— Поди вон, Джия! — гремел отец, зеленые глаза его налились бешенством, лоб вспотел, он тяжело дышал, изо рта несло алкоголем. — Я наведу здесь порядок! Я наведу в этом чертовом доме порядок! — подлетел ко мне и снова схватил за волосы, больно оттягивая голову в бок. Я дрожала всем телом, левая щека горела огнем, глаза заволокли слезы. — Не смей реветь! Не смей! — орал отец, занося руку для еще одного удара. — Ты что это выдумала, Киара? Возомнила, будто здесь хозяйка и можешь распоряжаться моими кули? Как ты смела устроить ту омерзительную сцену в рабочих линиях? Как ты могла унизить надсмотрщика на глазах у рабочих? — Он избивал Донга, — прошептала я, боясь смотреть на отца. Боясь увидеть это страшное перекошенное гневом лицо. — Не важно! Не важно, что он делал! Чао Конг делает только то, что велю ему я! — отец стиснул пальцы у меня в волосах, словно желая выдрать их с корнем. — Папа, прошу, отпусти ее, — Джия стояла рядом со мной на коленях и плакала, — Киара просто хотела помочь Донгу и Парамит. — Помочь?! — отец зло усмехнулся. — Любой, кто захочет сбежать с моей плантации, получит по полной. — Отец, неужели ты веришь словам Чао Конга? — нашла в себе силы возмутиться я, пульсирующая боль нарастала в левом виске, — ты же знаешь, он никогда бы не совершил такое… Щека на лице отца дрогнула, и я испуганно смолкла. — Я верю не словам Конга, — цедил он слова, — а тому, что видел своими собственными глазами. Этот рабочий зарыл в тайнике у реки все необходимое для бегства, но Чао Конг успел его вычислить и наказать. Не верю! Почему Донг хотел совершить подобное? Отец выпустил мою голову и стал яростно расхаживать туда-сюда по комнате, стуча тяжелой подошвой своих высоких сапог по полу, от которых оставались грязные следы. Он только вернулся из рабочих линий. — Я дал четкое распоряжение всем управляющим и надсмотрщикам на плантациях и фабриках, чтобы за подобные выходки, даже за намек на побег, наказывали наиболее жестко и самое главное открыто. Мы не должны показывать кули и прочей черни, будто они могут сами решать свою судьбу! Нет! Мы и только мы решаем их будущее, мы их хозяева. Дашь малейшую слабину — и в миг все рассыплется. Но ты, Киара, — он снова грозно навис надо мной, так что я вся сжалась, боясь, что последует еще один удар, — ты, Киара, со своими куриными женскими мозгами влезла не в свое дело! И теперь в том, что произошло, вини только себя. Толкнув ногой дверь, отец разве что не выбил ее и пошел вниз. Меня колотило, Джи подползла ко мне и обняла. — Что он имел в виду, Джи? — спрашивала я, когда страшный смысл его слов начал доходить до моего сознания. — В чем я виновата? Джи плакала, прижавшись ко мне. Кажется, она тоже начала догадываться. С трудом поднявшись на ноги, мы вышли из дома и по дороже побрели к рабочим линиям. Встречавшиеся нам по пути кули, едва завидев нас, затравлено опускали глаза. Ведомая каким-то страшным предчувствуем, я поспешила туда, где накануне избивали Донга. Огромная немая толпа рабочих плотным кольцом стояла вокруг камня. К горлу подкатила тошнота, когда я увидела, что лежало на том камне. А точнее кто. Донг с разбитым в кровавое месиво лицом, в разодранной одежде, он лежал и смотрел навсегда потухшими глазами в небо. Джи зажала рукой рот и отвернулась. Я же подошла ближе, растолкав, впавших в ступор слуг. Судорога сжала горло. Это я убила его. Моя глупость. Это я виновата. Я. *** Мы с Джи сидели на коленях, быстро перебирая четки, читали мантру. Скорбный обряд Гнан Соп в переводе означавший "проводы ушедшего" длился семь дней. Несмотря на угрозы отца зарыть тело Донга в ближайшей канаве, нам с сестрой удалось в конце концов уговорить его похоронить несчастного по всем правилам. Эти дни я редко когда выходила из комнаты, только пару раз ходила с Пеей в сад собрать жасмин для венков. Парамит не было видно, говорили, что она больна. Но отец, узнав об этом, сказал, что либо она возвращается к работе, либо может убираться. И несчастная