Сквозь зеленоватую дымку перед глазами медленно начинают проступать окружающие очертания, а уже сквозь них — навязчивые мыслеформы, облаченные в визуализацию уходящих вдаль по снегу черных следов от ботинок. И все это маячит перед взглядом на фоне вечерне-фонарного синего неба еще несколько секунд, до тех пор, пока двойственная реальность все-таки не складывается в одну. И я вижу ЭТО… Острое, худощавое во всех имеющихся чертах, лицо незнакомой девушки, склонившееся надо мной (точнее, над той самой уличной деревянной скамейкой, на которой я некстати разлегся) просто источает собой образцовое участливое сожаление. Кончик острого носа мелко подрагивает, пытаясь вернуть обратно в удобное положение съехавшие по переносице огромные круглые очки; тонкие бледные губы чуть ли не бубликом сворачиваются, пытаясь выдавить сквозь застенчивость сочувствующую жалкую улыбку. — С вами точно все в порядке? Может, нужно врача? — взволнованный голос новоявленной спасительницы набирает новые обороты — теперь в нем уже отчетливо слышится заботливость. Тонкая шея, обмотанная несколькими слоями сбившегося шарфа, торчит над воротником какой-то темной, затравленно-мышиного цвета куртки. Сама — как жирафа. И примерно такая же милая… — Нет, спасибо. Все в полном… порядке. Если не считать легкого холодка по спине, вызванного энергией перемещения, то это действительно — чистая правда. — Ну слава богу! Я уж подумала, что что-то действительно серьезное случилось… Вам плохо стало, да?.. Опираясь рукой о спинку скамейки, я наконец догадываюсь принять вертикальное положение. В какой-то момент мне кажется, что девушка хочет мне в этом помочь, но так и не решается протянуть руку. Зато с ненаигранным энтузиазмом бросается подбирать высыпавшиеся из продуктового пакета предметы, валяющиеся тут же, под ногами (по-видимому, в разговор меня затянуло слишком резко, раз так разбросал все и разбросался сам). Вспомнив про сам визит и его суть, поспешно оглядываюсь по сторонам, ища взглядом… …Злосчастный сверток, который вручил мне начальник, тоже здесь, только в отличие от моего разбросанного барахла лежит себе как ничто не бывало на краю скамейки аккуратным таким свертком. Словно так и нужно и ничего необычного. Я поспешно встряхиваюсь и подбираюсь к нему поближе, намереваясь перехватить тот до того, как это успеет сделать вертлявая недотепа… — и буквально сталкиваюсь с ней нос к носу. — Вы… обронили, — девушка двумя руками протягивает мне навстречу пластиковый пакет из «Ашана» (истинный «джентльменский набор»: батон колбасы, нарезная булка — и с десяток мелких пакетиков с кормом, для кошки), который действительно был со мной до того момента, как меня настигло внезапное непредупредительное «совещание». Словно от сердца отрывает, вверяя мне вместе с ним в пользование свою душу — по глазам вижу. И улыбка… как у того Чучела в одноименно книжке — до ушей, подпирая уголками дужки сползающих выпуклых очков. Истинное чучело и есть. И что только ей показалось во мне таким милым?.. Сверкающие от бликов фонарей выпуклые стекла, испещренные мелкими следами давних царапин, преданно взирают на меня снизу вверх где-то на уровне моей груди. На ее очки хочется надышать и нарисовать на них сердечко, но я знаю, такой жест будет воспринят их обладательницей всерьез. Скучно с такими… — Спасибо. Можно было состроить улыбку, но желание как-то разом пропало. Да и с подобными особами это опасно: прицепится — не оттащишь. А мне уже нужно идти. — Ну, я пойду?.. — Идите, — ее слова, практически опередившие мои собственные мысли, приходятся как нельзя кстати. Я знаю, она не осмелится спросить телефона, даже просто изъявить желание познакомиться. Такие, как она, никогда не осмеливаются. И девушка действительно просто уходит — с печалью на дне увеличенных стеклами безлико-серых глаз и взбаламученными старыми комплексами в голове, но все же уходит. А остальное меня сейчас не интересует. И все равно я отчего-то медлю. …Старый сквер за высокой оградой. Узкие улицы и боковой вход в метро на конечной станции, приютившийся под вывесками круглосуточных магазинов. Та часть города, что не подвластна ни тревоге, ни суете. Даже жизнь здесь льется — вяло, прикрываясь шторками окон в домах конца позапрошлого века, словно пытаясь отсрочить тот миг, когда ей придется расцвести во всей красе, видимо, зная, что за этим мгновением последует лишь период неминуемого, необратимого угасания. Медленного упадка. Только этот процесс везде наступает одинаково. «За своим стремлением вечно угнаться за мертвыми, мы совсем забыли про чувства ЖИВЫХ…» Подобные выражения у нас не в ходу, но иногда хочется говорить привычными — более подходящими — друг другу словами. Мертвые… Это их город. Иначе не назовешь. Тех, на чьих лицах не растают сыплющиеся с неба снежинки. Я