– Я пришел подтвердить, что разрешение на Переход для вас и вашей дочери я подписывал лично. Печати настоящие, все бюрократически подтверждено. Деньги в размере указанной суммы выплачивал ей тоже я. «За что?» – хотелось спросить моим родителям синхронно. – За ее вклад в развитие Первого Района, за совершение ряда действий, в результате которых свои права и полномочия сохранит Исследовательский институт изучения матриц. За помощь руководству Отдела разработок и анализа искусственного интеллекта. Теперь мои родные взирали на меня так, будто в их квартиру ступила некая другая Кристина – точная копия, заменившая родную дочь. Эта копия была умнее оригинала и точно не была им родной, хотя они, конечно, старались приложить все только что озвученное к моей внешности, уму и характеру. – Можно…увидеть ваши…корочки? Оэм не счел просьбу отца невежливой, удостоверение он достал и протянул. Отец, изучая его, качал головой – недоверчиво, потому что не верил, какой именно гость переступил порог их дома. «Ты глянь, Надин…» – и передал его матери. Они всегда так делали, все изучали вместе, рассматривали, обсуждали. На том и держались. Я думала, что мама качнет головой, мол, я тебе верю, но она распахнутый документ читала тщательно. – Вы…сами платили…ей? – кивок в мою сторону. – Значит, не ворованное? – Все деньги заработаны вашей дочерью честно. Собственно, это я и пришел подтвердить. Когда мама отдала Эггерту «ксиву», тот спрятал удостоверение в карман, приложил руку к козырьку – отец на это отреагировал, как новобранец, расправленным плечами и прямой спиной, – и вышел в коридор. Предварительно бросив мне короткий взгляд: «Буду ждать на улице». Я незаметно кивнула. Он ушел. Папа смотрел в окно с приоткрытым ртом, мама изучала собственные руки. Ее плечи опали, будто начало уходить напряжение, будто впервые была допущена внутрь мысль о том, что жизнь действительно может стать лучше. Я понимала, что это крутой поворот в их жизни, иногда непросто пережить новости, пусть даже хорошие. Их нужно принять. – Ладно, дом ты починишь, – согласилась она наконец, – но на что мы будем жить там? – Да там пенсия по инвалидности в два раза выше. – И цены… – Нет, цены почти такие же, помнишь, Лемиш говорил… – У меня здесь две работы. – К черту твои работы, ты давно хотела с них уйти. Меня как будто здесь не было, но это не обижало. Стоя рядом с родителями, я ощущала себя призраком, очень легким, воодушевленным призраком. Совершившим нечто важное в жизни. Я оставлю «их форточки» открытыми, застарелая боль будет уходить даже тогда, когда я покину помещение. – Ты правда им чем-то помогла? – на меня смотрела мать. Смотрела так, как я всегда хотела – с желанием видеть во мне хорошее, с желанием наконец заметить это. С надеждой, что вышло-таки вырастить и воспитать достойного человека – она, оказывается, всегда носила эту гору на плечах. И особенно тяжелой гора становилась тогда, когда мама слышала о том, что я ворую. Но что скажешь взрослому уже человеку? Чему научишь? Он сам выбирает. А тут такое… – Я научилась забирать чужую боль и не болеть после этого сама, – призналась я тихо, – теперь вы можете обсуждать при мне что угодно. И глаза я твои выправлю, будешь снова рисовать. Кисточки купим. – Да отвыкла я от кисточек. – Привыкнешь, Надин, привыкнешь… Мама не привыкла плакать прилюдно, она давно научилась держать эмоции под замком, но замок уже срывало. Я чувствовала, что они хотят побыть вдвоем, обсудить все то новое, что пришло в жизнь, пережить. Им нужно это переплескать внутри, отразить от стен многократно, переварить, принять, в конце концов. – Я зайду к вам попозже. Подошел отец. – Купим родительский дом, да? – он загорелся этой идеей, как пацан. Собственно, он им и стал, вспомнив, где родился, осознав, что может туда вернуться. Взял меня за плечи и больше ничего не смог сказать. Но обнял крепко. Мне стало ясно: он больше не будет пить. Он давно хотел бросить, просто не было цели. Теперь цель была. ***** – Как они? Мы стояли на улице, Эггерт уже снял фуражку, положил ее в машину. Дул ветер, подсвечивало небо солнце. Сегодня, кажется, подсвечивало ярче, чем раньше. – Нормально. Переваривают. – Если нужны будут еще подтверждения… – Да нет, твоих документов хватило. Просто они…не ожидали. – Собственно, я и сама ничего этого еще пару недель назад не ожидала. – Красиво ты сказал…про помощь Исследовательскому институту. Звучит. – Я не соврал. Я улыбнулась. – Да, просто выставил картинку в таком свете, будто я…герой. А я… – Что ты? Он смотрел на меня внимательно. Никогда не упускал мельчайших перемен в моем настроении. – Я человек…сомнительных принципов. – Сомнительных принципов? Знаешь, я видел тебя в разных, порой очень сложных ситуациях. Ты не проронила ни слова, когда тебя били, ты молчала, потому что выбрала это, держалась собственных убеждений. И стержня. Ты не бросила слепого человека в лабиринте, хотя могла бы, пытаясь спасти свою шкуру. Так сделали бы многие. Он говорил так, будто видел этих самых «многих». А может, и видел. – Ты перед мамой призналась в том, что ты воровка. Эггерт улыбался, меня же пробило смущение. Раньше его не было, но раньше я и не думала, что нам с ней вновь придется общаться. – Догадываюсь, что она думает обо мне теперь. А нам ведь еще находить общие темы для беседы… – Знаешь, что она о тебе думает? Что она сказала в машине, когда мы поехали фиксировать ее показания? – Что? – Передаю тебе слово в слово: «Значит, остались еще в этом мире настоящие люди». – Она так и сказала? «Настоящие» – это большой комплимент. Собственно, ей я всегда и хотела быть. Настоящей собой. Судя по смешинкам в серых глазах, Агнесса добавила что-то еще. – Говори уже… Оэм был красив. И, черт возьми, я любила его, одетого в эту белую форму, уж очень много уважения она внушала. – Она сказала: «Береги её» – Ты врешь! – Нет. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы это переварить. – Почему? Почему она так сказала? – Наверное, потому что очень хорошо меня знает. И те моменты, когда я становлюсь счастливым. Даже после сказанного сложно было представить, чтобы мама Эггерта однажды начала испытывать ко мне теплые чувства. – Зря ты так, – Пью по обыкновению читал по лицу все мои сомнения, – ты едва ли понимаешь, как много ты для нее сделала. Вернула её сыну зрение… – Дважды. – Дважды. Вернула ей самой голос. Отмыла пятно на нашем имени, помогла мне восстановиться в должности. Она тебя в любой момент с распростертыми объятьями примет. – Я пойму, если она скажет мне «спасибо». Но любить заставить нельзя… К тому же, – это до сих пор меня терзало. – Я без разрешения открыла ее алкоголь, сделала себе коктейль. Эггерт усмехнулся. – Она была этим фактом очень довольна. Мама уважает людей, умеющих расположить себя «как дома».