Потом был ужин в шато Карла. Отдельная песня… Сегодня его третий вечер, а он даже города толком не видел. Вкалывал. Недаром, как оказалось. Договор у него в кармане, сделка состоялась, куш сорван приличный. Напряжение спало, и сейчас он чувствовал приятное опустошение. Голова была как воздушный шарик, даже слегка покачивалась, как шарик на нитке. Возможно, от шампанского. Легкого, как паутинка… Не привык он к шампанскому, несерьезный напиток. Сейчас бы зашарашить стакан водки! А Карл любит. Тонкий длинный похожий на женщину Карл любит шампанское. Похож-то он похож, но хватка железная. И скуп — выкручивал руки и торговался за каждую копейку. И все с улыбкой, дружески похлопывая по плечу, а глаза холодные и настороженные. Акула! Ну мы тоже не лыком шиты, нас голыми руками не возьмешь. Он его все-таки додавил, несговорчивого высокомерного Карла, готельера и спекулянта, неизвестно с какого дива решившего приобрести в их городе обанкротившийся «Хилтон», «подхваченный» пару лет назад им, Игорем Колосовым, по смешной цене в полмиллиона зеленых. Теперь же разница между ценой купли-продажи составила примерно полтора миллиона. Чувствуя приятную расслабленность, в самом прекрасном расположении духа, беззаботно сунув руки в карманы брюк, он шел по улице, проталкиваясь через гомонящую и смеющуюся карнавальную толпу. Галстук он снял еще в холле и положил в карман. Вечер был мягким и теплым, густым от сложной смеси запахов кофе, влажного асфальта и того слабого и неуловимого упоительного благоухания ранней парижской весны — то ли нарциссов, то ли духов, смешанных с парами бензина. Ему уже казалось странным, что он не принял Париж в первый вечер. Устал, наверное. Да и предстоящая сделка давила… Зато теперь он чувствовал себя здесь своим! Париж нужно почувствовать душой, кожей, ушами, и тогда он раскроется. Когда-то он увлекался французским шансоном, даже пел под гитару, старательно грассируя… «Под небом Парижа»… «Су ле сьель де Пари…» Голос женщины, той, культовой — сильный, пронзительный, бьющий по нервам, неумирающий, неувядающий, — звучит в ушах. Визитная карточка Парижа. Как и башня… Кстати, завтра последний день, надо бы посмотреть город с высоты птичьего полета… И закупиться, семейство вручило целый список. «Мулен Руж», к сожалению, опять пролетает. Оказалось, билеты надо заказывать заранее. Ничего, он сюда обязательно вернется… Азнавур, Ив Монтан, Адамо… Жак Брель был любимым. Шарм, сумасшедшее рычащее раскатистое «р-р-р», дерзость! Ему казалось, они похожи. Он пытался изо всех сил подражать, даже на курсы записался, рычал перед зеркалом, повторял интонации и движения. Сокурсники торчали на америкосах, а он на старом французском шансоне. Хотя что значит старый? Не стареет классика, вечная весна. На любителя. Он скользил взглядом по женским лицам. Француженки, парижанки… А как же! Какой Париж без парижанок! С разочарованием понял, что не цепляет. Наши женщины красивее. А эти и одеты как попало, серые мышки… Правда, легкость, стремительность, готовность улыбнуться — этого не отнять. Взять жену Карла, Одй» — лягушачий рот, скрипучий голос, плоская, как доска, но! Улыбка, живость, приятный смех, изящна… Французский шарм. А вот та, что приходила к Карлу, очень даже ничего. Да что там ничего! Шикарная женщина! Они чуть лбами не столкнулись, он пропустил ее вперед, она кивнула небрежно. Королева! А как одета! Черная шляпа с полями, белое пальто с большими черными пуговицами, изящные лодочки на невысоком каблуке… Тонкие щиколотки! Он всегда смотрит на их щиколотки — после того как прочитал где-то, что тонкие щиколотки — признак аристократизма. И голос, низкий, самоуверенный. Мадам Леру, секретарша, только честь не отдала, залепетала, руками машет. Тоже уродина, прости господи! Не иначе Одй» постаралась, самолично выбрала секретаршу супругу. И нежный сладкий аромат… Отошла к окну, спина прямая, осанка… Манекен! Видимо, решила подождать. Мадам Леру спрашивает, как ему гостиница, «лучшая поблизости», старалась, мол, чтобы рядом с офисом, а он прямо одурел, не сразу врубился, о чем она, глаз