Ощущения были необычно яркие, неведомые прежде. Поплыл Антон, растворился в благодарности и нежности к разлюбезной жёнушке. Сердце стучит. Как бы совсем не выскочило. Лиза пихает ему в руки трусики, – оботрись. Ну как, полегчало? Ещё разок полечимся или хватит на первый раз? Теперь веришь, что люблю? – И я тебя люблю! Ты у меня самая лучшая. Подумал Антон секунду и решил не отказывать даме в продолжении банкета, коли деликатесов да закусок наметали на стол немеряно. Чего добру пропадать! Притворился для приличия, будто сыт, а сам исподлобья на Лизавету смотрит. Накопилось у него за сенокос добра в закромах – ешь, не хочу. Подружка для него всегда желанное лакомство. Аппетит у парня хороший. Наверно он сладкоежка? Продолжили они светскую беседу на высшем уровне, немедленно приступив к интимным пререговорам. Теперь-то торопиться некуда: можно обстоятельно обсудить: с толком, с чувством, с расстановкой, чтобы ничего не упустить чего весьма важное в нелёгкой семейной жизни. Лизались и ластились молодые часа полтора. Кажется, всё обследовали, ничего не забыли. Вылезли после окончания рандеву из убежища: в головах от пыли и грязи можно рассаду огуречную высаживать, а ведь пару часов как из бани. Уж они и вытряхивались, и дули – всё без толку. Пришлось в остывшую баню идти, холодной водой мыться. Разделись, начали мылиться. Не утерпели, глядя на соблазнительно упругие тела, опять слились в порочной страсти, опьянённые неутолённой до сих пор жаждой. Домой явились раскрасневшиеся: счастьем светятся, словно блины с горячей сковороды. Тёща лыбится, словно свечку над нами держала. Ну и интуиция у этих баб! Зато настроение у Антона сразу появилось. – Сейчас бы на сенокос, косой помахать, – вдруг подумалось ему, – или дрова поколоть. Что-то силушку молодецкуюдевать некуда. Отпуск пролетел быстро, заметить не успели. Антон даже привыкнуть успел к сенокосной жизни. Каждый день томлёная молочная каша из русской печи с разварочки, блины-пироги-оладьи, простокваши хоть ведро пей, налистовники пшённые. Это лепешки такие деревенские. От них Антоха просто чумеет. До чего хороша простая деревенская еда! Щи наваристые, картошка в ста видах, капуста квашеная, снятая сметана. Кормили, что называется, на убой. Опять же по стаканчику горячительного в каждое застолье. Дома так не поешь: не хозяйка пока Лиза, хоть и выросла в большой семье. Ну да ладно, это дело поправимое. Научится. А в плане любви почитай весь отпуск диетический: всё по выдаче. Чувствует Антон, что здорово недодали. Дефицит накопился. Требует этот голод немедленного утоления. – Вот доберёмся до дома, – грезит неугомонный любовник, – цельную неделю покоя не дам. Нечего было антимонии разводить. Потайной угол при желании всегда можно найти. Не положено у них так, не принято! Как скажу – так и будет. Лукавит. Лизка в дому командирит. Ласковая такая, застенчивая, а характер – кремень. – Семья, – несмотря на вынужденное воздержание подумал Антон, когда рейсовый автобус тронулся в путь в сторону дома, – как же это всё-таки здорово. Лиза прислонилась к нему, прикрыла глаза, а он тут же погрузился в мир интимных грёз. Через два часа они будут дома, где их ждёт бесконечная счастливая жизнь. И бескрайнее море любви. Пусть завидуют! Тайна зачатия Перемены одни неизменны, Даже Вечность – из сферы утопий. Только Жизнь априори бессмертна, В бесконечном количестве копий… Андрей Олегович Генка Суровцев был старше Виталика на одну весну и кусочек лета, но к мальчишкам и к нему тоже относился пренебрежительно, не без основания считая себя взрослым. Дело было совсем не в том, что он курил, дерзко огрызался, умело вставляя затейливые словечки, от которых у мальчишек краснели уши. Генка мог запросто крутить солнышко на турнике, ласточкой прыгнуть с многометровой вышки в свинцовую черноту едва оттаявшей реки, прогулять любой урок, даже если был объявлен диктант или контрольная работа, прижечь горячим чибариком руку, а ещё он знал и видел такое… Мальчишки любили слушать его причудливые рассказы, особенно про девчонок: как те без трусов купаются в затоне, как намыливают друг друга в бане, как