Симон снова сел на скалу и приглашающим жестом указал на место рядом с собой. – Иди, садись. Тебе сложно было уйти? Надин покачала головой. – Анри не создает проблемы. Да и в любом случае, я не дала бы себя задержать. – Лаура осталась в нашем доме. Она не очень хорошо себя чувствует. Я сказал, что поеду закупиться, но не могу отсутствовать очень долго, это сильно бросилось бы в глаза. Надин кивнула. – Тем не менее пара минут у нас есть. – Мы сегодня вечером придем к вам ужинать. Я знаю, что тебе это не очень нравится. Но Лауре этого очень хотелось, а я не знал, что ей возразить. Я не могу две недели держать ее подальше от «У Надин». – Конечно, не можешь. Надин ненавидела такие вечера. Видеть Петера вместе с Лаурой доставляло ей почти физическую боль. Особенно когда Лаура брала его за руку, когда она смотрела на него сияющими глазами, когда нежно касалась пальцем его – щеки. – Когда вы придете? – спросила Надин. – Около восьми часов. Лаура хотела сейчас позвонить Анри, пока меня нет. Она закажет столик. – Я увижу еще тебя одного, пока ты здесь? Вместо ответа на этот вопрос Петер снова стал бросать камни в воду. Наконец он сказал: – Я не хочу, чтобы ты сегодня вечером испугалась. Лаура беременна. Казалось, будто он ударил Надин чем-то тяжелым по голове. Она была совершенно оглушена. Слово «беременна» вибрировало у нее в голове, постепенно становясь все громче, и в конце концов возросло до грохота. Она до сих пор помнит, как плохо ей вдруг стало и как у нее закружилась голова. И как она подумала: «Этого не может быть. Это плохая, глупая шутка. Сейчас он засмеется и возьмет меня за руку, и вышутит меня за то, что я могла поверить в такую глупость». Но Петер, конечно, не засмеялся и не взял ее за руку. Он продолжал бросать камни в воду, избегая даже взглянуть на Надин. – Если б это было незаметно, то ты не упомянул бы об этом, – наконец с трудом произнесла она, вспомнив его слова: «Я не хочу, чтобы ты испугалась…» – Когда будет… родится ребенок? – В июне. – Значит, она… – женщина быстро подсчитала. – Значит, она на шестом месяце. Значит, вы… значит, ребенок был зачат в сентябре. – Ее тошнота усиливалась. В любой момент ее могло вырвать под ноги Симону. – А в октябре ты неделю провел со мной! Ты сказал мне, что больше не спишь с ней! Ты сказал, что уже почти год не спишь с ней! Ты можешь объяснить мне, как тогда может зародиться ребенок? В пробирке? – Конечно, нет. Но так случилось… Боже мой, Надин! – Следующий камень Петер бросил в воду со всего размаха. – Мы… я приезжаю сюда четыре раза в год. Из них одна-единственная неделя зарезервирована для нас. А в остальное время нам приходится встречаться тайком, достаточно редко и чаще всего с большими трудностями. Ты что, думаешь, все оставшееся время я живу, как монах? – Наконец он взглянул на Надин. – Ты ведь наверняка тоже спишь с Анри! – Нет! – Она резко покачала головой. – Причем уже давно. Я прекратила это дело еще до наших отношений. Потому что действительно покончила с ним. Я уже не могла с ним спать. Но у тебя это явно совсем иначе… – Это был скорее срыв. Я в тот вечер выпил, и… – Только что ты сказал мне, что не живешь, как монах. Зачем же ты раньше говорил мне, что не спишь с ней? Ярость Петера все больше разрасталась, и Надин чувствовала, что он вот-вот заорет. Симон ненавидел такие ситуации, как эта, – и более того, ненавидел ее в такие минуты. Он называл это невыносимым нытьем – когда Надин была грустной или ревнивой, когда делала ему упреки или хотела получить от него какие-нибудь обещания. Ему хотелось бы, чтобы она приняла такое известие, как беременность его жены, без длительных обсуждений и, может быть, позже, дома, уединившись в своей комнате, пришла бы в бешенство, но его оставила бы в покое. Он хотел любовных отношений. Он не хотел стресса. «Но откуда мне взять силы, – беспомощно