Она взглянула на них поверх очков: – Но одно я знаю совершенно точно: в последнее время Муса чего-то боялся. 11 Было пять часов пополудни, когда Сервас вошел в конференц-зал, предварительно умывшись холодной водой. Сколько же часов он не спал? Они все сейчас были измотаны, но на лицах не читалось ни малейших признаков усталости: атмосфера в зале была наэлектризована до предела. Расследовать такое дело – все равно что разыгрывать Кубок мира по футболу в национальной сборной. Никто не желал сидеть на скамье запасных. – Вам всем предстоит много работы, – сразу заявил Сервас, – и придется поторапливаться. Группу еще усилили. К ней присоединились ребята из отдела по борьбе с наркотиками, из отдела финансовых преступлений и из комиссариата Мирея. Объявили, что республиканский прокурор назначил предварительное судебное расследование. Следствие будет вести судья Ногаре, он сегодня дежурит. Услышав это, Сервас поморщился. Ногаре был известный карьерист, член синдиката весьма политизированных магистратов, и в довершение всего он ненавидел сыщиков. – Прежде всего вот что: с завтрашнего дня эта история появится на страницах региональных и даже национальных газет. В ней содержится все, чем так любят полакомиться пресса и телеканалы. Во дворце правосудия состоится пресс-конференция прокурора. Необходимо любой ценой контролировать информацию. Это означает, что каждый из тех, кто сидит за этим столом, должен внимательно следить за тем, что он говорит и кому говорит. Он обвел взглядом обращенные к нему лица. Сколько таких совещаний он провел? Сколько расследований завершил, сколько тайн разгадал? Ему удалось поймать самого опасного серийного убийцу из всех, кого знала эта страна, студентов и детей-убийц, чудовищную супружескую пару, любителя змей, астронавта-убийцу… Иногда ему хотелось все бросить, и пусть кто-нибудь придет на смену. Но что еще он умел делать? – Я не сказал вам ничего нового: на этой стадии наше дело – выявить и изучить как можно больше следов, и ни один из них мы не должны пока рассматривать как главный. Никто не знает, где, когда и каким образом был похищен Муса. Все, что нам известно, – это что семья его видела в последний раз в четверг. И что никто из опрошенных нами с тех пор его не видел. Нам необходимо реконструировать все его действия с четверга до ночи с воскресенья на понедельник, когда за ним гнались на автомобиле… Парень из Управления судебной полиции что-то быстро набирал на клавиатуре ноутбука, и на стене за его спиной появилась карта департаментов Верхняя Гаронна и Арьеж. На ней были обведены округ Мирей, расположенный к западу от Тулузы, и тот небольшой участок департамента Арьеж, где нашли тело Мусы Сарра. – Несомненно, здесь встает вопрос мотива, – продолжал Сервас. – И слово ПРАВОСУДИЕ на груди Сарра, возможно, может навести на след… Как вам известно, на счету у Мусы Сарра сорок грабежей, обвинения в изнасиловании и причастности к наркотрафику. Поэтому я сначала предоставлю слово отделу по борьбе с наркотиками. Представитель отдела встал. Это был маленький, коренастый, ясноглазый парень в кожаной куртке, с наголо бритой головой. Он чем-то напоминал копа из американского сериала «Щит». – На самом деле, – начал он, – случай Мусы Сарра далек от того, чтобы считаться исключительным. Юнцов его возраста, живущих вдали от городов, с десятками преступлений в активе, семнадцатилетних мальчишек, садящихся за руль без прав, зато с судимостями за неповиновение и даже за ношение оружия, – таких на улицах пруд пруди… Сотрудник снова забарабанил по клавиатуре, и на стене появился светящийся план Тулузы. Два округа были обведены: Изард и снова Гран Мирей. – Наркотики вертят городами. Мальчишки с двенадцати лет стоят на стреме за сто пятьдесят евро в день. Легкие денежки… В восемнадцать они охраняют ящики с выручкой и имеют при себе оружие. А в двадцать уже зарабатывают по двадцать тысяч евро в месяц. Тюрьмы они не боятся и часто рискуют жизнями в драках за контроль над территорией. У сыщика из отдела по борьбе с наркотиками был бычий затылок, а кожаная куртка топорщилась из-за накачанных трапециевидных мышц. Наверное, целые часы проводил в спортзале. Сервас вспомнил, как он однажды поймал наркоторговца в туалете при дискотеке, когда тот пытался «нюхнуть дорожку» у всех на виду. Пришлось его треснуть физиономией о раковину, да так, что раковина стала алой. – Наркотики – причина всех разборок, но здесь мы теряем позиции: бо`льшая часть городских насилий связана с наркотрафиком, отмывание денег подрывает реальную экономику, и большинство местных депутатов отказываются тревожить эту подпольную экономику и стараются не привлекать внимания СМИ, потому что больше всего хотят, чтобы в их городе было спокойно. Он пожал плечами: – Похищения – привычное дело для