– Я счастлива с Элайджей, счастлива получить новые возможности работы в центре. Вот что поможет. А не… это. – Прости, – снова извиняюсь я, абсолютно разбитая. Я считала себя очень храброй. А теперь совершенно сбита с толку, ни в чем не уверена и переживаю, что только сильнее ее задела. – Я не знала. Я правда не знала, что дело в этом. Часть меня говорит: «Стой, не дави на нее». Но другая часть еще больше боится потерять Сибби. А я так глубоко зашла в этой ссоре, что не знаю, как остановиться. – Си, если б мы только могли… Но, увидев выражение ее лица, я снова замолкаю. Она… в ярости. На меня, на эту квартиру, на весь этот разговор. – Конечно же в этом, – говорит она, будто поверить не может, что я сама не догадалась. Будто я эгоистка. Я снова почти извиняюсь, потому что и правда, наверное, вела себя как эгоистка. И сама виновата во всем. Что не знала и что… начала этот разговор. Я снова открываю рот в надежде выразить это насколько возможно связно, но Сибби опережает меня, говоря очень жестко и резко. – Не из всего надо раздувать скандал в духе «я не твоя настоящая мама», понимаешь? Из нас и всей квартиры будто высосало воздух. Сибби выглядит так, будто сама в шоке от своих слов, от того, что упомянула это. Мой семейный секрет, из-за которого я здесь и оказалась. Из-за которого я вторглась в ее нью-йоркскую мечту. Не знаю, отразился ли у меня на лице тот же шок. Даже не знаю, в шоке ли я на самом деле. Да и мне испытывать подобное приходилось, даже сравнительно недавно. Вот куда может привести это давление, эти ссоры. Я с самого начала это знала. Это может ранить. Очень и очень сильно. – Это было очень низко, – говорю я дрожащим голосом. По ее щекам, оставляя черно-серые дорожки, текут слезы. – Я знаю. Прости. Я знаю, что ей стыдно, и это не слезы говорят мне. Это ее плечи и то, как она водит большим пальцем вдоль указательного – привычка, когда нервничает. И то, как смотрит на меня, полная сожаления. Та часть меня, которая, сидя в баре напротив Лашель, приняла ее хороший совет, которая поссорилась с Ридом, прежде, чем переспать, та часть, которая меньше получаса назад говорила Ларк о профессиональных границах, – эта часть говорит мне: «Стой. Останься и реши это». Но эта часть довольно новая. У нее еще мало опыта. И я просто делаю то, что, как мне кажется, необходимо, если я хочу избежать боли. Я ухожу. ♥ ♥ ♥ Слишком рано. Слишком рано заявляться без предупреждения. Слишком рано плакать у него перед глазами. Слишком рано делиться тем, почему я плачу. Но все же. Я ушла из квартиры, прихватив разве что свою крупную мешковатую сумку и крупные, мешковатые чувства, и прошла тем же маршрутом – только в обратную сторону, – что и Рид две недели назад: через парящий живописный Бруклинский мост. Где-то по пути я смутно приметила надписи на его перилах: начерченные выражения протеста, идентичности и любви. Я подумала: «Тебе будет интересно», – но опустила взгляд, смотря на уверенный, ритмичный шаг ног по деревянным планкам. Войдя в город, я попала в самый час пик – нижний Манхэттен забит людьми и машинами – шумный, анонимный рой, который внезапно показался очень неприветливым. Сложно было идти как-то иначе посреди этого напряженного и стремительного хаотичного движения, чтобы поскорее попасть домой после тяжелого дня. Может быть, я поэтому спустилась в метро на Сити-Холл, даже не успев обдумать преждевременность того, что собралась сделать. Только подойдя к его дому, я в шоке осознаю, что сделала, куда приехала. Держу телефон, как горячую картошку, в неуверенности перебирая его из руки в руку. Написать, что я здесь? Или написать, но не говорить, где я? Вообще не писать и уйти, подавить рыдания, подступающие к груди с самого разговора с Сибби. Не успев ничего решить, я вижу его – он идет по улице своей прекрасной прямой походкой: темный костюм, пиджак аккуратно переброшен через руку. Снова белая рубашка по фигуре, верхняя пуговица расстегнута, рукава застегнуты на запястьях. Синий галстук чуть ослаблен и прижат ремешком сумки через плечо. Лицо, лицо, лицо. Только увидев его, я разражаюсь рыданиями. Не знаю, как он так быстро оказывается рядом, но сразу же обнимает меня, прижимая к себе, и говорит низким, спокойным голосом: – Мэг, солнышко, – говорит он, и я думаю: «Слишком рано?» И в то же время не думаю. Я думаю, что «солнышко» из уст Рида звучит именно как солнышко. Светлое, теплое и золотое. Такое приятное. Такое ласковое солнышко. – Что случилось? – Сибби, – наконец произношу я, утыкаясь в его идеальную рубашку – почему я вечно порчу ему рубашки? – и несколько секунд он просто прижимает меня к себе крепко-крепко. – Давай пойдем внутрь, – предлагает он, и я киваю, все еще уткнувшись в его рубашку, вероятно, сильнее размазывая по ней косметику, слезы и сопли, но ему, очевидно, все равно. Он обнимает меня, когда мы входим в здание, гордо вытягивается при входе в фойе, словно вызывая окружающих: пусть только посмеют на меня посмотреть, осудить за всхлипывание, за то, что так неприкрыто вытираю лицо руками. Дома он забирает сумку и усаживает меня на диван, что-то делает на кухне, затем