думала Надин, – чтобы в одиночку справиться с такой болью?» – Я говорю так, чтобы избавиться от твоего ворчания, – наконец гневно ответил Симон на ее вопрос. – Ты так долго пилишь меня, давишь на меня, чтобы я поклялся, и заверил тебя, и бог знает что еще, что я не сплю с ней больше, – пока я наконец не скажу тебе то, что ты хочешь услышать, просто для того, чтобы ты наконец замолчала. Ты можешь быть такой нестерпимо напрягающей! Все всегда крутится только вокруг тебя, тебя, тебя! Может быть, ты могла бы иногда хоть раз подумать обо мне и моих проблемах! Надин спросила себя, как бы он отреагировал, если б ему сообщили, что она беременна. Но Петер, вероятно, сначала запаниковал бы, что ребенок мог быть от него, а затем подумал бы, что теперь она, возможно, на какое-то время перестанет быть любовницей, доступной в любое время. Что было бы крайне огорчительно для него. Или она слишком плохо о нем думает? – Но это не моя вина, что у нас так мало времени друг для друга, – произнесла Надин. – Я уже полтора года настаиваю на принятии решения. Я нахожу эту ситуацию ужасной. Невыносимой. А теперь еще и это… – Ее голос надорвался, и она прикусила нижнюю губу. Ей нельзя было расплакаться. В те немногие разы, когда Надин начинала плакать, Петер срывался и уходил разъяренный, просто оставив ее стоять на месте. Так далеко сейчас не должно было зайти. – Я тебе объяснил, почему сейчас не могу развестись. Я думал, что ты это поняла. – Ты говорил о двух годах. «Один, два года» – это твои слова. А теперь два года уже почти прошли. – В октябре, – сказал Петер. – В октябре будет два года. – Но ведь постепенно уже должна вырисовываться картина. Как обстоят дела? Твое финансовое положение улучшилось? Симон уставился себе под ноги, шаря носками ботинок в гальке. Надин взглянула на него и вдруг поняла, что то мрачное выражение его лица, которое она увидела, когда наблюдала за ним издали, – это не нечто мимолетное. Между носом и уголками губ Петера пролегли глубокие складки – морщины, которые не разглаживаются. Они протянулись через его лицо, делая его старым. И еще до того, как он ответил на ее вопрос, Надин поняла, что его тревоги не уменьшились. Они обострились, они лишали его по ночам сна, а днем крали у него спокойствие души. Когда Петер ответил, его голос был уже не свирепым, а уставшим. Бесконечно уставшим, как у старого мужчины. – Все стало еще хуже, – тихо произнес он. – Этому нет конца. У меня бесконечные долги. Пытаясь заткнуть одну дырку, я проделываю другую. А бездна становится все глубже. Я не знаю, куда это меня приведет; я знаю только, что потерял контроль. На этот раз дрожал его голос, и на мгновение Надин показалось, что Петер сейчас заплачет. Но он быстро взял себя в руки, хотя подавленность и отчаяние так и не покинули его. Казалось, что они уже давно стали его частью. – Мне кажется, что я сижу на карусели, которая бешено вращается, все быстрее и быстрее, – добавил Петер. – Я хочу спрыгнуть, но не знаю, где приземлюсь, не знаю, не сверну ли в конце себе шею. В результате я застываю там, где нахожусь, а моя ситуация становится с каждым днем все безнадежнее. Надин нестерпимо хотелось взять его руку и сказать, что все будет хорошо, но Петер скрестил руки на груди, наполовину отвернувшись от нее, – было совершенно очевидно, что он не хотел прикосновения. К тому же это было бы ложью: она не могла ничем подкрепить свои слова. Она не знала финансового положения Симона, но знала его самого: он не был склонен к истерикам или преувеличениям. Если он говорил, что его положение безнадежно, то оно, скорее всего, было еще хуже, чем он рассказал. – Я бы с удовольствием просто исчез. С тобой. Куда-нибудь, где нас никто не знает, – сказал Петер. – Начать новую жизнь, с самого начала… Получить второй шанс… Впервые он упомянул о такой возможности, и