городов, каиды[20], мелкие местные князьки, не колеблясь, похищают детей у своих врагов. Однако в случае Мусы я не думаю, что речь здесь идет о сведении счетов. Эта… погоня в лесу – явно что-то новое и необычное. Я никогда не видел ничего подобного, – добавил он и нахмурился. – Местные заправилы не станут мараться и устраивать такие спектакли: очередь из «калашникова» на парковке – и прости-прощай. Время от времени они кого-нибудь мучают, но я никогда не видел, чтобы они занимались такими вещами. Кроме того, Муса «соскочил», ему удалось от них удрать. Техник склонился над ноутбуком, и на стене появилось лицо. Жесткий взгляд, остриженная прямоугольником борода, плотно сжатые губы. Шариф Сарр. – Но у него есть брат, который якшается с салафитами, Шариф. Тоже опытный правонарушитель. Еще Мохаммед Мера[21] говорил, что проповедь и сбыт товара тесно связаны между собой. Следующей поднялась с места женщина лет тридцати: массивные очки, впалые щеки, сухие, тусклые волосы. Она была доцентом университета Тулуза I Капитоль, написала много работ по социологии наркотрафиков во Франции и по идентифицирующим группам, и ее уже не в первый раз приглашали в качестве консультанта. – В городах, – начала она, – каиды, которые держат в своих руках наркотрафик, финансируют фундаментализм. Продажа транквилизаторов безбожникам считается законной, ибо она дает финансовую поддержку и ослабляет врага. Главной мишенью фундаменталистов обычно становятся подростки. Их стараются объединять в группы, насаждая в городских кварталах шариат и выстраивая культурно-социологическую границу, отделяющую их от остального населения Тулузы. Салафизмом пропитана половина тулузцев. Шариф Сарр занесен в FSPRT[22]. Она насчитывает двадцать две тысячи человек, принадлежащих к разным разрядам по степени радикализации. Если разряд высок, то надзор осуществляет Генеральная дирекция службы информации. Но Шариф к разряду особо опасных не принадлежит. Скорее, к разряду умеренных. Однако если Шариф Сарр посещает мечеть, известную своими радикальными прихожанами, то это не означает, что ее посещает и Муса. Насколько мы знаем, Муса там не бывает. Сервас вспомнил Коран, найденный в комнате Шарифа. Женщина-доцент сделала знак технику, и на стене появилась оленья голова, а потом арбалетная стрела, торчащая из плеча Мусы. – Кроме того, я не вижу никакой религиозной символики в этом преступлении. Конечно, его можно расценить как ритуальное, как, впрочем, и любую охоту. Но если бы я должна была с чем-то связать эту ритуализацию и слово ПРАВОСУДИЕ, то связала бы их с некой группой людей, увлекающихся французскими правилами и традициями. Охотой на оленя занимаются по большей части те, кого мучает ностальгия по эпохе, где главенствовали старинный уклад и старинные традиции. В то же время в данном случае они не случайно выбрали себе цель. У них должны быть какие-то сведения о Мусе. – Информация о его освобождении появилась в газетах, – раздался чей-то голос. – Несомненно. Но почему именно он, а не кто-нибудь другой? – Прекрасный вопрос, – сказал Сервас. – Что касается ритуала… – Тут он повернулся к директору научного подразделения. – Оленью маску подвергли анализу? – Да. Я показал ее специалисту по оленям из Национальной ассоциации охотников на крупную дичь. Нет никаких сомнений, что это голова благородного оленя, Servus elaphus. Маска сделана из шкуры и части рогов, укреплена кожаными вставками, снабжена молнией на затылке и ремешком под подбородком. Вещь уникальная, стопроцентно ручной работы. Глава технической и научной полиции оглядел присутствующих. – Шестьдесят тысяч, – сказал он. – Это количество благородных оленей, ежегодно истребляемых во Франции. Шестьдесят тысяч… Но не думайте, что популяция на столько же сокращается. По мнению специалистов, олень сейчас обитает более чем в половине французских лесов, а тридцать лет назад обитал менее чем в двадцати процентах. Вопреки мнению некоторых специалистов, охота на крупную дичь быстро распространяется. Такого давно не наблюдалось. Другое дело, что очень сложно, почти невозможно выяснить, где прошел олень, и найти место, где он был убит и когда именно. «Скверная новость», – подумал Сервас. Он надеялся, что оленьи следы куда-нибудь их приведут. Зато с облегчением констатировал, что группа работает быстро. Значит, у них была мотивация. – Но кое-что у нас есть, – прибавил шеф научного отдела, и звук его голоса просто не мог не привлечь внимания. Все взгляды обратились на него. – Выкладывай, – сказал Сервас. – У нас есть еще один возможный источник ДНК: волос, застрявший сзади в застежке молнии на маске. Жертве он не принадлежит. Но не хочу тешить вас напрасными надеждами: ДНК волоса, как вы знаете, может обмануть, волос – это не то что кровь, сперма, слюна или даже зубы и кости. У волоса ДНК содержится в луковице, а сам стержень мертв. Так что вероятность удачного результата не более десяти процентов. – А откуда ты знаешь, что волос не принадлежит жертве? Шеф научного отдела улыбнулся под маской: – Ожидая, пока появится более точная информация, мы называли его обладателя Рыжим. 