девушка стала вновь прислуживать нам с сестрой. А еще в один из вечеров отец вызвал меня к себе в кабинет. Едва я зашла, сразу ощутила знакомый аромат табака и виски. Отец сидел за столом и внимательно читал отчет управляющего. Завидев меня в дверях, он указал рукой на стул. — Садись, Киара, — сказал он, а я не понимала, что означает этот его тон. — Ты знаешь, сегодня я встречался с Саймоном Картером и он кое-что мне предложил. Тревога шевельнулась под ребром и затаилась. Мне это не нравилось, очень не нравилось. — Сейчас очень не простые времена, Киара, — продолжал отец, скрестив пальцы у лица в напряженной позе, — и то, чего я больше всего хочу для своих детей, для тебя в частности, это стабильности, чтобы вы ни в чем не нуждались. Джия уже без пяти минут замужем, настал и твой черед, — отец помедлил, но потом произнес, — Саймон внес пятьсот тысяч пиастров на восстановление сахарной плантации, а взамен, мы решили, что вы с Джоном поженитесь. Я вскочила. Так и знала! Так и знала, что всем это и кончится. — Отец! Прошу! — взмолилась я, заламывая руки. — Ты не можешь так со мной поступить! Продать меня за пятьсот тысяч пиастров мерзкому английскому мужлану. Неужели я совсем ничего для тебя не значу? Отец поднялся, грозно сверкая глазами. — Английскому мужлану? Однако этот мужлан готов жениться на тебе. Ты с ним не будешь знать нужды, его денег хватит, чтобы решить наши многие финансовые проблемы. — Твои! Твои финансовые проблемы, — бросаю резко и тут же осекаюсь. — Нет, Киара. Из моего кармана куплены все платья, что надеты на тебя и Джию, все духи и шампуни с маслами, что вылиты на вас, каждый чулок куплен на мои деньги! — отец стучит золотым перстнем на пальце по столу. — И потому, ты будешь делать то, что говорю тебя я. Ты выйдешь замуж за Джона Картера, хочешь ли того или нет. Я закрываю глаза и бросаюсь прочь из кабинета. Бегу и бегу, пока не оказываюсь в саду среди густых кустов жасмина. Рыдания сжимают мою грудь. Увидев меня в таком состоянии, ко мне подбегает Пея. — Чаониг, что с вами? Что случилось? — Ах нянюшка, — обнимаю я лао за колени, — меня выдают замуж за Джона Картера! На мудром лице Пеи отразилась печаль, она осторожно погладила меня по голове. — Этому надо радоваться, госпожа, вы обретете новую семью, родите детей. Но от ее слов мне стало дурно. Детей? От Джона Картера? Лучше смерть. Лучше меня поставят на середину дороги и дикие буйволы растопчут меня или съест тигр. Тигр! Радостная надежда затрепетала у меня в груди. Возможно, еще ничего не потеряно! Надо найти Эдварда Фейна. Надо все ему рассказать. Я чувствую, что если он узнает об этом, то не даст состояться этому браку. — Пея, прикажи приготовить машину, — говорю я, поднимаясь и вытирая мокрые щеки. Нянюшка округлила глаза. — Вы куда-то собираетесь, госпожа? — Да, — киваю, — я еду в конный клуб Вьентьяна. Глава шестая Джи уехала на целый день играть в теннис с мистером Томпсоном, она звала меня, но я отказалась. Утром страшно болела голова, а теперь после разговора с отцом, я поняла, что мне надо брать свою судьбу в свои руки. Я никогда не выйду за Джона Картера. Этому не бывать. Машина бодро двигалась вперед по извилистой дороге в сторону столицы. Проезжали вдоль аллеи громадных янгов, в изумрудных кронах которых громко щебетали и чирикали птички. Было хорошо и безветренно, солнышко радостно светило мне в лицо через окно, так что я от удовольствия зажмурилась. Сегодня я встречусь с Эдвардом Фейном, сама мысль об этом наполняла все мое существо необыкновенной радостью, и в то же время волнением. Мы не виделись с того самого дня, когда он спас меня из реки, но, правда, он справлялся несколько раз о моем здоровье через мистера Томпсона. Я не говорила Джи о том, что произошло между мной и Эдвардом тогда. По правде говоря, я даже не знала, с чего начать. Едва наша мать скончалась, мы стали с сестрой еще ближе, чем раньше. У нас не было секретов, тайн и недомолвок, мы все друг другу рассказывали: наши сны, наши