— Мистер Уорд, вы… — Полковник, — говорит он. — Пожалуйста, зовите меня полковником. — И тут же поворачивается, чтобы сказать что-то Айзеку. Как вам четвертое «О-ох»? Первое взаимодействие происходит после того, как приносят еду. — Как твой салат, Леви? — спрашивает его мать. Он заканчивает жевать и отвечает: — Отлично. — Ему удается говорить искренне, как будто он не шестидесятикилограммовый двухсотфунтовый крепыш, которому требуется четыре тысячи калорий в день. Я смотрю на него с недоверием и понимаю кое-что: он не спокоен, не безразличен, не расслаблен. Он замкнут. Замкнут. Непостижим. — Все хорошо на работе? — спрашивает Айзек. — Да. Пара новых проектов. — Недавно у нас был прорыв в чем-то, что может стать великим, — взволнованно говорю я. — Что-то, что ведет Леви… — Как-нибудь NASA может пересмотреть твое заявление о приеме в корпус астронавтов? — спрашивает полковник, игнорируя меня. Пять. Это должна была быть игра на выпивку? — Сомневаюсь. Если только я не отрежу себе ноги. — Мне не нравится твой тон, сынок. — Они не пересмотрят. — Голос Леви мягкий. Невозмутимый. — У ВВС нет ограничений по росту, — говорит Айзек с набитым ртом. — И им нравятся люди с модными дипломами. — Да, Леви. — Теперь его мать. — И в ВВС тебя возьмут только до тридцати девяти лет. Военно-морской флот… — Сорок два, — снабжает Айзек. — Да, сорок два. У тебя не так много времени, чтобы принять решение. Я думала, что родители Леви, вероятно, не такие ужасные, какими он их выставляет, но они в десять раз хуже. — А в армии тридцать пять — сколько тебе лет, Леви? — Тридцать два, мама. — Ну, армия, вероятно, не будет твоим первым выбором… — А как насчет Французского Иностранного Легиона? — спрашиваю я, закручивая прядь фиолетовых волос. Вилки перестают звенеть. Три пары глаз изучают меня с недоверием. Леви просто… насторожен, как будто ему любопытно, что может произойти. Боже, что эти люди с ним сделали? — Каковы возрастные требования для Французского Иностранного Легиона? — Зачем ему вступать в армию другой страны? — ледяным тоном спросил полковник. — Почему он хочет вступить в армию США? — отвечаю я. Я не могу поверить, что гнилой Тим Карсон произошел из любящей, идеальной семьи, а кто-то такой же идеальный и любящий, как Леви, происходит от таких гнилых родственников. — Или ВВС, или ВМФ, или бойскауты? Это явно не его призвание. Он же не работает бухгалтером, отмывающим деньги для наркокартеля. Он инженер NASA, которого цитируют тысячи людей. У него высокооплачиваемая должность. — На самом деле я понятия не имею, сколько зарабатывает Леви, но я поднимаю одну бровь и продолжаю. — Он не тратит свою жизнь на тупиковую работу. «О-ох» номер шесть. Игра с выпивкой была совершенно упущенной возможностью. Это, конечно, сделало бы молчание более терпимым, пока оно тянется. И тянется. И тянется. Пока полковник не нарушает ее. — Мисс Кенигсвассер, вы очень грубы… — Это не так, — твердо прерывает Леви. Спокойно. Но решительно. — И она врач. — Леви на мгновение выдерживает взгляд отца, а затем переходит к брату. — А как насчет тебя, Айзек? Как работа? Я откидываюсь в кресле, замечая, с какой подозрительностью и ненавистью полковник смотрит на меня. Я даю ему фальшивую, яркую улыбку и настраиваюсь на то, что говорит Леви. Как только мы оказываемся в грузовике, я снимаю конверсы, упираюсь подошвами ног в приборную панель и — Квазимото на виду — взрываюсь. — Я не могу в это поверить! — Мм? — Это непостижимо. Мы должны сделать из этого чертово исследование. Наука бы опубликовала его. Nature. Новоанглийский журнал проклятой медицины. Это принесло бы мне Нобелевскую премию. Мари Кюри. Малала Юсафзай. Би Кенигсвассер. — Звучит прекрасно. Что это за «это»? — По крайней мере, мы бы попали в шорт-лист! Мы могли бы поехать в Стокгольм. Увидеть фьорды. Встретиться с моей непутевой сестрой. Он включил кондиционер. — Я отвезу тебя в Стокгольм, когда