целуются с мальчишками, как… Да-да, это он тоже видел, и не раз. – Ну, колитесь, недоросли, откуда вы появились! Капуста, аист… не знаете. То-то, сопляки. Генка выдерживал паузу, многозначительно ухмылялся, смачно сплёвывал, и начинал в деталях, с картинками, рассказывать, как в бане зачинали Федьку Лапина, сына местного священника. Тот факт, что названный юнец был младше очевидца всего на три года, не имел значения. Понять, где в его историях реальность, где вымысел не представлялось возможным. Кроме Генки никто и никогда не видел обнажённых девчонок, разве что мельком, уж про то, как делают детей, и вовсе никто не слышал. У него была сестра, анатомические подробности которой парнишка расписывал по живому, не упуская ни одной пикантной подробности. Проверить его фольклорные новеллы никто не мог. Виталик завидовал бедовому приятелю, его отчаянной самостоятельности, поразительной осведомлённости, хотя отлично знал о том, что родители его пьянчужки, что в доме шаром покати – ничего съедобного, тем более одежды приличной, не сыскать. После одного особенно пикантного рассказа, который Генка для правдоподобности приправил вызвавшей смех сценой, когда рассказчика поймали на горячем, и выпороли крапивой (для убедительности был оголён зад со следами насилия), Виталик отозвал приятеля в сторону, чтобы тот посоветовал, как узнать, родители его сами сделали, или уже готового приобрели. Генка встал в позу, – за так даже котята не родятся. Пирогов хочу, и киселя. – Нема пирогов. Опосля притараню, как маманя стряпать надумает. Могу борща со сметаной принести, картохи жареной с котлетами, и клубнику. – Должен будешь, – словно одалживая чего, согласился Генка, – в родительской комнате у вас в дому дверей нет, только занавеска. Это хорошо. Валенки заранее припаси, чтобы тихо ступать, дыхание задерживать тренируйся. Свет погасят – слушай. Как только кровать заскрипит – будь начеку. Главное – не заснуть. Родители, народ хитрый – ждут, когда всех сон сморит. Заранее к темноте привыкай, иначе ничего толком не разглядишь. Когда дышать начнут, словно из глубины вынырнули, папка на коленях и локтях стоять должон над мамашей, и раскачиваться, словно молится, гляди в оба. Поначалу они всегда одеялом закрываются, потом им жарко становится. Маманя ноги задирать будет, охать, и задом подпрыгивать. Да, долго не подглядывай. Батя опосля на крыльцо опростаться побежит, мать в кухню – подмываться. Застукать могут. Ежели всё случится так, как сказал – значит, сами тебя делали, не иначе. Хуже, коли ровно дышать будут, и лежать по сторонам кровати. Неделю сторожил Виталик родителей, так и не дождался подтверждения, что его не купили, а сами сделали. Не представляете, как обидно, когда люди, которым всю жизнь доверял… что они никакого отношения к твоему зачатию не имеют. Виталик даже убежать хотел, когда понял, что родители его – совсем не родители, а так – сбоку припёку. Попользоваться взяли. Воспитывать им нравится видите ли, жизни учить. Навсегда уйти решил. В американский городок Сент-Питерсберг, где жили Том Сойер и Гекльберри Финн. А ещё он мечтал влюбиться в такую девочку как Бекки Тэтчер. Такая подружка была у него на примете – одноклассница Миля Калюжная. Оба пели в школьном хоре, стояли всегда рядом. От Эмилии пахло спелыми абрикосами, летним зноем, и детским мылом. Правда, она была воображала, и кокетка, Виталика не замечала в упор, но смотреть на неё было приятно, до жути волнительно. – Хочешь, Мильку свою в чём мама родила увидеть, – спросил как-то Генка. – Спрашиваешь. У меня в копилке пять рублей есть, хватит? – Не-е-е, ещё борща со сметаной… и с котлектами. Я свистну, когда кино начнётся. Буду ждать у старого дуба. Только по улице не иди, огородами ступай. Не дай бог пацаны привяжутся. Эти дурни всю малину испортить могут. Милка твоя… красивая, жуть. Титек у ней почти нет, зато фигурка точёная. Статуэтка фарфоровая. Ладно, сам увидишь. Услышав условный сигнал, Виталик засуетился: волосы никак не желали ложиться ровно, штанина пропускала не ту ногу, ремешки на сандалиях не застёгивались, руки и ноги дрожали от приближения к тайне.