Надин затаила дыхание. Он описал ее мечту. «Новую жизнь… начать с самого начала… второй шанс». Петер еще никогда не говорил такого о них двоих, и Надин пока не думала о том, что это не она, а его жизненная ситуация довела его до таких размышлений. – Есть еще один… резерв, – продолжил он, – где-то двести тысяч марок. На счете в одном швейцарском банке. Я когда-то смог протащить эти деньги в обход налогообложения. Они могли бы позволить нам сделать новый старт. Однако уже в следующее мгновение отчаяние опять взяло в нем верх. – Но как мне осуществить это? Ведь тогда я оставлю Лауру с кучей долгов. Она ведь много лет не сможет даже получить деньги от моей страховки за жизнь, которые помогли бы ей в самое трудное время. Пройдет целая вечность, пока она сможет объявить меня мертвым. А ко всему прочему, теперь еще и ребенок родится! О боже, Надин, – Симон наконец взглянул на нее, – я никогда не смогу даже посмотреть на себя в зеркало! Женщина осмелилась погладить его руки, и он позволил ей это. Она молниеносно обдумала свою тактику, единственную, которая представлялась ей возможной и которая, вероятно, привела бы ее к успеху. В этот момент Надин сменила курс. Она не стала больше настаивать. Она проявила сочувствие и понимание. Она знала: долги Петера будут расти, и его тревоги увеличатся. Его жизнь обрушится, как карточный домик. А мысли о побеге и о том, чтобы начать все заново, уже не покинут его, раз уж они зародились в нем, и будут все весомее, а угрызения совести по отношению к Лауре и ребеночку будут исчезать так же быстро, как будет расти его отчаяние. Нужно только, чтобы его посильнее приперло к стенке. Как бы тяжело это ни давалось Надин, но ей нужно набраться терпения. Все это превратилось в нестерпимое ожидание, которое отнимало у нее все силы и порой даже сказывалось на самочувствии. Даже и сейчас, в это прохладное утро на берегу, она все еще испытывала тошноту, мучившую ее каждое утро в течении целого года, головную боль и сухость во рту, а руки ее все еще дрожали. «Это ребенок виноват, – думала она, – он стал любить ребенка больше, чем я могла предположить». Надин все время цеплялась за слова Петера о том, что ребенок явился случайностью, и она по сей день оставалась уверена, что это было одной из тех немногих правдивых вещей, которые он ей рассказывал. Ведь тогда, в своей чрезвычайно напряженной ситуации, он точно не мог пожелать еще и ребенка. Но затем ребенок появился – прелестная белокурая девочка, не мальчик, который уже был у него, а очаровательная принцесса, которая тут же завоевала место в его сердце. Не то чтобы Петер так сказал об этом Надин – надо отдать ему должное, в этом отношении он проявлял определенный такт и вообще умалчивал обо всем, что касалось его дочери. Но когда речь шла о нем самом, у Надин были очень чуткие антенны, и в те редкие минуты, когда он говорил о Софи, она могла чувствовать особую теплоту в его голосе, которая никогда не проявлялась в нем в других случаях. А его угрызения совести из-за того, что он собирался покинуть свою семью, не то что не уменьшились, а скорее возросли еще больше. Жоли никогда бы не подумала, что он способен на подобные сильные моральные страдания. Но в какой-то момент она поняла, что больше не может придерживаться своей стратегии выжидания. Этот план, казалось, вел в никуда, так что с начала этого года у них с Петером опять начались ссоры. Надин настаивала и просила, Симон приходил в ярость. В конце концов это привело к тем ужасным выходным в Перуже. А потом, когда она уже потеряла всякую надежду, он принял решение. Но в итоге Надин оказалась пострадавшей. А возможно, вся эта история, которая с самого начала развивалась против воли Петера, была обречена на неудачу. Надин пыталась насильно добиться исполнения своей мечты, которая не должна была осуществиться, и окончилось