захочешь, но ты должна дать мне тему, если хочешь, чтобы я следил за этим разговором. — Я просто не могу поверить, насколько ты хорошо устроился! То есть, конечно, у нас с тобой были свои… проблемы, когда дело доходило до социальных взаимодействий, но я в недоумении, что из тебя не получился титанический психопат, несмотря на семью, из которой ты вышел. Там должно быть чудо, нет? — Ах. — Он полуулыбается. — Хочешь мороженого? — Ни природа, ни воспитание не были на твоей стороне! — Так что, никакого мороженого? — Конечно, да, мороженое! Он кивает и берет правую. — Тут не обошлось без терапии. — О какой терапии идет речь? — Пару лет. — Это включало пересадку мозга? — Просто много разговоров о том, что моя неспособность функционально сообщать о своих потребностях проистекает из семьи, которая никогда не позволяла мне этого. Все по-старому. — Они все еще не позволяют тебе! Они пытаются стереть тебя и превратить во что-то другое! — Я в ярости. Неистово разгневана. Я хочу мутировать в Бизиллу и разграбить всю семью Уордов на следующем Дне благодарения. Лучше бы Леви пригласил меня. — Я пытался их образумить. Я кричал. Я спокойно объяснял. Я пробовал… много чего, поверь мне. — Он вздыхает. — В конце концов, мне пришлось принять то, что всегда говорил мой психотерапевт: все, что ты можешь изменить, это собственную реакцию на события. — Твой психотерапевт звучит замечательно. — Он был таким. — Но я все еще хочу совершить отцеубийство. — Это не отцеубийство, если это не твой собственный отец. Из меня вырывается гневный крик. — Ты никогда больше не должен с ними разговаривать. Он улыбается. — Это будет сильным сигналом. — Нет, серьезно. Они не заслуживают тебя. — Они не… хорошие. Это точно. Я много раз думал о том, чтобы оборвать их отношения, но моим братьям и маме намного лучше, когда отца нет рядом. И вообще… — Он колеблется. — Сегодня все было не так уж плохо. Возможно, это был лучший ужин, который у меня был с ними за долгое время. И это я приписываю тому, что ты сказала моему отцу, чтобы он завязывал, и шокировала его временной потерей дара речи. Если этот ужин был «неплохим», то я — идол К-поп. Я смотрю на сумрачные огни Хьюстона, думая, что то, как его семья относится к нему, должно принизить его в моих глазах, и понимаю, что на самом деле все как раз наоборот. Есть что-то терпеливое в том, как он спокойно отстаивает себя. В том, как он видит других. Еще одна боль возле моего сердца. Я не знаю, о чем они. Я просто очень… — Леви? — Мм? — Я хочу тебе кое-что сказать. — Я уже говорил тебе: твои легкие не уменьшаются, потому что ты тренируешься для 5 км… — Мои легкие точно уменьшаются, но дело не в этом. — Тогда что? Я делаю глубокий вдох, все еще глядя в окно. — Ты мне очень, очень, очень нравишься. Он не отвечает в течение долгого мгновения. Затем: — Я почти уверен, что ты мне нравишься еще больше. — Я сомневаюсь в этом. Я просто хочу, чтобы ты знал, что не все такие, как твоя семья. Ты можешь быть… ты можешь быть собой со мной. Ты можешь говорить, делать все, что захочешь. И я никогда не причиню тебе боль, как они. — Я заставляю себя улыбнуться ему. Теперь это легко. — Обещаю, я не кусаюсь. Он берет меня за руку, его кожа теплая и шершавая. Он улыбается в ответ. Совсем чуть-чуть. — Ты можешь разорвать меня в клочья, Би. Мы молчим до конца поездки. Шредингер залез в мой рюкзак, разорвал упаковку капустных чипсов, решил, что они ему не по вкусу, и лег вздремнуть, положив голову на полупустой пакет. Я разразилась хохотом и запретила Леви будить его, прежде чем я смогу сделать миллион фотографий, чтобы отправить Рейке. Это лучшее, что случилось за весь день — напоминание о том, что, хотя настоящая семья Леви может быть отстойной, его выбор — самый лучший. — Я очень впечатлена, — говорю я Шредингеру, поглаживая его шерсть. — Не обнимай его, а то он почувствует себя вознагражденным, — предупреждает меня Леви.