не может отвести от той. А она повернулась, что-то недовольно чирикнула и ушла, снова небрежно кивнув. Он думал спросить у Карла, кто такая, да как-то не получилось. Интересно, что их связывает. Вряд ли… гм… Слишком хороша для него. Вдруг на него с размаху налетела женщина. Вскрикнула, шарахнулась. На тротуар упала и раскрылась сумочка, оттуда вывалилась всякая дамская дребедень — блестящий тюбик губной помады, шариковая ручка, несколько монет, шоколадка в золотой фольге, какие-то бумажки. Она присела на корточки, стала торопливо сгребать. Он тоже опустился на корточки и стал помогать. Сияла над их головами Эйфелева конструкция, потоком тянулись авто, народ стоял, подпирая стены кафешек, гулял, стремительно шагал — на них ноль внимания. Этого у них не отнимешь, не пялятся, все по фигу. — Pardon, madam, — сказал он. — Sorry! — И про себя: «Надеюсь, она понимает по-английски». Его французский был никаким. Несмотря на курсы… Когда это было! А вот английский вполне сносен. Женщина что-то пробормотала и прижала сумочку к груди. Он подхватил ее под локоть, помогая встать. Она подняла на него глаза. Бледная, с бесцветными прядями, упавшими на лоб, никакая… — Лена? — вдруг произнес он, отступая, чтобы рассмотреть ее. — Лена Баркаш? Ленка, ты? — Игорь? — Она попыталась улыбнуться. — Ты здесь? — Ленка, глазам своим не верю! Вот так запросто, на улице, и где? В Париже! Так не бывает, ущипни меня, я сплю! Пошли, посидим где-нибудь, поговорим. — Игорь, я не могу, честное слово, — пролепетала она, но он уже не слушал. Схватив женщину за руку, он тащил ее к ближайшему кафе… Маленький зал в рюшах и оборках, запах свежих булочек и кофе, на столиках вазочки с живыми фиалками. Они сели… Он, улыбаясь, рассматривал ее. Когда-то они были близки… когда? — Лен, когда это было? — спросил он, накрывая ее руку своей. — Помнишь? — Семнадцать лет назад, — сказала она и попыталась выдернуть руку, но он не отпустил. — Это было семнадцать лет назад. — Как будто вчера… Я думал, мы навсегда вместе, а ты выбрала француза. Как его? Ришар? Жан? — Его звали Жиль. — Звали? Вы что, разбежались? — Мой муж умер шесть лет назад. — Голос ее был бесцветным, ровным, на мужчину она не смотрела. — Я не знал, извини. Хорошо хоть жили? Что он был за человек? — Нормально жили. Хороший человек. Француз… — Ты говорила, у него своя галерея, продает картины. — Да. — Ты говорила, что будешь работать у него, что у вас много общего. Женщина пожала плечами и промолчала. — Ты же искусствовед, я помню. Как же ты тянешь бизнес одна? — Он скользнул взглядом по ее простой одежде, бледному, усталому лицу, тонкой жалкой шее. Отвел глаза. — Галереи больше нет. Бизнеса тоже. Выживают самые крупные галереи и аукционы, мелкие уходят. Картины перестали покупать, да и художников расплодилось… Все упирается в рекламу, любую бездарь можно раскрутить похлеще Леонардо… — Она помолчала, потом неохотно закончила: — Понимающих и меценатов все меньше, а все больше воинствующее невежество. — Очень тебя понимаю. Я, так сказать, не чужд! Уже лет десять собираю картины, много местных авторов, у нас талантливая молодежь. — Через двести лет сможешь выгодно продать. — В ее голосе ему послышалась насмешка и горечь. Он рассмеялся. — Я не продаю картины, я продаю недвижимость. А картины для души. Не только наши художники, есть несколько очень приличных, с европейских аукционов. Это вложение, капитал. Оставлю на память потомству. У тебя есть дети? — Нет. Не успели. — У меня двое парней. Четырнадцать и восемь. Замечательные пацаны растут, оба в спецшколе, три иностранных языка, карате, менталка. Старший в музыкальной, по классу скрипки. Младшему медведь на ухо наступил, зато чувствуется хватка, будущий лидер, весь в меня! — Он рассмеялся. — Ты же учитель истории, почему вдруг недвижимость? — Так получилось. Заработать можно только в бизнесе. А история для души. Интересуюсь, как же. А ты где? — Я… Везде понемногу. Иногда публикуюсь в «Арт-деко», мой конек — сецессия. Копаюсь в частных коллекциях, составляю описи… — В смысле? Это твоя работа как