– Вы плохо меня поняли, майор. Это всего лишь начало… Подготовка… Посланный сигнал… Так мы даем понять, что мы здесь, что у нас все под контролем и мы двинемся на них, как только решим, что пора. А когда кварталы запылают и установится полная анархия, мы перейдем ко второй фазе. И в армии, и в полиции есть люди, готовые выгнать из дворцов всех трусов, которые нами правят. Мы не одиноки. К нам присоединятся другие. Они уже набраны отовсюду. И потом, нам нужны деньги, чтобы финансировать наше движение. Генерал замолчал. А Сервас вдруг все понял. – Вам за это платят, – сказал он. – За возможность охотиться на такую… дичь. Ну конечно. Зачем тогда затевать эту охоту, если не… И сколько? Держу пари, что вы дорого продаете такие привилегии. – Достаточно. Амбрелот, Лантене, да и другие, несомненно: богатые родители жертв… богачи, жаждущие отмщения. Правосудие их обмануло, и они готовы дорого заплатить, чтобы восстановить справедливость… Око за око… Тут, скорее, Ветхий Завет, чем Новый… Какое там подставлять другую щеку… Сколько же они отстегивали, чтобы принять участие в охоте? И сколько народу им платили? Сколько еще преступников исчезли без следа и кто, черт возьми, кроме их семей, о них обеспокоился? И сколько же времени все это продолжалось? И каждый раз касса движения солидно пополнялась. Если бы не та нелепая авария, это могло бы продолжаться еще долго… Теперь все стало ясно. 60 В замочную скважину вставили и повернули ключ. Дверь со скрипом открылась, и Леа снова ослепил луч фонарика. Но она успела разглядеть, что в комнату кого-то втолкнули. Женщину. Дверь сразу закрылась, женщина выпрямилась и сурово посмотрела на Леа. – Где мы? – спросила она хрипло. – И кто вы? «Лет пятидесяти, заядлая курильщица», – была первая мысль Леа. «Скверная гигиена жизни, склонна к сердечно-сосудистым и неврологическим заболеваниям, к раку, облысению, ослаблению памяти и гипертонии», – была мысль вторая. «Характер отвратительный», – была третья мысль. Но Леа предпочла все это одиночеству в неволе. – Меня зовут Леа Деламбр, – сказала она тихо, на тот случай, если под дверью кто-то подслушивал. – Я врач. Я не знаю, где мы: мне надели на голову мешок и привезли сюда. – Ага, значит, мы в одной лодке… Меня зовут Эстер Копельман, – ответила вновь прибывшая гораздо громче, словно ей было наплевать, слушают их или нет. – Я журналистка. Как вы сюда попали? – Сначала расскажите вы, – сказала Леа с недоверием. Эстер помедлила: – Я занимаюсь расследованием серии преступлений и исследую тех, кто их совершил и их мотивацию. И, похоже, я слишком близко подошла к истине… а преступники не хотят, чтобы эта истина выплыла на свет божий. – А что за преступления? Внезапный интерес Леа не укрылся от журналистки. – В том числе и убитый парень, найденный на мосту… У него на груди было выжжено слово ПРАВОСУДИЕ. А что, вы имеете к этому делу какое-то отношение? – Расследованием этого дела руководит мой друг. Эстер Копельман застыла. – И как его зовут? – Сервас. Майор Сервас. * * * 23:20. Два вертолета отдела Обеспечения безопасности населения транспортировали сотрудников тулузского спецназа. С точки зрения Самиры и Венсана, сидевших с ними в кабине, над холмами они летели слишком низко. Этот тип вертолетов был одним из самых бесшумных в своей категории, но все-таки надо было соблюдать дистанцию. Члены подразделения собрались и вооружились дубинками меньше чем за двадцать минут, в соответствии с инструкцией. Кроме Самиры, женщин в отряде не было. Внизу, слева от вертолетов, длинная вереница автомобилей рассыпала по ленте шоссе голубые искры крутящихся фонарей: фургоны везли резервные материалы, подкрепление для следственной бригады и для группы вмешательства во главе с комиссаром департаментской безопасности, и весь состав двигался гораздо быстрее разрешенной скорости. Самира заметила, что ночь становилась