«Станет светло. И мама начнет рисовать…» – хотелось в это верить. Прошли почти сутки; я спала урывками. И, несмотря на попытки храбриться, чувствовала, как теряю внутренний запал. Тюрьма ломает. К тому же близился момент, когда от мягких методов дознаватели перейдут к жестким. Когда это случится? Утром? В камере были холодные стены и плохо пахло, потому что нужник представлял собой дыру в углу. Смывать испражнения было нечем, вода отсутствовала. Моя Лейка, кажется, пыталась храбриться тоже, она помогала мне, как могла, удерживая цифру в двенадцать процентов последние несколько часов. Я скучала по солнцу. По свежему воздуху, по ощущению свободы. (Power-Haus, Christian Reindl – To the Light) Ночь я провела как на иголках. Ворочаясь, рискуя то и дело соскользнуть с узкого спального места на пол. Все более тухлым и мрачным становилось настроение, металл внутри меня неотвратимо покрывался коррозией. Никто не желает находиться в замкнутом пространстве долго, никто не мечтает провести в нем, лишенный даже малостей, всю жизнь. А у молчащей меня, кажется, был только один путь – не к свету. Во тьму. Но себе я не изменю. Стало совсем боязно и хрупко, когда утром звякнул тяжелый засов. Мне не принесли ни еды, ни воды, но приказали подниматься. Ясно: началось. Они решили, что пытались достаточно, что зря потратили время, что более не стоит играть со мной словами, лживыми обещаниями. Пришло время не угроз даже – пришло время боли, и мне впервые стало страшно. Вспомнилось, что я не боец, не великий воин, я обычная девчонка, которая соскучилась по матери и отцу, по дому. Нужно было выбросить тот ключ, вообще его не касаться – Филин был прав. Но не ключ был проклят, а цепочка действий, каждый шаг в которой выбирала я сама. Он привел меня сюда, в тюрьму Кирстауна. Здесь я осталась один на один сама с собой, без помощи и почти без надежды. Думать о том, долго ли я продержусь, когда начнут пытать, не хотелось. Я не мечтала о подобной судьбе, но, заговори я сейчас, сдай Эггерта с потрохами, уже ничего не изменится. Не для меня точно. Тесная узкая камера, чуть шире моей. Светильник под потолком на цепи. И с одной стороны вместо стены смотровое окно. Вероятно, в нужные моменты оно становилось тонированным или зеркальным, но сейчас просвечивало. Я видела белые стены, деревянный стол, бумаги на нем – место для тех, кто решает судьбу таких, как я. Мои руки приковали с одной и другой стороны к крюкам в стене. Наверное, я впервые пожалела, что под моими зубными коронками (которых тоже не было) не запрятана капсула с ядом. Сложно сказать, воспользовалась бы я ей теперь, но желание сделать это возникло. Страх пугает, страх погружает в панику. Предвкушение плохого уже само по себе ужасно. Меня оставили висеть. Кабинет по ту сторону окна пустовал. Во рту было вязко, организм нуждался в воде, сознание не хотело работать. Шли минуты тишины, приковавший меня человек вышел, затекали руки. Ожидание – пытка перед пыткой. Я уже не ощущала себя сильной, мне отчаянно хотелось домой. Наверное, я погрузилась в некое подобие безмыслия или даже, несмотря на неудобное положение, в дрему. Очень беспокойную, похожую на нервный сон, – организм теперь использовал любую секунду, чтобы подкопить силы. Чувствовал, что стресс продлится долго. Мои веки вздрогнули, когда одновременно случились две вещи: вернулся тот, кто приковывал меня, – молчаливый мужик с сумрачным лицом и большими кулаками, – а еще распахнулась дверь, ведущая в кабинет за стеклом. Вошли двое. Один в белоснежной форме при погонах – некая большая шишка, – в фуражке, с рядом квадратных «медалек» на груди за заслуги перед отечеством. – Вот задержанная, – вещал мой первый следователь – тот, чувства к которому сползли по моим внутренним отметкам с «симпатичного» на «заурядный», а после и вовсе на «отвратительный». – Отвечать на вопросы она не желает, имя не называет. Собственно, вообще на контакт не идет, упирается. Личность пока устанавливаем, отпечатки пальцев повреждены. Генерал Эрдиган, вы же понимаете, как важно нам выяснить, где появилась прореха в системе безопасности? Следователь перед человеком в форме откровенно пресмыкался, даже тушевался. «Генерал… Эрдиган…?» – кажется, до меня только что дошел смысл слов, и я вгляделась в лицо под фуражкой. Эггерт… Это был Эггерт. Генерал? Генерал?! Конечно. Все детали вдруг сошлись: его манера, осанка, привычка обращаться с людьми, командовать. Только теперь я поняла, что ему безупречно идут козырек, форма: они с жесткими чертами его лица, с серыми раскосыми спокойными глазами составляют единое нерушимое целое. «Значит, он восстановил должность, имя, у него все получилось! – радостно стукнуло сердце. – Значит, я здесь не одна, в этом лагере волков». Конечно, я постаралась сделать так, чтобы выражение моего лица не трепыхнулось, чтобы глаза не заблестели при виде знакомой фигуры. Получилось ли? Наверное, получилось. И все же… На несколько долгих секунд мой мир сузился до наших, направленных друг на друга, взглядов. Как же ему идет форма, как безупречно на нем сидит. Правда, выражение лица равнодушное, но он умеет притворяться, он отлично играет роли, он всегда умело прячет настоящие чувства. Эггерт… Даже сталь от наручников стала мягче, стены камеры