искусствоведа? — Да. Искусствовед-эксперт. В кладовках и на чердаках целые сокровища. Если есть деньги, владельцы нанимают эксперта, тот приводит все в порядок, составляет реестры, рекомендует, кому предложить. Смотрел передачи «Аукцион на дороге» или «Гараж-сейл»? — Не смотрел. — Если интересно, можно купить флешку. Суть в том, что прямо в парке или на улице устраивается шоу, люди несут антиквариат из кладовых, а эксперт оценивает. Тут же рапид-аукцион, можно сорвать куш. Не Сотбис, конечно, а так, по мелочи. Несколько сотен… — И ты этим занимаешься? — Нет. Я больше разбираю библиотеки, старые бумаги… Я привыкла работать в тишине. — Ты? В тишине? Ты всегда была шумная, подвижная… Я помню! Они смотрели друг дружке в глаза. Без улыбки, испытующе. Женщина не выдержала, отвела взгляд. — Я часто вспоминаю ребят, нашу театральную студию, капустники… Помню, ты играла цветочницу… «Пигмалион»! Тебе бы в театральный! — Мне нравится моя работа, — сказала Елена сухо. — А театр… — Она вздохнула. — Ты ведь тоже не стал историком. Они помолчали. — С кем-то из наших видишься? — спросила она. — Нет. Никого не осталось. Кто-то уехал, кто-то выживает… Мы стали старше, семья, дети. Сошли со сцены, так сказать. Другие заботы. Да и неинтересно, если честно. Не о чем говорить. — А что делаешь у нас? — Продал вашему лягушатнику гостиницу. — Он ухмыльнулся. — Гостиницу? Где? Здесь? — У нас! Четыре года назад америкосы построили «Хилтон», ожидался туристический бум, но не срослось, прогорели. Я купил за бесценок, выждал два года и выставил на продажу. Он и клюнул. — Зачем ему гостиница в нашем городе? — Рассчитывает на раскрутку туристического бизнеса, должно быть. Да мне пофиг, с глаз долой, из сердца вон. Главное, я в выигрыше. — Он самодовольно усмехнулся. — Этот французик, Карл Лебрун, корчил из себя крутого, торговался, надувал щеки… Миллионер, между прочим. Я был у них в шато, пригласили на обед. Что интересно — коллекционный фарфор под двести лет, представляешь? Столовое серебро, две горничные в фартучках стоят как манекены, по периметру светильники, стол на сотню персон, всюду вазы с цветами. Аристократы хреновы! А еды с гулькин нос. Суп — водичка, второе — в центре тарелки кусочек рыбы под шоколадным соусом, три палочки аспарагуса и веточка петрушки. Все! Причем свой повар, они его называют «шеф», я даже не врубился сначала. Мадам сказала: «Наш шеф сегодня превзошел себя!» — Ты говоришь по-французски? — По-английски. Французский теперь никому не нужен. Главное, английский. Я еще подумал, если бы мы так харчились, то давно бы откинули копыта. А еще говорят, французская кухня то, французская кухня се! А на десерт крошечные… Черт! Даже пирожными не назовешь! Размером с пятак, вкус никакой. Еще ликер, коньяк и кофе. Рюмочки — как наперстки. Скупой народ, размаха нет. И холодный какой-то, некомпанейский. Сегодня все подписали, пожали друг другу руки и разошлись. Пригласил в ресторан, обмыть, но он сказал, что спешит, в другой раз. Финита. А ты как тут, привыкла? — Нормально. Привыкла. — Наверное, ничего не ешь? Только кофе? Вон худая какая… Вообще, тут все женщины худые. Я читал, единственная нация, которая любит тощих баб, — это французы. — Он рассмеялся. — Хотела бы вернуться? Женщина пожала плечами. — А я бы тут не смог! Они другие, непуганые, всякие законы, правил немерено, все по ранжиру. И репутация! Карл сказал, главное у бизнесмена — репутация, представляешь? Я бы тут не выжил, а они у нас. Но, с другой стороны, мужика, у которого на первом месте репутация, обходишь на раз-два. — Он рассмеялся. Кофе пили в молчании. Мужчина рассматривал Елену, словно пытаясь узнать знакомые когда-то черты, и не находил. Перед ним сидела неизвестная ему женщина, отдаленно напоминающая девушку, которую он знал когда-то. И любил… — А ведь мы собирались пожениться, — вдруг сказал он. — Помнишь? Она кивнула, без улыбки глядя на него. — Какие планы были… Путешествовать по шарику, построить дом, посадить абрикосовый сад, приглашать гостей, треп до утра. Помнишь? Она продолжала машинально помешивать ложечкой в чашке.