12 В этот вечер Сервас вернулся домой совершенно измученный. Пресс-конференция полностью соответствовала законам жанра: предоставила минимум информации о расследовании, зато создала впечатление, что дело движется. Эстер Копельман, попавшая в зал по случайной выборке журналистов (никого из-за пандемии не впустили), подняла руку: – Каково ваше мнение: идет ли речь о преступлении расистского толка? Ну вот. Жребий брошен. В памяти сразу возник брошенный металлический шар. Мартен обнял Леа, которая сидела в гостиной с книгой. – «Нетерпеливые», Джаили Амаду Амаль, – сказал он, бросив взгляд на обложку книги. – Это о чем? – Об ужасающих условиях, в которых живут женщины в Сахеле[23]: о полигамии, о насильственных браках, побоях и изнасилованиях, о домашнем насилии и патриархате… – Опять Африка: на прошлой неделе ты читала «Ребенок фульбе»[24]. Она улыбнулась. Мартен прошел по коридору до двери в комнату Гюстава и тихонько ее приоткрыл. Его сын спал на боку, засунув большой палец в рот, скрестив ноги и отпихнув от себя теплое одеяло. «Как мы все-таки хрупки, – подумал он. – Миллион всяких событий может произойти миллионом способов. Здоровье, мир и согласие труднодостижимы, и зарабатывать их надо каждый день. Насилие, ненависть и война, в сущности, состояния пораженческие». На стене возле кровати висел детский рисунок: женщина в белом халате, с длинными рыжими волосами, и внизу подпись: Мама. Сервас почувствовал, как глаза заволокло влагой. На самом деле все не так: Леа не была настоящей мамой Гюстава, и он начал ее так называть только через несколько месяцев. Ничего удивительного. Леа Деламбр умела находить общий язык с детьми: она работала в детском центре при больнице Пюрпан в Тулузе, в отделении гастроэнтерологии, гепатологии и питания. Она вошла в жизнь Мартена два года назад, а Гюстав – за год до нее[25]. После развода он так долго жил один, что к пятидесяти двум годам ему и в голову не приходило второй раз в жизни обзавестись семьей. Он прикрыл дверь и постоял в нерешительности. Надо было принять душ. Но его мучил один вопрос. Вернувшись в гостиную, он обнаружил, что Анастасия, их няня, опять забыла на столике свои наушники. Позавчера, еще до того как его разбудили среди ночи телефонным звонком, они с Леа пошли на концерт Национального оркестра Капитолия, который начался в шесть вечера из-за комендантского часа. Концертмейстер оркестра был их соседом по лестничной площадке и по совместительству отцом Анастасии. Поджав под себя ноги и повернувшись спиной к книжному шкафу, Леа сидела на диване, углубившись в чтение. На ней был просторный и мягкий белый пеньюар. Рыжие волосы рассыпались по белой ткани. Пеньюар был распахнут ровно настолько, чтобы заметить, что под ним ничего нет, кроме черных трусиков «Кэлвин Кляйн». Обычно одной только мысли об ее стройном горячем теле хватало, чтобы он пришел в возбуждение, но не сегодня. На ходу он заметил, что телевизор включен без звука на информационном канале и Леа краем глаза следит за экраном. Лицо на экране ему было знакомо. Искусственный загар, потешная шапка желтых, покрытых лаком волос, похожая на шлем с забралом, акулья улыбка и холодный взгляд. Было 27 октября. Приближались выборы в Америке. По предварительным подсчетам аналитиков, Трамп проигрывал. Но разве все аналитики не промахнулись в прошлый раз? Еще как промахнулись. Потому что эпоха стала непредсказуемой. «А какой она стала?» – не раз спрашивал он себя. Эпохой истерии и шутов. Эпохой манихейства. Эпохой соцсетей и творящегося в них безумия. Но уж точно не эпохой разума. Потом появился диктор, и бегущая строка внизу экрана сообщила Сервасу, что он говорит о заявлениях, которые должен завтра сделать французский президент. Они коснутся новых санитарных ограничений. – И что же это за важная вещь, которую ты собиралась мне сказать? – спросил он, усаживаясь в кресло. Леа подняла на него свои прекрасные зеленые глаза и отложила книгу на столик нарочито небрежным жестом, в котором угадывалась нервозность. Свет лампы возле дивана резко очерчивал ее высокие скулы и чуть курносый нос. – Это может подождать до завтра, – нерешительно произнесла она. У тебя очень… измученный вид. В ее голосе вновь чувствовалось напряжение, и это напряжение передалась ему. – Нет, на самом деле это важно. И это касается нас троих… – Значит, это ты будешь вести расследование о том юноше? Об этом сообщили на канале «Франция 3». – Не я, моя группа. И есть риск, что я буду мало появляться дома.