Утро нового дня. Позавтракав все еще теплой кашей, которую принес Филин, я привычно легла на кровать. Меня перестал пугать один процент на плече. Я живая – вот что важно. Пока ты жив, не нужно пугаться смерти – нужно жить. Практически ушла физическая боль, синяки заживали, тело адаптировалось, и я радовалась тому, что не потеряла зрение или еще какую-нибудь часть жизненно важных функций. Собственно, Лейка моя упала не на тридцать процентов, нужных для фатальных последствий, а всего на двенадцать. – Ты здесь? – привычно спрашивала я. Иногда вслух, иногда мысленно. И всякий раз чувствовала отклик, удивляясь тому, почему не делала так раньше. Меня кто-то слышал, слышал однозначно – это делал мир, в котором я жила. И ему было не все равно. Он смотрел на меня ласково, с ожиданием – мол, когда ты уже определишься? Я впервые улыбнулась. – Я определилась, – прошептала потолку. – Вот мой запрос… Когда не знаешь, в чем заключается счастье, просто представляй себя счастливым – вот что я поняла. Это и стала делать. Смотреть в воображении на себя же, лучащуюся довольством. Свое довольное лицо, искрящиеся смехом глаза, льющуюся из души радость. Я видела себя легкую, довольную, вернувшую в жизни все, что было необходимо: любовь и новые смыслы. Я видела ту себя, у которой все это получилось. – Понимаешь, чего я хочу? Это возможно? Мне казалось, кто-то невидимый гладит меня по голове, и возникло ощущение, что мы справимся, мы всю эту тьму переживем. Проснулась я с впервые изменившимся процентом Лейки. Цифра один изменилась на два. ***** Орин принес радиоприемник и оставил его на крыльце вместе с едой. Не знаю, как он догадался, но музыка стала моей отдушиной. Теперь можно было не думать – можно было слушать, течь вместе с мелодией, плыть, держась за ноты, отдыхать душой. Стало легче ходить, легче жевать, еда стала казаться вкусней, хотя Фил, я знала, старался. Еще сутки. И процент на плече стал три. Просыпалась и засыпала я, приветствуя невидимого собеседника, который не умел отвечать словами, но отзывался нежными касаниями. Его – этого моего нового друга – у меня никто никогда не отберет, с ним почти пропало ощущение одиночества. Не полностью, конечно: рытвины от «гусениц» на душе заживали медленно. Пройдет еще много времени, пока они порастут травой. Но уже есть музыка. И три процента. Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть, Мэй… ***** Он зачем-то принес мне немного денег. Филин. Подумал, может быть, что однажды мне захочется куда-нибудь выйти, купить что-нибудь для души. Глядя на купюры, я вздыхала с признательностью: друг – он и есть друг. До этого момента покупать мне ничего не хотелось: спасибо, что была еда, сменная одежда, удобная обувь, наличие душа и туалета не за углом, – но сегодня впервые подумалось о книге. Я несколько раз выглядывала из-за занавесок. На той стороне улицы стоял старый книжный. Там не было новых изданий, все потрепанное и «бывшее в употреблении», но томик стихов или хороших приключений мне бы не помешал. Может, даже любовный роман, если сумею не провалиться в грусть. Пусть я не думала все это время об Эрдигане, из моей крови он все еще не ушел. Просто было не время вытравливать его оттуда, пока не хватало сил, и потому насчет любовного романа придется подумать. Монет, однако, хватало, и теплилась мысль о том, что хорошая книга поможет мне выйти на цифру четыре. От четырех недалеко до пяти, от пяти до десяти, а там… А там и полноценная жизнь вернется. Это далекие планы, потребуется время – я смотрела на вещи реалистично, – раны, подобные моей, могут затягиваться годами. И все же обулась, впервые толкнула дверь на улицу, взяла висящий на гвоздике ключ. Здравствуй, мир. Я хотя бы поднялась с постели. Улица была тихая, не особенно проездная, но я все равно отвыкла от звуков. От ощущения ветра на лице, от запахов, от долгого нахождения в вертикальном положении. «Только туда и обратно, – подбадривала я себя. – Это близко». Оказывается, я забыла, сколько на наших грязных дорогах отпечатывается подошв. Что за ночь ветер заметает ступени крылец песком, что каждое утро владельцам таких хибар, как та, которую я сейчас занимала, приходится орудовать веником. В кадках стояли лишь чахлые стебли, растениям катастрофически не хватало света. И все же здесь я была дома. Это был грязный и неприглядный дом, но он был моим, и я никогда не променяла бы его на Кирстаун. Впервые чувствуя себя живым человеком со времен возвращения из Первого Района, я шла куда-то сама. Без носилок. Значит, все-таки ожила. И впервые позволила себе дозированно думать: «Да, меня использовали и предали, но жизнь продолжается. В ней еще может быть что-то хорошее, я отыщу это. Постепенно, шаг за шагом». Хорошо, что здесь мало машин и людей, хорошо, что час дневной и магазин открыт. Комковатое небо было подсвечено далеким солнцем. Над