– У меня столько нет, – он вздохнул. – Но если бы... если бы, однако, было, – он напряжённо смотрел на меня, – какие вы даёте гарантии? – Гарантии? – спросил я. – Если на самом деле ваш враг окажется еретиком или богохульником, то я прибегну к авторитету Святого Официума и поставлю его перед судом инквизиции. Вот единственная гарантия. А если он невиновен по законам Церкви... – я пожал плечами. – Тогда это уже не моё дело. – Вы... вы... – он заикался. – Дадите мне немного времени на раздумье? Не знаю, как и когда я смогу собрать... – У вас есть столько времени, сколько хотите, – перебил я его, вставая. – А теперь извините. Долг зовёт. – Где мне вас искать? – Он сорвался с места, испугавшись, что уходит, наверное, единственный человек, который заинтересовался его скучной историей. - Я живу в таверне «Под Быком и Жеребцом», – ответил я – В случае чего, спрашивайте владельца. – Я махнул ему рукой на прощание и отодвинул занавеску эркера. Мне было интересно, настолько ли дворянин в отчаянии, чтобы выложить немалую сумму на оплату моего расследования. Если он решится, это будет означать, что либо он неисправимый склочник, либо на самом деле в доме Рейтенбаха происходят странные вещи. Только это могло и не иметь ничего общего с ересью. Маркграф мог быть человеком строгим, таинственным, окружить себя лишь горсткой избранных людей. А такого, как правило, подозревали, что он скрывает страшные тайны. Может, он просто не любит, когда лезут в его частные дела? И когда все интересуются, с какой из молодых дворянок он кувыркается в спальне? Так или иначе, я не думал, что когда-нибудь ещё увижу дворянина со смешными усами. Наверняка рано или поздно он смирится с потерей отпрыска и, возможно, даже возьмётся за ум, заключив выгодный договор с маркграфом. В конце концов, для каждого отца добродетель дочери является лишь товаром на продажу, в то время как Матиас Хоффентоллер неосторожно позволил украсть этот товар вместо того, чтобы выторговать за него самую высокую цену. * * * Честно говоря, я успел уже забыть о Матиасе Хоффентоллере. Во-первых, я не придал особого значения разговору с ним, во-вторых, ежедневная напряжённая работа на ниве спасения человеческих душ слишком утомительна, чтобы обременять память лишними воспоминаниями и размышлениями над маловажными вопросами. Впрочем, человек, которому наибольшую радость приносит преклонение перед алтарём, с трудом понимает простые страсти, движущие обычными людьми. Поэтому, когда дворянин вошёл в эркер, в котором я как раз завтракал (вернее, пытался что-нибудь проглотить, с трудом преодолевая тошноту, вызываемую одним воспоминанием о прошлой ночи), в первый момент я его даже не узнал. Тем более что он подстриг торчащие усы и выглядел теперь чуть менее комично, чем во время предыдущей встречи. – Садитесь, садитесь. – Сделал я приглашающий жест рукой, когда вспомнил, с кем имею дело. Я заметил, что на его грудь вернулась цепочка, а на пальцах у него было четыре золотых кольца с большими глазками драгоценных камней, которые, казалось, игриво поглядывают на меня и говорят: «Мы можем стать вашими, уважаемый Мордимер». Я опустил глаза, ибо не хотел, чтобы соблазн оказался сильнее любви к покою. По крайней мере, не так сразу... – Трактирщик, вина! – Крикнул Хоффентоллер и хотел было подкрутить правый ус, но лишь провёл пальцем по щетине, которая от него осталась. Свет утреннего солнца отразился в жёлтом камне, вставленном в одно из колец на руке дворянина. – Потише, пожалуйста, – попросил я, подумав о том, что вино пойдёт мне на пользу. Что ж, я знавал медиков, утверждавших, что благородный напиток смешивается с содержащимися в организме жидкостями, образуя спасительный бальзам. Но прошлой ночью этот бальзам пытался выплеснуться у меня из горла, в связи с тем, что у меня его, наверное, уже