мечты, наши переживания. Я просила совета у Джи, и в свою очередь Джи всегда прислушивалась к моему мнению. У нас с ней был свой маленький волшебный мир, в который мы никого не пускали. Ну может быть иногда Парамит. Тут я тяжело вздохнула. Мне не нравилось, как выглядела моя бедная лао. Со дня казни Донга, она становилась все бледнее и худее. И как ей можно было помочь мы с сестрой не знали. Рахул в красной чалме и глухом черном костюме вел машину. Уже въехали во Вьентьян. Город был молодым, отстроенный французами в 1899 году из руин, столица протектората Лаоса представляла собой причудливое сочетание европейской цивилизации и утонченного востока. Проезжали базар, в нос сразу ударил резкий запах специй, благовоний и масла. До Конного клуба оставалось совсем ничего, когда вдруг наша машина встала на перекрестке. — Рахул, что случилось? — спросила я. — Патрульные перекрыли дорогу, чаонинг, — объяснил индиец. Что же могло произойти? Я опустила окно и стала смотреть. Наша машина стояла в длинной очереди таких же желающих миновать перекресток. Четыре французских офицера на лошадях стояли поперек дороги, загораживая проезд. Я вышла и направилась к ним, на ходу раскрывая зонтик, в городе солнце всегда палило особенно нещадно. — Офицер, что случилось? — спросила я одного из патрульных. Он коснулся двумя пальцами своего козырька и ответил: — Все в порядке, мадемуазель, идет конвой, заминка займет не более пятнадцати минут, а до тех пор, безопаснее оставаться в машине. Я удивленно подняла брови. Рядом со мной уже собралась толпа пассажиров из других автомобилей. По их лицам можно было понять, что слова офицера их совсем не обрадовали. — Я еду в банк вносить залог! — нервничал плотный усатый француз. — Если я опоздаю, кто за это ответит?! Парниша офицер, с которым я разговаривала, отвернулся, делая вид, что не расслышал гневного месье. — Нет, вы посмотрите, глаза еще прячет? — не унимался француз, сверкая глазами и размахивая платком. — Вы хотя бы понимаете, что такое вносить залог? Что такое банки? У меня сделка на сто тысяч пиастров, а я застрял на этой пыльной вонючей дороге! Дикие нравы! Часть пассажиров присоединились к недовольному французу, и, обступив патрульных со всех сторон, стали громко возмущаться, другая часть предпочла вернуться в машины и подождать. Мне же было очень любопытно посмотреть, кого вели под конвоем, поэтому я отошла подальше от шумной толпы и стала смотреть. И вот показались французские офицеры верхом, впереди ехал командир, сразу за ним вели друг за другом связанных людей, лаосцев и вьетнамцев, кожа у них была темная, почти черная с запекшейся там и тут кровью, с всклокоченными волосами и разбитыми лицами. Конвой вел их строго вперед, не давая сбавлять шаг. Я смогла насчитать человек пятнадцать арестантов, когда их вели мимо меня. Почти все смотрели на землю, на свои босые, израненные ступни. Но один парень, с забинтованной головой шел прямо, даже слегка задрав подбородок, в его черных острых глазах горела страшная решимость, та решимость, которая бывает у людей, дошедших до точки и готовых на все. — Кто эти люди? — дивилась я во все глаза рассматривая несчастных. — Мятежники, готовили покушение на короля Сисиванг Вонга, — вдруг произнес голос надо мной. Оборачиваюсь и вижу знакомое лицо. Крупный нос с горбинкой, блестящие черные глаза и пышные усы над губой. — Как поживаете, месье Абусария, — поздоровалась я. Это был Махавир Абусария, мамин поверенный, и старый друг семьи. Он часто приезжал к нам раньше, играл со мной и сестрой и братом в крикет. Я окинула его взглядом. Махавир был одет в длинный индийский пиджак шервани белого цвета, застегнутый на все пуговицы, белая чалма с крупной брошью украшала его голову, он был спокоен и необыкновенно вежлив. — Юная мадемуазель Киара, — поприветствовал он меня, складывая ладони в индийской манере, — я как раз направлялся к вам домой поговорить с вашей сестрой. — Джи целый день не будет дома, вернется к вечеру.