все трагически: один мертвый, одна вдова, одна полусирота и она – женщина, которая вновь обманулась в своих надеждах и мечтах. «Стоять на собственных ногах, – неуверенно подумала Надин, хоть и не имела понятия, как это делается, – это, возможно, единственный шанс, который у меня есть». Ей стало холодно, но не только из-за прохладного ветра. Она глубоко замерзала изнутри. Так, словно была еще живой, но в ее теле уже наступило трупное окоченение. В конце концов она, возможно, уже не будет чувствовать ни боли, ни разочарования. Но страсти и надежды у нее тоже больше не будет. Она просто уже ничего не будет чувствовать. Возможно, это тоже один из вариантов внутреннего спокойствия. 6 Моник Лафонд прошла намного дальше, чем поначалу намеревалась, – она вообще не считала себя способной так долго ходить. Вначале женщина прошлась от своей квартиры на запад почти до Ле-Лек, после чего свернула и вернулась в Ла-Мадраг, но поняла, что ей все еще не хочется возвращаться домой. Тогда она решила пойти по тропинке среди скал, ведущей в Тулон, – из кухонного окна Моник было видно, как она начинается. За многие годы Лафонд видела множество приходящих и уходящих по этой тропинке туристов, но она никогда не испытывала желания самой отправиться по этому пути. Там должны были находиться великолепные площадки, с которых открывается красивый вид, но дорога то круто поднималась вверх, то так же круто спускалась, а трудности такого рода Моник никогда не нравились. Прогулка по тропе и вправду оказалась тяжелой, и хотя это утро должно было стать началом нового отрезка жизни Моник, одни только благие намерения не могли улучшить ее жалкую физическую форму. Она пыхтела при подъеме, как паровоз, и должна была постоянно останавливаться, наклонившись вперед и прижав руку к правому побаливающему боку. Но чувствовала Моник себя хорошо. Она наслаждалась великолепным видом, а еще больше – вызовом, который предъявила своему телу. Свежий, прохладный воздух был очень приятен, а голова ее – ясна и свободна. «Спорт, – подумала она, – без дураков займусь спортом. Стану стройной, буду в форме и натренированной. Я, конечно, не могу насильно приобрести спутника жизни и завести семью, но могу сделать хоть что-то, чтобы не заплесневеть перед телевизором». Ей почему-то казалось, что ее физическая форма со временем поможет ей решить и другие ее проблемы. Лафонд не могла логически объяснить это чувство, но внутренняя интуиция подсказывала ей, что дело обстоит именно так. Когда она наконец вернулась домой, было уже половина первого. Ее ноги болели, когда она поднималась по ступенькам. Зато у нее появилось желание вкусно пообедать, что она, собственно, вполне заслужила. Добравшись до верха, она вытащила ключи из кармана брюк и открыла дверь. Моник понятия не имела, откуда вдруг появился этот мужчина. Он внезапно оказался позади нее и протолкнул ее в квартиру, после чего вошел следом и закрыл дверь. Много позже она размышляла, что он, видимо, поджидал ее за стенкой, отделявшей ее подъезд от соседнего. Все происходило так быстро, что она вообще не поняла, что же, собственно, произошло, и ей даже не пришло в голову закричать или издать какой-то другой звук. Оказавшись в прихожей, женщина обернулась и посмотрела на незнакомца. Он был высокого роста, строен и симпатичен, но удостоил ее неприятной улыбкой, и ей показалось, что его взгляд был каким-то странно неподвижным. – Моник Лафонд? – спросил мужчина, хотя ей показалось, что он и без того знал, кто она, так что и отрицать это не было смысла. – Да, – ответила женщина. Незнакомец еще больше улыбнулся, и от этого его улыбка стала еще более отталкивающей. – Вы хотели поговорить со мной? – спросил он, и тут Моник озарило внезапное просветление, что было для нее, обычно долго соображающей, редкостью, и она поняла, что совершила ужасную ошибку.