было предостаточно, и я вовсе не чувствовал, чтобы он пытался меня спасать. Возможно, что это напиток был не столь благороден, как я думал... Хотя, со всем смирением должен вам признаться, любезные мои, что с определённого момента я не помнил всех событий прошлой ночи так хорошо, как хотелось бы. Я не мог вспомнить даже слов одной весьма модной провансальской песни, хотя помнил, что её с огромным успехом распевал один из братьев-инквизиторов. Он стоял в это время голым на столе, с вставленным в задницу хвостом копчёной щуки, и изображал игривую русалочку. Это зрелище казалось мне гораздо более смешным вчера вечером, чем сегодня утром. Ну да ладно, в конце концов, как я когда-то сказал, инквизиторы были людьми суровыми, я же был самым угрюмым из них. – Если вы захотите отправиться в путешествие, – сказал без предисловий Хоффентоллер, – я готов оплатить ваши услуги. – Вам это ещё не надоело? – Проворчал я. – Сколько уже прошло времени? Месяц? – Тридцать шесть дней, – уточнил он, а я покивал головой, ибо, как видно, память у него была лучше, чем у меня. – И зачем вам это? – Я вздохнул. – Вы не знаете, что «согласие строит, несогласие разрушает»? – Честь. – Лицо дворянина налилось краской, как будто его вот-вот хватит удар. – Может быть, вы не понимаете этого, извините за смелость, но только мы, старое дворянство, ещё помним о требованиях чести... – Вы были бы удивлены. – Я не почувствовал себя оскорблённым, поскольку его поведение было типично до скуки. – Но если такова ваша воля, я поеду в поместье маркграфа и всё разузнаю. Однако, сами понимаете, что в наши непростые времена нужно защищаться от непредвиденных превратностей судьбы. – Я был удивлён, что так легко нахожу слова, несмотря на бушующую в голове бурю. – Поэтому я попрошу у вас сразу всю обещанную сумму, а потом мы рассчитаемся за остальные расходы. Он медленно кивнул головой и, если такое вообще возможно, покраснел ещё больше. – Вы мне не верите, – сказал он с явной обидой в голосе. – Я верю в Господа, и этого мне достаточно, – ответил я весёлым тоном. * * * Я раздумывал, каким образом попасть в замок маркграфа. И решил, что лучше всего будет отправиться в путешествие и просто попросить Рейтенбаха о гостеприимстве. Благороднорождённые, как правило, не испытывали пиетета перед служителями Святого Официума (возможно, им кололо глаза наше смирение, скромность и нежелание мирских утех), но я не думал, чтобы кто-то отказался приютить инквизитора, находящегося на официальном задании. В конце концов, лучше было стиснуть зубы и сделать хорошую мину при плохой игре, чем обидеть Инквизиториум. Мы не были, однако, людьми мелочными, и если кто-то ясно показывал нам, что не хочет получать удовольствия от нашего общества, то мы покидали его дом, сохраняя это событие в смиренной памяти. Так уж обычно происходило, что обиды, причинённые Официуму, росли в наших сердцах, словно чёрные цветы, и рано или поздно приходило время, чтобы вырвать эти цветы с корнями. Я решил, что в путешествие возьму Курноса и близнецов. Во-первых, я должен был время от времени давать им что-то заработать, во-вторых, их помощь и способности могли пригодиться в замке маркграфа. К счастью, все трое пребывали в Хез-Хезроне. Курнос работал как специалист в области определённых заказов у одного ростовщика, имеющего многих недобросовестных должников и, как я слышал, собрал довольно большую коллекцию мизинцев. У близнецов как раз закончился шестинедельный срок заключения в нижней башне, который они получили за драку за картами. Я разузнал, где сейчас живёт Курнос, и зашёл в его жилище. Мой товарищ сидел перед кувшином вина в алькове таверны и тормошил вертящуюся у него на коленях гибкую молодку. Но как только увидел меня, согнал девушку шлепком по тощему заду. – Мордимер! – Воскликнул он с неподдельной