возвращается с чашкой чая, держа ее в руках бережно, как собственное сердце, отчего лишь сильнее плачу. Долгое время мы сидим молча: я плачу, а он мягко обнимает меня теплой рукой за плечи, пар от чая поднимается от журнального столика. А затем я все ему рассказываю. Он молча выслушивает, как я и ожидала – Рид всегда умел слушать, слушать внимательно, и даже рассказывая, я чувствую, как он воспринимает мои слова, как слышит паузы и самые тяжелые моменты, замечает прерывистое от напряжения дыхание. Но когда я дохожу до самого худшего – до «скандала в духе «я не твоя настоящая мама», он напрягается и, отклонившись, берет меня за подбородок. – О чем это она? – спрашивает он, озабоченно нахмурив брови или даже в гневе. Я вдруг чувствую укол грусти, но не из-за родителей, не из-за упомянутого Сибби «скандала», что странно. Это грусть из-за Сибби, Сибби и Рида, из-за того, что эта история навсегда определит его отношение к ней. Моя лучшая подруга и моя… «Нет», – ругаю я себя. – Он тебе нравится, он он просто милый и ласковый парень, помнишь?» И все же я рассказываю. – О том, что в девятнадцать лет я обнаружила, что мой папа – серийный бабник. И что… ну. Я родилась в результате одного из его романов? Наверное, это слишком сильно. Это была интрижка на одну ночь. А все остальное рассказывается будто само собой. Я говорю Риду о постоянных ссорах родителей, о том, что долгие годы одинокого детства я думала, что так у всех, что это норма для родителей. Говорю, как все становилось хуже по мере того, как я росла: все эти отстраненные, но подлые пассивно-агрессивные колкости, которыми они обменивались, прикрываясь вежливостью. Говорю, как пыталась стать их арбитром, их клеем, предотвратить ссоры; как, несмотря на их взаимное несчастье, они хотя бы делились счастьем со мной каждый по отдельности. А потом рассказываю ему о свидетельстве о рождении. – Оно нужно было мне для школы, – говорю я. – На самом деле, оно было мне нужно до начала занятий, но родители все время откладывали этот разговор. Мама звонила в школу, как-то уговаривала их взять меня без него. А папа… он сказал, что потерял свидетельство, думал, что оно в сейфе у него на работе. Он говорил, что нужно заказать новое, но каждый раз, когда я спрашивала об этом, переживая за запись на следующий семестр, он уходил от разговора. «Просто забудь, Мэг». Рид стискивает челюсти, убирает прядь мне за ухо. – В общем, думаю, должна была, ну или могла догадаться раньше. При получении водительских прав тоже были небольшие трудности, но я не обращала внимания. Не знаю, выросла ли я, или просто стала любопытнее, или что-то еще. Но я заказала новое свидетельство о рождении. До сих пор помню, как смотрела на него. Четвертая строка: ИМЯ МАТЕРИ. «Это ошибка», – думала я, уставившись на точные, механически выведенные буквы. Что еще за Дарси Холоуэл? «Мою маму зовут Маргарет, – говорила я себе. – Мою маму зовут, как меня». Но даже повторяя это себе, я знала. Как будто пазл сложился у меня в голове, а тысяча крошечных нестыковок из детства наконец обрели болезненный, но полноценный смысл. Эти буквы не лгали. Эта часть истории, конечно, хуже всех: само открытие и то, к чему оно привело – родители объединились перед лицом моих рыданий и возмущений, мягко и снисходительно все мне объясняя. Про моего отца и его «неосмотрительность». Про женщину, решившую не прерывать беременность, чтобы отдать ребенка на усыновление. Про маму, которая, годами мечтая о ребенке, боролась с бесплодием. И про меня – такой несовершенный выход из положения. Видимо, с годами все более и более несовершенный, потому что отец все еще страдал неосмотрительностью, в маме только росло недовольство – по отношению к нему и, возможно, ко мне. Я была их клеем, но в самом худшем смысле. Они были приклеены друг к другу долгие годы. – Мэг, – шепчет Рид сочувственно, и это придает мне сил закончить свой рассказ без слез. – В конце концов, так им стало намного легче. Тот случай, когда, узнав правду, становишься свободен. В тот вечер они сказали, что разводятся. Я никогда не видела их в такой гармонии, как в момент этого разговора. Не разлей вода просто. И это было больнее всего. Узнать, что я была для них предлогом жить вместе в доме, отравленном их перепалками. Что они в каком-то роде использовали меня, чтобы самим не принимать решения о судьбе своего брака. Я кричала на них. Это был худший вечер в моей жизни. На следующей неделе я переехала в НьюЙорк. Полгода спустя из любопытства я связалась с Дарси Холоуэл и получила довольно короткий, очень вежливый ответ с пожеланием «примириться» с родителями и «жить долго и счастливо». Несложно было понять, что это значит, и мы больше не общались. Закончив, я падаю ему в объятия, утыкаясь в грудь, и замечаю, что от чая больше не поднимается пар. Чувствую себя виноватой за то, что не выпила его, это предложение сердца в руках Рида, но его тело успокаивает лучше любого чая, пусть сейчас оно и напряглось. Пусть он и не произнес ничего за долгое время. Возможно, я слишком рано рассказала ему все это. В конце концов он мягким голосом говорит: – Ты их простила?