медленно поднимаюсь со своего места, одновременно ища глазами по сторонам случайных прохожих, с которыми мы могли бы показаться друг другу обоюдно подозрительными и странными. Хочется шагнуть в свет ближайшего фонаря, позволяя себе раствориться в его сиянии, чтобы пересечь невидимую посторонним грань между двумя слоями реальности. Туда, где свет и чужие взгляды являются единственном отрадой для тех, кому уже поздно чего-то обещать в жизни. Это теневой мир, оборотная сторона, чистая энергия, не обремененная ни умственными качествами, ни внешность, ни моралью — единственное, что останется от каждого из нас после утрата материальной сути. Но под взглядами попадающихся то и дело прохожих попросту раствориться в воздухе представляется нереальным, и приходится действовать иными методами. А в голове все это время продолжают непроизвольно вертеться обрывочные фразы недавнего диалога. «…При себе не свети, но, если понадобится, используй… Даже не так — когда понадобится…» — все-таки было в манерах Лунного что-то, выбивающееся из клише прежнего поведения. Раз даже не удосужился отгородиться на время разговора. По крайней мере, вместо привычной неопределенно-темной пустоты, в этот раз мне удалось заметить гораздо больше из того, что происходило — и действительно, наверное, происходило — где-то в реальности, на другом ли конце города, где мог окопаться Псовский. Никогда не подозревал за ним особой любви к театральным постановкам, но мало ли какие там сюрпризы еще кроются. Не суть. Только разговор странный все-таки… Надо будет разобраться с этим, обдумать все как следует, повертеть так и эдак все возможные варианты, но не сейчас. Но… …Тянущаяся от меня мысленная сеть, опутывающая с каждой секундой, словно щупальцами, все большее пространство вокруг, наконец натыкается на что-то очень знакомое неподалеку и упирается в него, как луч корабельного маяка, поймавшего берег суши вдали. Фиксируя в голове кратчайший маршрут, я позволяю себе мысленную ухмылку: все складывается как нельзя лучше и быстрее. Осталось только добраться до пункта назначения и выполнить приказ — за промедлением дела не станет. Слабый огонек где-то на грани сознания слабо пульсировал в окружающей темноте, оставаясь все таким же неподвижно прикованным к одному месту. Словно растерянным. Я знаю, там моя цель. Обе мои цели… ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ «Never surrender» Антон с Диной …К спине прилипает жгучее чувство тревожности. Я ощущаю его, мелко перебирающее вдоль позвоночника, всем телом, как разряд электрического тока, рассыпающегося горячими искрами: напряженное, тяжелое, тугое, хотя это состояние не взвесить и не измерить рукой, но оно есть, так же, как есть Сны — бестелесно. Я растерянно оглядываюсь по сторонам. Скорее, инстинктивно, непроизвольно ища опасность вокруг себя, чем надеясь ее увидеть. Мне чудится позади чей-то взгляд, пронзительно прилипший к воздуху, будто пропитавший его целиком неощутимой испариной и нераспознаваемым запахом, хотя Дина рядом, а с трех сторон вокруг — только кирпичная, обваливающаяся кладка сомкнувшихся тупиковым ответвлением стен. Я понимаю, ЧТО это может значить. — Пошли, — все размышления, смешанные с оцепенением, быстро сдувает и я крепче сжимаю Динину руку, откидывая бесполезный уже конспект под ступеньку лестницы, и поспешно направляюсь к выходу на оживленную улицу, увлекая ее за собой. Цепкое, тревожащее сумрачно-сизую параллель Снов, ощущение идет от горла переулка, вытянувшись за его пределы ветвящимся длинным следом, хвост которого ориентировочно нацелен в нашу сторону, и лучше убраться отсюда раньше, чем мы окажемся на виду. Мне не нужно объяснять, что в противном случае это будет значить. Значить это может только одно. От квадратной площадки в самом тупике, куда выходят заднее крыльцо с металлической дверью и ломаный зигзаг пожарной лестницы, до ближайшей улицы — шагов двадцать и один короткий излом поворота. Переулок вклинивается в нее истоком, прерывая на несколько метров длинно вытянутую по сторонам крытую галерею магазинного ряда. Внутреннее пространство здесь, под поддерживаемым внешними колоннами навесом, сплошь исполосовано желто-белым и радужным светом вывесок и витрин, разбившими окружающее на цветные освещенные секторы. Просвет между домами за нашими спинами с этой стороны мгновенно покрывается клубящей темнотой, становясь почти незаметным. Если о нем не знать. Свет рекламы и вывесок резко после полутемноты ударяет по глазам, на мгновение напоминая о чужеродности в этой звенящей какофонии звуков и огненном мерцании. Я слышу переливающиеся отголоски играющей где-то рядом музыки, звенящее дребезжание колокольчиков на входных дверях, возвещающее о приходе новых покупателей, шуршание шагов, хруст снега, голоса, смех. Оранжевый свет