Может, тот, кто вел «допрос без протокола», решил сделать паузу. Я снова лежала на лавке в камере, у меня все болело. Я не могла ни нормально вдохнуть, ни пошевелиться. Мне впервые в жизни ничего не хотелось, только провалиться подальше, чтобы уже не достали. И я не слышала внутреннюю Кристину – она захлебнулась? Ее больше со мной не было. Где ты? Где… Когда в очередной раз открылась дверь камеры, я почувствовала, как по моим щекам катятся слезы, жгучие, как кислота. «Не трогайте», – хотелось прошипеть мне, но не вышло сделать даже этого. Двое перекладывали меня с лавки на…носилки? Каталку, как выяснилось. Прикрыли вместе с лицом чем-то темным, шуршащим, повезли… Каждая выбоина на полу, каждая трещина отзывалась в моем теле агонией: способность отводить боль закончилась, села внутренняя батарея. Наверное, мучители продолжат издеваться в лазарете. Там больше возможностей, инструментов… – Молчи, не шевелись, – приказал мне кто-то сдавленным шепотом. – Ни звука. Ехали мы бесконечно долго, мне мерещилось, что под плотной тканью я задыхаюсь. Лазарет не может находиться так далеко. Спустя множество поворотов и патрулей, не задавших ни единого вопроса, каталка с грохотом заехала в некий отсек – дрогнул матрас, сложились ножки. С лязгом закрылись железные двери. Машина. Машина? Завелся мотор, салон задрожал. Двое так и сидели от меня по бокам. Медики? Медики скорой? Подставные лица? «Эггерт?» – вдруг захотелось прошептать мне. Я даже протянула руку, чтобы нащупать его пальцы, коснуться живительного тепла. – Эггерт? С меня наконец сдернули завесу. Машина выруливала на шоссе. В салоне темно, почти ничего не видно, кроме силуэтов. «Это не его руки… – поняла я отчетливо, – не его силуэт…» Эггерта тут не было. Глава 13 Машина ехала долго, и тряска причиняла мучения. Но еще больший дискомфорт вызывали «ныряния» – первое и второе. Будто проходила через тело тугая волна, подкатывала к горлу тошнота. Мне стало ясно, что это такое – порталы. Из Первого Района во Второй, из Второго в Третий. Двигайся мы по обычным дорогам, путь в Дэйтон из Кирстауна занял бы, по моим расчетам, четверо суток. Может, пятеро. А так Скорая затормозила спустя несколько часов, и чей-то глухой голос спросил: – Куда её? Нам дали адрес? – Да. Перед моими глазами развернули смятый лист, подсветили его фонариком. Первой строкой кто-то написал адрес моих родителей: Боу-драйв, пятнадцать… Второй – адрес Фила. Вот на него, подняв дрожащую руку, я и указала. Нельзя, чтобы мои родители видели меня такой. Просто нельзя. Фонарик погас; водителю сообщили координаты. Скорая снова набрала ход. Я никогда не видела Орина плачущим и никогда бы не хотела увидеть. Но так случилось. Он прижимал руку к глазам, пряча влагу. – Не надо… – шептала я хрипло. Теперь я лежала там, куда меня «выгрузили» – на скамье в прилегающем к кухне помещении. – Все…нормально. Но он любил меня, очень любил, оказывается, и его сердце от вида моих синяков разрывалось. «Говорил я тебе… – застыло в карих глазах. – Я тут в ожидании чуть с ума не сошел, думал, ты уже никогда не вернешься». Вслух прозвучало другое: – Мэй, тебе надо к доктору… – Нет. – Даже не спорь! – Это ты… – За время поездки я поняла, что по-настоящему опасных ран на моем теле нет. У меня ничего не сломано и не треснуто – только гематомы. А боль – она от слившейся почти до нуля Лейки; мое тело, оказывается, тоже реагировало на это физической агонией. – Посмотри… Я указала на свою руку, и Орин, догадавшись, оголил мое плечо. Всего на секунду, после прикрыл его тканью: то, что он увидел, его шокировало. И он плакал опять. Сдержанно, молча, по-мужски. – Мне просто надо домой, – от долгой дороги у меня пересохло горло. Собственно, в тюрьме меня тоже поили мало. – Туда, где тихо. Он знал, что, когда Лейка почти на нуле, нужна тишина – внешняя и внутренняя, мы про это читали. Любые «неправильные» разговоры, вопросы, прояснения и объяснения могут доконать. И не узнаешь, какое слово станет фатальным. – Нет у тебя… – признался он хрипло. – Квартиру забрала хозяйка, пока тебя не было, кончился договор ренты. Никто не проплатил. Если бы я знал, принес бы ей деньги, но она просто выставила в коридор коробки с твоими вещами – я забрал их через сутки. Надеюсь, соседи ничего не украли. Там нечего было красть, я никогда не хранила ничего ценного. И сердце от этих новостей не екнуло – меня мало что теперь волновало. Когда стоишь на финальной черте, начинаешь