радостью. – Красной альгамры! – приказал он разглядывающему нас трактирщику. – Только поживее, ублюдок! Курнос выглядел не как Курнос. Он был весь в чёрном шёлке, а на всех пяти пальцах правой руки у него были такие большие кольца, что он мог бы использовать их в качестве оружия. Настоящего, прежнего Курноса, можно было, однако, узнать по широкому бугристому шраму, уродующему его лицо, и по запаху, который царил в алькове. Как видно, мой соратник в прежних путешествиях изменил предпочтения в одежде, но не изменил привычек, касающихся ванны. – Здравствуй, Курнос, – сказал я искренне. – У меня есть разговор, так что давай перейдём в твою квартиру. – Наверх принеси! – Крикнул Курнос трактирщику. – Раз, два! Все-таки выдрессировал скотину. – Он посмотрел на меня. – Как он ко мне в первую ночь опоздал с вином и девкой, так я его повесил до утра за ноги под потолком. Доктору пришлось ему потом одну отрезать, – усмехнулся он. – Может, хочешь эту малышку, Мордимер? А может, жену трактирщика? У неё та-а-акие... – Он обрисовал руками дуги. – Нет, нет, пойдём к тебе, повеселимся потом. Знаешь, как говорят, Курнос. Делу время, потехе час. Нужно отличать одно от другого. Квартира Курноса состояла из двух комнат, во второй я заметил небольшую нишу, отделённую от помещения бурой занавеской. – Я вижу, ты неплохо выглядишь, – начал я. – Я слышал о какой-то коллекции мизинцев... – Ха! – сказал он и подошёл к занавеске. – Смотри, Мордимер. Я приказал их закоптить, – пояснил он. – Смотри, что я сложил. В голосе Курноса была столь огромная гордость, что я послушно заглянул за занавеску. На столе стоял довольно аккуратный домик с двумя башенками, целиком построенный из отрезанных у должников мизинцев. После копчения пальцы значительно уменьшились, но я явно видел суставы и побронзовевшие ногти. – Это мило, Курнос, – признал я искренним тоном. – Правда? – Он воодушевился. – Я думаю, что можно бы сделать корабль. Галеон, о трёх мачтах. – Размечтался он. – Только из чего сделать паруса? – По его лицу пробежала тень. – Может, из хорошо натянутых ушей? – Предложил я. – Вот ты голова, Мордимер. – Он посмотрел на меня с восхищением. – Я им теперь буду обрезать и пальцы, и уши... Ох уж, этот мой Курнос! Не ожидал от него ни такой фантазии, ни того, что он будет захвачен художественным увлечением. Может, скоро начнёт рисовать или лепить? Писать стихи? Бренчать на арфе? Я посмотрел на Курноса, представил его себе играющим на арфе, и мне пришлось прикусить губу, чтобы не разразиться смехом. – Я подумал, что ты, может быть, захочешь взять отпуск. Что бы ты сказал по поводу работы с ничтожной оплатой, взамен на это требующей много труда и, быть может, очень опасной? Он улыбнулся так радостно, что его шрам расширился, по меньшей мере, на ширину пальца. – Мордимер, – сказал он, – ты думаешь, что я хотел бы отказаться от хорошей квартиры, хороших денег, вкусной еды и шлюх, которых покупает мне Дитрих, только для того, чтобы блуждать неизвестно зачем, неизвестно где, и то и дело попадать в неприятности? Для Курноса эта речь была весьма длинной и весьма искусной. Что ж, надо признать, что товарищ моих приключений изменился со времени нашей последней встречи. Я покивал головой. – Разве от жизни, которую ты сейчас ведёшь, тебе не мучительно скучно? – Спросил я. Он засмеялся, а я слегка повернул голову и на миг затаил дыхание, ибо запах, долетающий из его пасти, мог бы свалить быка. – Именно! – Признал он, хлопая в ладоши. По-видимому, он был в необычном для него озорном настроении. – Кроме того, что может быть прекраснее, чем упорное служение Святому Официуму? – Спросил я. – Ибо именно здесь, Курнос, в этой несчастной юдоли слёз, мы строим себе дом вечный, в котором будем жить, когда уже попадём в Небесное Царство нашего Господа. – О, да, – ответил Курнос, теперь