гирлянд, развешенных здесь же, под арочными сводами, кидает мерцающие отсветы на все в ближайшие пять шагов вокруг, отражаясь блестящими лужами растоптанного снега под ногами, полупрозрачными акварельными мазками накладывается на одежду и лица людей, целеустремленно и рассеянно проходящих мимо. Все так же — держа Дину за руку — я уверенно вклиниваюсь в толпу, надеясь поскорее слиться с ней, затеряться, и машинально нахожу взглядом уличные часы: на круглом, подсвеченном изнутри матовым светом выпуклом диске, две черные острогранные стрелки, похожие на пики, застыли углом около двадцати двух ноль-ноль. Достаточно позднее время, если учесть, что смеркается у нас рано и зимние ночи особенно темные. Но в предновогоднюю пору правила немного сдвигаются в своих рамках. И это нам на руку… В движущейся и рассыпающейся по направлениям многоликой сутолоке действительно можно затеряться, но человеку без куртки, зимой, в семиградусный мороз, сложно это сделать на практике, и временами я чувствую упирающиеся мне в спину непонимающе-осуждающие косые взгляды, направленные вслед. Но все равно не снижаю темпа. Потому что где-то, среди всех этих глаз, безмятежных и нацеленных, в сущности, больше только на свои мысли и ощущения, есть и те, чья направленность яснее всех отпечатывается на наших с Диной следах. Приближается, — а я так и не имею понятия, где он. Дина покорно семенит рядом, придерживаясь второй ладошкой за мой локоть, почти прижавшись ко мне вплотную, насколько позволяет ритм нашего почти бега, и ни о чем не спрашивает, и мне кажется, что она тоже каким-то образом понимает, что происходит вокруг. Может быть, тоже почувствовала преследование?.. Тугое, упершееся в спину, плотное зудящее ощущение каждую секунду медленно нарастает, захватывая тело все выше, подбираясь к плечам, окутывая их, сковывая, и мне кажется, что окружающее пространство медленно и неумолимо сжимается, превращаясь в кокон. И, когда нематериальная давящая резь уже достигает верхней предельной точки, переходящей в болевой порог, я наконец слышу сзади, все так же — сквозь Сизую параллель: «Отдел безопасности! Требую немедленно остановиться!..» — формулировка названия своего подразделения, — именно с нее и начинается каждый наш монолог с нарушителями, и ни к чему хорошему она априори привести не может… Запыхавшийся, дребезжащий после бега, но твердый непререкаемый голос эхом отдается у меня в голове, разбивая беззвучную пустоту той реальности, в которой был подан. Неслышимый — и неощущаемый — больше никем, кроме меня и Дины. Точно так же, как и сам преследователь. Я невольно оборачиваюсь назад, на ходу оглядываясь через плечо, так, чтобы различить хоть кого-то в остающейся позади толпе. И замечаю Его… Острое, завышенное в скулах, аристократичное молодое лицо с цепким, надменным и прицеленным взглядом узких зеленоватых глаз, виднеется среди прочих, то и дело мелькает среди толпы шагах в пятнадцати от нас. Красный дутый пуховик. Красная вязаная шапка, красные ботинки, явно помоднее моих утепленных заношенных кед. Красные же перчатки на руках, вроде тех, в которых катаются на лыжах. Андрей Звягинцев был как раз одним из тех, с кем началось мое непреднамеренное «знакомство» с Отделом Снов и прочими. А сейчас в его внешнем виде слишком много красного. Слишком яркого. Агрессивного. …Я ускоряюсь с места, утягивая Дину за собой, стараясь делать так, чтобы она все время оказывалась впереди, скрытой от преследователя моей спиной. Она тоже оборачивается, испуганно скашивая взгляд за спину — и в ее глазах появляется смесь отчаяния и ужаса. «Все будет в порядке», — стараюсь казаться до предела спокойным, хотя сердце бешено рвется и бухает в груди, не находя уверенного ритма, и это только мешает. Потому что не может быть никакого «в порядке» и «хорошо» априори, если на тебя натравили ищейку. Они — самый вольный Отдел, если так можно сказать. Нсли им поставили задачу — они выполняют: о методах никто не спросит. Чтобы быть хорошим безопасником, надо быть хорошим отморозком, — это мое мнение… Торговый ряд отделен от улицы крутыми арками, в верхней части которых матово отсвечивают непрозрачные стекла, а с внешней стороны его подпирает ряд припаркованных автомобилей, за которыми уже не видно ночь. Освещенная галерея кажется похожей на вытянутый замкнутый желтый коридор, растянувшийся на бесконечность. …Которая внезапно обрывается… Приступок галереи, протянувшийся во всю длину здания, заканчивается вместе с ним же, расступаясь по сторонам боковыми пролетами узких проездов. Улица здесь словно ломается надвое, одновременно продолжая уходить основным потоком вперед, пересеченная в поперечнике сначала нешироким, заставленным по обочине машинами проездом к магазинам, и следом за ним — хордой гигантского, двухполосного галдящего проспекта.