все темнее, несомненно, из-за того, что луна снова спряталась за облаками. Хорошо еще, что не было дождя. Она вглядывалась в ребят из службы безопасности, в полной амуниции и в касках, сидящих рядом с ней. Инструктаж свели к минимуму: время поджимало. Но каждый из них четко знал свои обязанности. Они были закаленными, прекрасно тренированными, обстрелянными профессионалами. Но им предстояло встретиться лицом к лицу с такими же опытными полицейскими и военными. Самира заметила, как застыли их лица, когда им объявили эту новость. Они не знали ни расположения на местности, ни численности неприятеля. Дело обещало быть очень нелегким. И у них в руках был Мартен… При этой мысли у нее стало покалывать в затылке и пересохло во рту. «Дрянь дело», – подумала она, ощущая под собой вибрацию вертолета и машинально беря термос с кофе, который ей кто-то протянул. * * * – Приступим, – сказал генерал. Он подошел к двери, находившейся слева, сильным движением распахнул обе створки и знаком велел Сервасу приблизиться. В середине просторной комнаты с высоким потолком и гобеленами на стенах, как и в той, где они находились, Мартен увидел стул. Его освещал мощный прожектор, а напротив него стояла камера на треноге. Пространство за камерой было затянуто белой простыней так, чтобы ничего, кроме стула, не попало в кадр. – Садитесь, майор. Он послушно сел, а звериные маски выстроились полукругом напротив. Их нелепые силуэты казались китайскими тенями, проступавшими на фоне яркого света прожектора. – Смотрите в камеру, – сказал генерал, и его синие глаза сузились до размера щелей. – Там суфлер, вы должны будете прочесть текст, который пойдет в титрах. Будьте естественны, говорите внятно. Мы сделаем столько дублей, сколько понадобится. Он взглянул на первые строки текста на экране, и по телу пробежала дрожь. Жилы наполнились ледяной жидкостью. «В этом видео… Я хочу сказать правду… Это я…» – Никто в это не поверит, – сказал он. – Чушь несусветная. Гротеск… Генерал покачал головой, изображая полное согласие. – Пожалуйста, подумайте о Леа, майор. И о Гюставе… Вы это сделаете для них. Разве вам не хочется, чтобы они остались в живых? Еще как поверят, потому что мы оставили в вашем кабинете кое-какие вещи, доказывающие, что вы склонны к депрессиям, находитесь на грани самоубийства… Сервас нахмурил брови: – Это еще что? Какие вещи? – Два пустых тюбика из-под антидепрессантов, порванная фотография твоей зазнобы, слово ПРАВОСУДИЕ, кое-как нацарапанное в твоем блокноте. Я их сам несколько часов назад засунул в ящик твоего стола, запертый на ключ, – заявил Рафаэль Кац, снимая маску шутника-Медведя. Ты должен делать, что тебе говорят, Мартен. Ради безопасности и блага Гюстава и Леа… Сервас посмотрел на юного лейтенанта, и в нем закипел гнев. – Ну, ты и сволочь… – резко бросил он. – Мне действительно жаль, майор, – сказал генерал. – Мне бы очень кстати были такие люди, как вы. – Я хочу ее увидеть, – заявил Мартен. – Леа… – Сначала запись. Даю вам честное слово, майор, что вы ее увидите и что мы ее освободим. Честное слово офицера… Лемаршан вздохнул, поднял голову и посмотрел на трех полицейских. Он снова все это испытал: унижение, предательство… Это горькое питье сопровождало его всю юность. В этом возрасте такие вещи оставляют след на всю жизнь, как позорное клеймо старого режима: уже давным-давно он не ощущал на кончике языка этот сладковато-горький привкус. В этот вечер, стоя перед тремя полицейскими, он снова стал тем закомплексованным подростком из навсегда исчезнувшего прошлого, с которым давно распростился. Он думал, что этот подросток уже не существует. Вот только детство – это болезнь, от которой редко выздоравливают. Она только того и ждет, чтобы ты проявил слабость, чтобы вернуться вновь. Теперь он это понимал, сидя на стуле с пистолетом «смит-вессон». 