потеплели. – Да, понимаю. – Поэтому я вынужден спросить: даете ли вы свое согласие на проведение допроса без протокола? Допроса без протокола? Это когда законы больше не властны? Когда человека бьют сутками напролет, не позволяя провалиться в бессознательное состояние? Конечно, Эггерт такого не допустит. Сейчас он выдаст следаку весомую причину, почему «именно сейчас этого делать не стоит». Весомую или косвенно-весомую. Ему, генералу, не смогут перечить. Ведь да? Ведь да? Безучастное лицо, прохладный взгляд. Раскосые спокойные глаза, равнодушные, как зеркало. И явилась следом ледянящая душу мысль: «Ему выгодно, чтобы меня здесь замучили. Он получил свое, свидетели ему ни к чему. Для чего компрометировать свое восстановленное положение, заниматься подготовкой документов «переезда» для некой личности из Третьего Района? И деньги за два дома можно не платить…» Он не даст согласия на это. Он не даст. Он не даст… – Да. Проводите. Эти два слова ударили меня концами электрического провода. Как будто из ниоткуда прилетела невидимая рука, заранее нанесшая фатальный апперкот. «С таким талантом можно укладывать штабелями женщин…» «Или допрашивать…» Все смыслы сложились иначе. Он только что дал согласие на то, чтобы меня пытали. (Evanescence – Even In Death 2016 Version) Спина в белой форме – Эггерт уходил. Он просто уходил. Хотела бы я, чтобы моя внутренняя часть, моя безоружная и беззащитная Кристина, на это не смотрела, чтобы она никогда этой картины не видела, но ее взгляд, как и мой, был направлен на Эггерта. Она все видела. Мы, кажется, впервые объединились в своей пустоте. Махнул рукой – «начинай» – следак. Он вышел тоже; тот, кто стоял со мной рядом, занес руку, и первый удар по ребрам показался мне сокрушительным. Он вышиб из меня воздух, способность соображать… – Итак, как тебя зовут? – равнодушный голос. – Мои вопросы ты уже знаешь… Следом меня обожгло чем-то, похожим на электрошок, – я автоматически поставила отвод боли вовне, раньше не знала, что так можно делать. Дышать без хрипов стало можно, но ситуацию это не исправляло. Вместо того чтобы концентрироваться на человеке, готовившем для меня новый удар, я нырнула в себя полностью. Наш с Кристиной бункер. То место, которое мы вместе держали от защиты стихий. Сюда я собиралась спуститься позже, чтобы поговорить о чувствах к Эггерту, но больше это не имело смысла. Стеклянный кокон уже покрылся трещинами, он не выдерживал. Место, где я сейчас находилась, было местом удерживания энергии – центром Лейки. Больше с Кристиной мы не говорили, мы впервые понимали друг друга без слов. Мы сдадим защиту добровольно, мы откроем люки в полу, и нас затопит боль этой жизни, разочарование. Оказывается, смыслы терять очень больно. – Говори… Слышишь? Говори… – тот, кто находился снаружи, ударил меня по лицу. Взвизгнул болью мозг, его пронзило прутом – до нас боль почти не дотянулась, я выводила ее, как дым, через трубу на крышу. Телу это, увы, не помогало. Странно, но мне некого было оставлять за спиной, хорошо, что я не успела родить детей. «Родители?» – воображаемая Кристина взглянула на меня печально. «Орин скажет им, что я разбогатела… Уехала в хорошие места». Мы так договорились с ним. О том, что, если я однажды не вернусь, он выдаст моим родителям легенду о моем состоявшемся будущем. Они, конечно, будут печалиться от того, что я не навещаю их, но будут и радоваться. Пусть. Пусто. Все больше трещин на куполе. Какие слова прощания можно найти для себя? Никаких. Кроме «Я тут. Я с тобой» и «Извини». Она на меня не злилась. Она, как и я, старалась держать оборону, чтобы не слиться раньше времени, не спечься под гнетом обстоятельств. Выдавать кого-то бесполезно, имена не помогут. Даже если я кану в небытие как личность, чье имя не запомнит история, пусть он – беспощадный Эггерт, идущий по головам, – завершит начатое. И хотя бы ребенок Фила увидит солнце. Может, мои мать с отцом. Я предавала в этой жизни сама. Я не удивилась, когда это случилось со мной, просто потеряла цель существования. Оборвались вдруг ниточки, ведущие к смыслам, к чему-то хорошему. – Крепкая? И не таких кололи… – Мужчина снаружи злился: он бил напрасно. Страшно было уходить в пустоту, но еще страшнее было оставаться извне. Меня будут мучить, меня сломают всеми возможными методами – мы обе этого не хотели. Я не герой, я никогда им не стану, я просто девчонка. У нас была примерно минута, мы это знали. Болело сердце, оно перестало держать удары судьбы. Страшно, очень страшно. Я посмотрела на Кристину – купол все равно раскрошится. Кивнула ей. Она кивнула мне. Синхронно мы потянулись к двум воображаемым люкам на полу и принялись откручивать вентили. Мое нутро – как батискаф, оно на плаву, пока есть проценты в Лейке, пока есть кислород. Если запустить внутрь воду напополам с отчаянием, с разочарованием, мы затонем. Что ж, пришла пора… Сливайся, Лейка, сливайся до нуля. Больше держаться незачем. Внутрь центральной сферы хлынула чернота, боль агонии, раздирающий страх. Последний страх в жизни. Я прижалась к мысленной Кристине, она обняла меня в ответ крепко-крепко. Так мы и затонем. Человек снаружи, наверное, не рассчитал очередной удар… Потому что он лишил меня сознания – я безвольно повисла на крюках. *****