца. Оно пульсирует, и она тоже. Пульсирует и распространяется. Надо что-то сделать. Это будут первые праздники Арчера в тюрьме. Это никак не может быть лучше праздников в детдоме. У детдомов бывают благотворители. А у тюрем точно нет. Кроме меня, никто ему ничего не подарит. Мой выбор останавливается на шарфе. Позже станет холодно, и он может понадобиться. Может быть, Арчеру позволят его иметь. Может быть, иногда там делают исключения и передают именно вещи. День благодарения проходит тоскливо. Мама старается, красиво украсив дом и приготовив аппетитно пахнущие блюда, папа выбирает низкую, но пышную ёлку, а Меган преподносит мне вместительный рюкзак, в которой обещает поместиться всё, что нужно для прогулки с маленьким ребёнком. Но дело вовсе не в том, что они делают что-то не так, или что мне всё ещё паршиво из-за проявлений токсикоза. Просто я не могу быть счастливой на все сто процентов, какой была ещё совсем недавно. Тут не помогут ни особенно вкусная еда, ни подарки, ни огоньки. А скоро ещё и Рождество с Новым годом. Думать об Арчере и не слышать от него ничего гложет, ломает меня изнутри каждый без исключения день. Словно выворачивает душу наизнанку. Но и не думать я не могу. Внутри я вся как натянутая струна, что может порваться в любой момент. Однажды вечером я принимаю тёплую ванну. Раньше я предпочитала погорячее, но врач сказал, что при повышении температуры тела организму ребёнка будет причинён большой ущерб. Я не хочу, чтобы он пострадал. Я погружаюсь под воду почти по шею. Вода отвлекает от болезненных ощущений в груди, что увеличилась на размер или даже на два. Я всё ещё ношу своё добеременное бельё. Знаю, до конца беременности его не хватит. Оно точно перестанет подходить. Но мне становится лучше. Я снова более собранная. Физически всё встаёт на свои места. С сонливостью и медлительностью. С желанием спать по полдня. Я почти как прежняя Ханна. Вот только та Ханна не пила столько воды, как сейчас, и ещё была счастлива. Нынешняя Ханна тоже по-своему счастлива, но не так. Всё уже не так. Нынешней Ханне покупать всё для ребёнка одной. Всё, что обычно приобретают вдвоём. Женщина и её мужчина. Вещи и кроватку, игрушки и коляску, и автокресло. Я провожу рукой по животу. Сначала я не придаю значения, точнее, связываю всё с изменениями в теле. Фактически так и есть. Это изменения. Просто иные. Не просто прибавка в весе, к тому же совсем незначительная. Я похудела, и только недавно он начал возвращаться. Это совсем другое. Внизу как будто вырос холмик. Ниже пупка. Я чувствую... панику. Правда, панику. Что мне делать? Что. Мне. Делать. «Рожать», – мысль в голове проносится голосом Арчера. – «Ты же всё решила, детка. Ты уже давно всё решила. Он уже не сдуется, знаешь. Запишешься на курсы для будущих родителей? Это считается важным. Но, по крайней мере, поглощай больше фруктов и овощей и не бросай бассейн». – Малыш. Ты же там в порядке? Или ты малышка. Если ты малышка, то мне надо будет учиться заплетать косички, делать хвостики. Женщиной быть сложнее. Даже в двадцать первом веке. Хотя твоему папе сейчас особенно сложно. Когда-нибудь мне придётся тебе рассказать, – шепчу я, проводя рукой по коже у пупка. – Ты будешь расстроен. Наверняка будешь, – на ободке ванны вибрирует телефон. – Нам кто-то звонит. Сейчас узнаем, кто. Номер мне незнаком и вообще какой-то странный. Я принимаю вызов. Мало ли, может, что-то по делу. Как журналистка, я не особо скрываю свой номер. Порой звонят разные люди. Чтобы сообщить информацию впервые или дополнить рассказ, если вспомнили некую деталь. Но в этот раз... – Звонок из исправительного учреждения Вайоминга за счёт абонента. Вы оплатите звонок? О Господи. Это из тюрьмы. От Арчера. Учреждение средней степени безопасности в Аттике. По соседству расположена более известная тюрьма строгого режима. Если не оплачу, то вызов просто отключат. Если откажусь, то больше он не позвонит. Это может быть одним единственным разом. Но я сделаю всё, чтобы так не было. – Оплачу. – Соединяю. Я безошибочно определяю момент, когда Арчер уже может слышать меня. Его беззвучный вдох недостаточно лишён звуков. И ещё я слышу прочие звуки. Что-то лязгает, звенит и издаёт скрежет. Замки. В тюрьмах до хрена дверей и замков. В тюрьмах масса ограничений. Неужели так поздно ещё можно звонить? В девятом часу вечера? Я ничего не знаю о его нынешней жизни. И о том, как он на самом деле. Что с его здоровьем, и не лезли ли к нему. А если лезли, постоял ли он за себя, как должен ради того, чтобы пережить всё и вернуться оттуда? Пусть не ко мне, если не захочет, но просто на волю. Его место не там. – Арчер, – решаясь, я открываю рот. – Это ты? – Я, – его прежде хриплый голос звучит блекло.Давай же, говори со мной, родной. Поговори со мной, пожалуйста.– Я... Блять, я так... –хорошо, милый, вот так.Что бы он ни сказал, я этого жду и хочу, и мне... Мне это нужно. Это нужно мне и ребёнку. Мне нужно слышать голос Арчера любым. – Я скучаю по тебе, детка. Я скучаю по тебе, Ханна. Я так скучаю. Я не... – Ты всё вынесешь, слышишь? Ты получил снимок? – Прости за то, что я сказал тебе все те вещи, – глухо, словно из-под толщи воды, доносится до меня голос Арчера. Он издаёт странный звук, напоминающий всхлип. Но я не думаю, что он там плачет. Он сильный. Он самый сильный из всех, кого я знаю. И я не готова слышать его слёзы. Нет, я не могу. – Прости... – Ничего, любимый, это ничего. – Нет, прости за то, что говорил о ребёнке и об аборте. Малыш... он уже такой большой. Он извиняется, но я всё понимаю. Я действительно всё понимаю. Он был... раздавлен. Он остаётся таким и сейчас. Я не хочу, чтобы он извинялся. – Почти тринадцать недель. – Ты хорошо ешь? – Когда как. Но как ешь ты? Это важнее, – шепчу я. – Как ты, Арчер? Ты должен поговорить со мной. Сколько у нас времени? – Я смог договориться. Есть десять минут. Не беспокойся обо мне. Я ем нормально. Как у тебя всё?