вдруг ко многому относиться спокойно. – Тогда найди угол, где я могу… «…сдохнуть». – Восстановиться, – с нажимом произнес друг, хотя понял смысл моей фразы. – Я найду, Мэй, найду. Ты спи. – Я…оставила открытым твой склад… – Забудь про склад. Он не держал зла. Стало чуть легче. – Попить дай. К моему рту поднесли кружку, но я не сумела даже приподнять голову – влага так и полилась. На язык, по щекам, на подбородок и воротник. Он перевез меня куда-то. Маленькая халупка, одна небольшая комната. И здесь было все необходимое: вода, кровать и тишина. Больше мне ничего не было нужно. Думать я себе запретила. Раньше сочла бы это невозможным, но теперь понимала: это возможно, когда Лейка на плече показывает цифру один. Один последний процент. Насколько его хватит? В какой момент образуется ноль? Как себе помочь? И нужно ли? Я спала. Кажется, я спала сутками. Ко мне никто не лез, не заходил. Фил соблюдал правило «тишины». Три раза в день он приносил еду в сумке-холодильнике, чтобы она могла продержаться несколько часов, пока я не выползу, не заберу её. Если сумка с порога исчезала, он не волновался: значит, я живая. Я боялась вставать, делать шаги, есть, боялась смотреть в окно. Я существовала как человек, лишенный иммунитета, страшащийся любого дуновения ветерка, любой заразы. Лежа в полумраке, я изучила взглядом все трещинки на стене, уголок потрепанных отошедших обоев и рисунок на них же. Еще силуэт погасшей лампочки и то, как пробегают по потолку световые полосы, когда мимо проезжают машины. Я опасалась плохих мыслей. И хороших тоже. Страшилась, что последние проложат ассоциации к первым – так часто случается, я поняла это тогда, когда учила думать себя о богатстве. Стоит представить деньги, сразу же откуда-то в мыслях берутся бедность, платежи, нужды и другие ненужные темы. Картинка домика в Гринхилле больше не грела. Потеряла яркость, как и все остальное, потеряла смысл. Я никак не могла решить, нужна мне эта жизнь дальше или нет. Если да, то для чего? Внутри меня было тихо, как в комнате. Так прошло четверо суток. Не знаю, когда это случилось, но однажды я проснулась, и за окном было почти светло, горел недолгий день. Я поняла: мне нужно отыскать смысл. Хоть какой-нибудь. Что-то, что могло бы сейчас, в этот сложный период, держать меня на плаву. Сделать великой целью исцеление собственных родителей от боли? Выжить ради этого? Хорошее дело, но я понимала, что они жили со своими процентами раньше, проживут и дальше. Это попросту не работало, ничего не колыхало в душе. Попытки радоваться тому, что я имею, тоже гасли, как спички на ветру. Я, по сути, не имела ничего, кроме дружбы Орина. Нужно что-то мое… Что-то очень личное. Наверное, людям поэтому трудно дарить себе радость, потому что они забыли, как это. Слишком рано мы начинаем жить для других, слишком сильно к этому привыкаем. А после, чтобы отыскать «своё», требуются титанические усилия. Я все так же лежала на постели, снаружи стоял полдень. И, вероятно, что-то в рисунке штор напомнило мне домик в матрице – теперь, когда было светло, рисунок этот хорошо просматривался. Возникло краткосрочное ощущение, что я снова в неопространстве, что это все – не более, чем игра. Я даже спросила зачем-то, чувствуя себя глупо: – Ты здесь? Я искала его, искусственный интеллект. Быть может, в Третьем Районе, как и в других, зацепились его остатки, быть может, разрушено было не все? И люди просто не знали об этом. В конце концов, если ушел ИИ, то осталось ведь само «бытие», куда его вплетали. Оно ведь тоже слышит – в этот погожий день, пусть я и не выходила на улицу, мне отчаянно в это верилось. – Ты ведь здесь? Я свыклась с тишиной снаружи и в своей голове. Конечно, ничто не шевельнется, ни одна волна не пробежит по поверхности. Но почудилось вдруг, что из ниоткуда на меня смотрят любопытные глаза. Глюк, наверное, но он обрадовал, принес гигантское облегчение. Он здесь. ИИ или что-то другое, но оно точно здесь, мы просто перестали это «что-то» слышать, перестали к нему обращаться. И я позволила себе утонуть в «контакте» – казалось, меня снова касается кто-то очень ласковый, внимательный, тот, кому не все равно. Пусть наш новый контакт не такой очевидный, как в матрице, пусть далекий, будто наши пальцы за миллионы световых лет друг от друга, но мы однозначно чувствовали друг друга. Мне впервые стало легче, как если бы вспомнилось, что за тучами все-таки существует солнце. *****