очень серьёзным тоном. – Как ты что скажешь, Мордимер... Когда едем? – Завтра, – ответил я. – Нет, нет, – сказал он. – Завтра у меня... – Завтра, – повторил я твёрдо, не давая ему закончить, поскольку меня не интересовали его обязательства. – На рассвете ты должен быть готов. * * * Не знаю почему, но маркграфа Рейтенбаха я представлял себе как черноволосого и чернобородого мужчину с мрачным видом и смуглым огрубелым лицом. В моём воображении он был худым и носил широкий плащ, напоминающий крылья ворона. Разве не именно так и должен выглядеть отрицательный герой рыцарских романов? Тот, что удерживает честных девиц против их воли? Между тем, Рейтенбах оказался крупным мужчиной со светлой кожей и густыми волосами пшеничного цвета, спадающими ниже плеч. У него были здоровые белые зубы – вещь редкая в наши дни, и борода, которую он связывал в две косы. Я не слишком хорошо разбирался в моде, преобладающей среди аристократии, но предполагал, что при императорском дворе его сочли бы, по меньшей мере, за чудака. Уверенность в том, что маркграф не заслуживал подобной репутации, я получил, посмотрев в его глаза. Они были такими же, как мои, хотя и отличались почти в каждой детали. – Так вы просите о гостеприимстве, инквизитор? – Спросил он. – Это большая честь, и мой замок в вашем распоряжении так долго, как захотите. Это были только слова, и они ничего не значили. Мы оба отлично отдавали себе в этом отчёт. – Я не пробуду дольше, чем одну ночь, – вежливо пообещал я. Он знал, что я вру, и я знал, что он знает. Трудно найти большее взаимопонимание между двумя людьми. – Когда устроитесь как следует, я приглашаю вас на скромный ужин. С удовольствием послушаю сплетни из Хеза. Мы, провинциалы... – он слегка пожал плечами. Это был опасный человек. Он интересовался сплетнями из Хеза так же, как ваш покорный слуга подыгрыванием влюблённым парам на лютне или переодеванием в русалку, распевающую провансальские песни. Его следовало остерегаться. Это, конечно, не значило, что я начал верить в историю Хоффентоллера о демонических ритуалах. Наш злой мир был полон решительных людей, которые в этой решимости видели их единственную надежду на спасение. Жизнь, как правило, не благоволит существам слабым и сентиментальным, сердца которых полны угрызений совести, как лисья шкура блох. И им везло, если кто-то этот мех им только потреплет, а не сдерёт до мяса. Рейтенбах производил впечатление человека, достойного уважения, скорее коллекционера шкур, чем их донора. Ужин на самом деле был скромным, поскольку золотые кубки только выглядели так массивно, однако я смог их поднять. Для начала, были поданы рыба в желе, щука в травах, судак с апельсинами и изюмом, а также похлёбка из раков и бобровые хвосты в густом медовом соусе. Потом на столе появились куропатки, паштет из журавлиных языков и соловьиные яйца, фаршированные икрой. С некоторой тревогой я ждал, когда от рыб и птиц мы перейдём к животным, живущим на суше, ибо желудок скромного инквизитора, привыкшего к корочке сухого хлеба, запиваемого кружечкой воды, мог не выдержать употребления всех этих кушаний, которых не жалел гостеприимный хозяин. Не пожалели также и напитков, с необычайной быстротой доливая мою пустеющую чашу. Я мог только мысленно улыбаться, ибо маркграф Рейтенбах не знал (да и откуда ему было знать?), что Бог в своей неизмеримой милости соизволил одарить вашего покорного слугу головой немного крепче, чем у большинства людей. И то, что я иногда впадал в состояние греховного опьянения, свидетельствовало не о малой крепости, а лишь о беспечности и неумеренности. Но сейчас я не собирался напиваться. – Рейтенбах, – проговорил я, – люб-блю тебя как брат-та… – И я т-тебя тож, – признался он, не попав поцелуем в мою щёку, а только в плечо. Краем глаза я заглянул в его глаза и улыбнулся.