Пока она ехала в Лондон, эти два вопроса неотвязно мучили Генриетту: «Что я буду делать? Куда пойду?» Последние несколько недель она была в страшном нервном напряжении, не разрешала себе расслабиться ни на минуту. Она должна была исполнить последнюю волю Джона. Но теперь все было кончено… Удалось ей выполнить его предсмертную просьбу? Или нет? Можно оценить как угодно. Но в любом случае все кончено, и она чувствует теперь ужасную усталость. Мысль снова вернула Генриетту к словам, которые она сказала Эдварду той ночью на террасе. Той ночью, когда Джона уже не было на свете, той ночью, когда, прокравшись в павильон, она, чиркнув спичкой, нарисовала на железном столике Игдрасиль. Она должна была действовать, у нее не было пока сил на слезы. «Я хотела бы оплакать Джона», – сказала она Эдварду. Но она не смела расслабиться, боялась поддаться горю. Теперь она вправе это сделать. Теперь у нее сколько угодно на это времени. – Джон… Джон… – повторяла она шепотом. На нее навалилось беспросветное отчаяние и боль. – Лучше бы я выпила ту чашку чаю… Движение машины успокаивало, придавало сил. Скоро она будет в Лондоне. Поставит машину в гараж и войдет в пустую студию. Пустую, потому что Джон никогда больше не будет сидеть там, подтрунивая над ней, сердясь на нее за то, что любит ее больше, чем ему бы этого хотелось, с азартом рассказывая о болезни Риджуэя… о своих удачах и отчаянии, о миссис Крэбтри в больнице Святого Христофора. Черная пелена, окутавшая ее, вдруг развеялась, и Генриетта вслух произнесла: – Ну конечно! Вот туда я и пойду. В больницу Святого Христофора. …Лежа на узкой больничной койке, старая миссис Крэбтри всматривалась в посетительницу слезящимися, мигающими глазами. Она была точно такой, как ее описывал Джон, и Генриетта внезапно почувствовала прилив тепла и бодрости. Это настоящее… то, что останется! Здесь на мгновение она снова обрела Джона. – Бедный доктор. Ужасно, верно? – говорила миссис Крэбтри, в ее голосе звучало сожаление, но и явный интерес, потому что миссис Крэбтри любила жизнь, и внезапная смерть, а тем более убийство или смерть младенца – самые яркие краски на ковре, который ткет жизнь. – Как же он дал себя убить! Когда я услыхала, у меня все нутро перевернулось. Я прочитала в газетах… Здешняя сестра дала все, что смогла достать… она уж постаралась! Там были снимки и все подробности. Плавательный бассейн и прочие детали. Как его жена выходит из суда, бедняга, и леди Энкейтлл, ну, в чьей усадьбе этот самый бассейн! Много снимков. Загадочное убийство – верно? Нездоровое любопытство старухи не вызывало у Генриетты отвращения, даже нравилось, потому что, она была уверена, оно понравилось бы самому Джону. Если выпало ему умереть, он предпочел бы, чтобы старая миссис Крэбтри получила от этого какое-то удовольствие, а не шмыгала носом и лила слезы. – Чего я хочу, так это чтоб поймали того, кто его укокошил, и повесили, – продолжала мстительно миссис Крэбтри. – Теперь не вешают, как раньше, на народе… а жалко. Мне всегда хотелось посмотреть… и уж я бы поспешила, сами понимаете, посмотреть, как вешают того, кто убил доктора! Настоящий злодей, вот он кто! Господи, да такого доктора поискать! Один на тысячу. А какой умный! Какой обходительный! Рассмешит, даже если тебе совсем не до смеха. Такое иногда, бывало, отмочит! Я бы для него что хочешь сделала. Это уж точно! – Да, – сказала Генриетта. – Он был очень умный. И вообще замечательный! – А как про него говорили в больнице! Все медсестры! И все больные! Каждый верил, что поправится, если он был рядом. – Вот и вы должны поправиться, – сказала Генриетта. Маленькие проницательные глаза старухи на секунду потускнели. – Не очень-то я в это верю, милочка! Теперь у меня этот молодой парень в очках. Совсем не такой, как доктор Кристоу. Никогда не улыбнется. У доктора Кристоу всегда была наготове шутка. Иногда так плохо мне было от этого лечения. «Не могу больше терпеть, доктор», – бывало, говорю ему, а он: «Можете, – говорит, – миссис Крэбтри! Вы крепкая. Выдержите. Мы с вами еще сделаем открытие в медицине – вы и я!» И всегда он так развеселит. Я бы для него все… ну все бы сделала! Надеялся на меня, ну и, значит, нельзя было его подвести, понимаете? – Понимаю, – сказала Генриетта. Маленькие быстрые глазки пристально всматривались в нее. – Извините меня, милочка, вы, случайно, не жена ему? – Нет, – ответила Генриетта. – Я просто друг. – Понятно, – сказала миссис Крэбтри. Генриетта подумала, что ей действительно понятно. – Вы уж не обижайтесь, только что это вдруг вы пришли к незнакомой-то старухе? – Доктор много говорил мне о вас… и о своем новом лечении. Я хотела узнать, как вы себя чувствуете. – Мне хуже… вот так-то, мне хуже. – Но вам не должно быть хуже! – воскликнула Генриетта. – Вы должны поправиться! – Уж я-то не хочу выходить из игры, и не думайте! – Ну так боритесь! Доктор говорил, что вы настоящий боец! – Правда! – Миссис Крэбтри минуту лежала молча, потом медленно сказала: – Кто его убил… это же злодейство! Таких, как доктор, нечасто встретишь! «Таких, как он, мы не увидим боле…»[85] – мелькнуло в голове Генриетты. Миссис Крэбтри проницательно смотрела на нее. – Не вешайте носа, голубушка, – сказала она и, помолчав, спросила: – Похороны хоть у него были хорошие? – Очень хорошие, – сказала, желая ей угодить, Генриетта. – Эх! Хотела бы я поглядеть! – вздохнула миссис Крэбтри. – Скоро отправлюсь на свои собственные похороны… – Нет! – закричала Генриетта. – Вы не должны сдаваться! Вы же сами только что сказали, что говорил вам доктор, – вместе, он и вы, сделаете открытие в медицине. Ну что ж, теперь вы должны продолжать одна за двоих. Лечение ведь то же самое. У вас должно хватить силы, и вы сделаете это открытие – ради него. Миссис Крэбтри минуту-другую смотрела на нее. – Уж очень важно сказано! Постараюсь, голубушка. Больше ничего не могу сказать. Генриетта встала и взяла ее руку в свою. – До свидания. Если можно, я зайду навестить вас. – Заходите. Поговорить немного про доктора – это мне только на пользу. – Озорной огонек сверкнул опять в глазах миссис Крэбтри. – Молодец доктор Кристоу, во всем молодец! – Да, – сказала Генриетта. – Был. – Не отчаивайся, голубушка, – сказала старуха. – Что ушло, то ушло. Его не вернешь. «Миссис Крэбтри и Эркюль Пуаро высказали одну и ту же истину, – подумала Генриетта, – только разными словами». Она вернулась в Челси, поставила машину в гараж и медленно вошла в студию. «Вот теперь, – подумала она, – настал момент, которого я так боялась… Я одна. И мое горе со мной». Как она тогда сказала Эдварду? «Я хотела бы оплакать Джона». Она опустилась на стул, откинула назад волосы. Одна… опустошенная… лишившаяся всего… Эта ужасная пустота! Слезы набежали на глаза, медленно потекли по щекам. «Вот я его и оплакиваю, – подумала она. – Вот я и скорблю…» О Джон… Джон… И в хаосе воспоминаний… Вдруг его голос, полный боли: «Умри я, первое, что ты сделаешь, – со слезами, льющимися по щекам, начнешь лепить какую-нибудь чертовщину, вроде скорбящей женщины или символ горя…» Она тревожно шевельнулась. Почему вспомнилось именно это? Скорбь, скорбь… скрытая покрывалом фигура, очертания едва просматриваются, алебастр… Она видела очертания. Высокая, удлиненная фигура, печаль скрыта, она видна лишь в длинных скорбных складках покрывала… Скорбь, проступающая сквозь чистый светлый алебастр. «Умри я…» Внезапно горечь нахлынула на нее. – Джон был прав. Я не могу любить. Я не могу отдаться горю всем своим существом. Мидж! Люди, подобные Мидж, они – соль земли. Мидж и Эдвард в Эйнсвике. Это реальность, сила, теплота. «А я, – думала она, – неполноценный человек. Я принадлежу не себе, а чему-то вне меня. Я не могу даже оплакать мертвого. Вместо этого я должна превратить мою скорбь в скульптуру из алебастра»: «Экспонат № 58. «Скорбь». Алебастр. Мисс Генриетта Сэвернейк». – Джон, прости меня, – прошептала она. – Прости меня… я не могу иначе. * * * notes Сноски 1