357 «Магнум» у виска и прикидывая, какие разрушения произведет в его черепной коробке оружие такого калибра. Однажды его отправили на место происшествия, когда один из коллег покончил с собой таким же оружием. С одной стороны черепа у него имелась аккуратная круглая дырочка в районе виска. А вот с другой стороны вообще ничего не было: взрывные газы боевого патрона начисто снесли половину черепа и вынесли все его содержимое, оно испарилось в буквальном смысле этого слова. Отверстие было прекрасно видно и изнутри. Ему казалось, что за долгое время ему удалось убить в себе того подростка, самой досадной чертой характера которого была его деликатность. Он стал жестким, вспыльчивым, коррумпированным полицейским, короче, законченным мерзавцем. Отбросом. Сущим злом… Его презирали и боялись. Да, именно так, мать вашу… Он уже не тот пятнадцатилетний лузер, влюбленный в Мари-Элизабет ди Антонио, самую красивую и самую симпатичную девочку в школе. Влюблен он был без памяти, но понимал, что с такой внешностью шансов у него не было. Не то что у Люка, у этого маленького заносчивого фирмача, который только что пришел в их лицей. У него на физиономии было написано, что за ангельской внешностью скрывается круглый дурак. Юного Сержа Лемаршана бесило, что чуткая и обычно такая осмотрительная Мари-Элизабет на этот раз оказалась слепа. И однажды он нашел ее в слезах: один мерзавец с ней переспал, а потом бросил, заявив, что девственницы ему надоели. Он утешал ее как мог. Конечно, не так, как ему хотелось бы, а как хороший парень и лучший друг, на которого она всегда сможет положиться, который всегда будет рядом. Сколько счастливых моментов ему досталось тогда… Он нежно ее обнимал, стараясь успокоить, вдыхал запах ее волос, благоухавших яблочным шампунем, свежий запах ее дыхания. Он водил ее в кино на все фильмы того года: «Эскалибур», «Индиана Джонс: в поисках утраченного Ковчега», «Безумный Макс-2». Они пускались в длинные путешествия на велосипедах по полям, заново открывая мир. И там она заставила его поклясться, что они на всю жизнь останутся друзьями. Господи, ведь он ей тогда поверил… Каким же идиотом он был!.. К счастью, Мари-Элизабет сама и раскрыла ему глаза. – Почему я? – спросил он трех лицемеров, стоящих перед ним. – Потому что у тебя рак, Лемаршан, тебе так и так крышка. И всем известно, что ты депрессивный… Генерал настаивает, чтобы ты это сделал, чтобы принес себя в жертву нашему делу. – А почему он сам мне это не сказал? Вот черт, откуда они узнали про рак? Он никому об этом не говорил. Мысли его вернулись к Мари-Элизабет. Он и сам удивился, почему в последние минуты жизни его так занимали мысли о ней. Спору нет, она была великой любовью его жизни. Любовь… Одно это слово вызывало у него тошноту. Однажды, не выдержав, по крошечным признакам, которые, конечно, трактовал в свою пользу, он убедил себя, что это чувство взаимно. Собрав все свое мужество, он признался в любви Мари-Элизабет. И чистое чувство, которое он доверил ей, она восприняла с гримасой отвращения и совершенно неожиданно стала смотреть на него как на что-то мерзкое и неприятное. Как на слизняка или на какое-нибудь противное насекомое. И девочка, которая клялась ему в вечной дружбе, теперь вовсю судачила со своими подружками об этом отвращении. Предательство. Это слово он тогда отлично понял. – Шайка ублюдков, – сказал он, не отрывая, однако, пистолет от виска. Деликатный и внимательный пятнадцатилетний Лемаршан, который вызвал гримасу отвращения у восхитительной Мари-Элизабет ди Антонио, в тот день умер. Его место занял другой Лемаршан: задиристый, упрямый и злой, которого никто не любил, но все уважали. Потом он поступил в полицию, чтобы было где избыть свою злобу, и творил насилие и прочие мерзости уже легально, в государственном масштабе. – Подумай хорошенько. Тебе осталось от силы месяцев шесть. Если не сделаешь этого сам, сделаем мы.