головой не купол, но тяжелое одеяло – есть то, что есть. Рано думать о чем-то глобальном. Находясь у критичной черты, я научилась думать о малом, цепляться за простое, держаться того, что не ранит. Собиралась делать это и теперь. Собиралась… Пока не увидела его фигуру. Эггерт. Я узнала бы ее из тысячи других фигур, из сотен тысяч. А ведь я не прошла и пары десятков метров. Нужно повернуть обратно, пусть он пройдет мимо, пусть я буду думать, что мне почудилось. Развернуться я не успела. – Кристина. Этот голос мне снился. И сны я отгоняла прочь, чтобы выжить. Этот голос теперь одним словом сообщил мне, что нам придется поговорить. Рано, еще очень рано. Я знала, что однажды встречусь со своим страхом лицом к лицу, не думала только, что это случится так скоро. Не тогда, когда на моей руке все еще жалкие три процента. Только отступать было поздно. И я никогда этого не делала. Мне будет сложно пережить диалог с ним, но собственный побег, свою трусость будет пережить сложнее. Потому, чувствуя себя хилым стеблем цветка, я ждала, когда «Пью» подойдет. Он не был в форме, он был в штатском и в этой одежде умудрялся выглядеть статно. Больше я не удивлялась его мышцам, повадкам, фигуре, манере речи – все сложилось в единую картину в тюрьме. – Генерал Эрдиган? – желчно отрапортовала я, будто являлась его подчиненным. Выказала слабым голосом и сарказм, и удивление. Ему, этому человеку, было в Дэйтоне не место. На меня смотрели тяжело, укоризненно – мол, не нужно так. А как теперь нужно? Как? Те же чуть раскосые серые глаза, то же лицо, оставшееся в моей памяти под козырьком фуражки. Молчание затянулось. Он прервал его тогда, когда у меня вновь возникла мысль просто уйти. – Как ты? Я не могла ругаться в полную силу: у меня ее, этой силы, попросту не было. Ни пороха, ни запала, ни фитиля. И потому я спросила просто: – А как я могу быть? После того…твоего…приказа? Он тревожился по-настоящему. Он переживал – теперь я упивалась этими его чувствами, как пиявка – кровью. Они были мне нужны, они меня питали. – Я должен был. – Его слова как камни. Только круги по воде. – Должен был сказать «да». – Что ж, ты это сделал. Мы больше не друзья. Мы по разные стороны рва. – Существует военный протокол… – Для проведения «неофициальных допросов»? – Для них существует «неофициальный» военный протокол. Тоже. Это система. Если бы своим поведением на тот момент я выказал ей несоответствие… Эггерт думал о нашей с ним встрече, он знал, что я брошу ему обвинения в лицо, знал, что ему придется на них отвечать. Тяжести на его душе это не убавляло. – То ты бы потерял погоны. Звание. Только что добытое обратно… – Это звание еще не вступило в полную силу, несмотря на выданную мне форму. До официальной печати оставались еще сутки… – Ну да. Что ж, пусть так… Думаю, ты все равно боялся его потерять. Я видела Эггерта разным. Но таким окаменевшим в своей уверенности не видела никогда. – К черту звание. Но, – он на секунду прикрыл веки, – будучи мертвым, я не смог бы тебе помочь. Я подозревала, что мой вывоз из Первого в Третий без его помощи не обошелся, но сердечные синяки от этого болели не меньше. Наверное, мы видимся с ним в последний раз. Грешно не спросить обо всем, пусть я уже вычеркнула этого человека из своей жизни. Однажды вычеркну и из сердца. – Меня…случайно ударили в допросной слишком сильно? – Нет. Это был мой приказ. – И что стало с тем, кто его выполнил? – Он написал рапорт о том, что, применив слишком много силы, случайно стал причиной смерти задержанной. Его уволили без права на возобновление службы. Бедняга. Хотя, может, и на самом деле бедняга, если ему кормить семью. Я не хотела больше ни на кого злиться, носить это с собой. – Убили, значит? И это без тела подтвердил доктор? А как же записи с камер? – Мне было почти смешно. Смешно не было Эггерту. Я видела по его глазам, сколько сил ему пришлось приложить, чтобы замять мою «быструю смерть» и «отсутствие тела». Кому-то он, наверное, платил, кого-то уговаривал, кому-то угрожал. Давил, подкупал, манипулировал. Я не знала, качать ли мне на это головой или же восхищаться. Так или иначе, использовать систему и все её винтики он умел всегда. И да, он мне помог уйти живой. Хотя бы. На этом всё. А в его глазах так много всего. Чувство вины, тяжесть стыда за то «да», осуждение себя самого – меня впервые излечивала чужая боль. Одно ее присутствие. Значит, меня хотя бы не предали бездушно, за меня чуть-чуть переживали. Пусть это служит мне утешением. Нужно было прощаться. Он хотел проведать меня? Проведал. Я выжила. Пусть возвращается к своей великой службе – я же вернусь к своей маленькой жизни. Хотелось, однако, еще чуть-чуть съязвить: вместе с цинизмом из меня вытекала душевная чернота. – Просто признайся, что просто хотел сделать мне больно с тех пор, как я оставила тебя в кровати неудовлетворенным.