– Может, он голоден? – предположила я. Мы уже вернулись в дом. Я расстегнула верх ночной рубашки, и Фредди немедленно прильнул к моей правой груди и принялся сосать, словно в последний день. – Не забудь трюк с коленом! Оливия показала мне, как положить его животиком себе на колени, чтобы успокоить. – Ты быстро учишься, – отметила она. – Теперь, когда он сыт, как насчет обеда для девчонок? Тебе нужно поддерживать потребление калорий, чтобы не пропало молоко. У меня есть прекрасный коврик с симпатичным мобилем, который нравился моим детям. Фредди будет лежать на полу, а мы сможем присматривать за ним, пока едим. – Она довольно вздохнула. – Должна сказать, очень приятно снова иметь в доме малыша. – Хьюго, похоже, так не считает, – заметила я. – Слышала, как вчера он спросил у тебя, когда мы планируем уехать. Оливия замахала руками, словно отгоняя мои слова. – Не придавай значения. Он не силен в обращении с крохами. Ты можешь оставаться столько, сколько захочешь. Что-то было не так. – Я думала, смысл в том, чтобы заставить Тома понять, как мы ему нужны. – Ну да. Но я надеюсь, что была полезна. С маленьким ребенком бывает страшно, когда не знаешь, что делать. – Так и есть. И ты очень помогла. Спасибо тебе. Мне не хотелось проявлять неблагодарность, но проснуться и обнаружить, что Фредди вот так исчез, было ужасно. Я чуть было не сказала это вслух, хотя мы гостили в ее доме и она была так добра. – В любом случае, – добавила Оливия, – Том позвонил узнать, сможет ли он прийти сегодня вечером. Я не хотела тебя будить, но ответила «да». Надеюсь, ты не против? – Конечно, – сказала я. Но мое сердце затрепетало. – Спасибо. – Не благодари. Он твой муж. И имеет полное право видеть своего ребенка. Я уже говорила, что ты должна у нас чувствовать себя как дома. – Затем она пробежала взглядом по голубой ночной рубашке, которую одолжила мне, а я все еще не потрудилась сменить. Мне казалось, в этом не было смысла. Фредди постоянно отрыгивал на меня. – Нам нужно переодеть тебя, – продолжила она. – У меня есть несколько нарядов, которые подойдут. А еще стоит поработать над послеродовыми упражнениями. Не волнуйся. Ты в мгновение ока восстановишь фигуру. Она протянула руку и пригладила мои волосы. – Ну разве не прекрасный цвет? Замечательное вороново крыло. И вижу, что он натуральный. Но тебе требуется кондиционер. У меня как раз есть подходящий. Мой парикмахер сам его делает. Люди готовы убить за эту формулу! Когда Оливия закончила возиться со мной, я едва смогла себя узнать. На мне было простое темно-синее платье-рубашка, которое скрывало выпуклый после родов живот и выглядело, надо сказать, удивительно хорошо, учитывая, насколько далеко оно было от длинных летящих платьев или мешковатых джинсов, которые я привыкла носить. Еще Оливия одолжила мне пару туфель на невысоком каблуке и сережки, по ее заверениям, совершенно новые. – У меня их уйма, – сказала она. – Жемчуг тебе идет. Я никогда не была поклонницей жемчуга – свои серьги обычно делала сама из бусин и швенз с рынка. Однако выражение лица Тома того стоило. Фредди крепко спал в люльке, но от звука голосов проснулся. Я быстро подняла его и прижала к плечу, поглаживая спинку так, как меня научила Оливия. Он успокоился, и я развернула его. Казалось, Фредди пристально изучал лицо Тома. Я и не подозревала, что младенцы могут походить на стариков. Такие вдумчивые. «О чем же он размышляет?» – гадала я, пока Оливия выходила из комнаты, чтобы дать нам время побыть наедине. – Вот. Возьми его. Держа Фредди на руках, Том казался таким же взволнованным, как и раньше. – Попробуй поговорить с ним, – предложила я. Лицо мужа стало озадаченным. – Что же мне сказать? Меня обрадовало, что с нами нет Хьюго и Оливии. – Что угодно. Спой ему, если хочешь. К моему удивлению, Том запел. Я никогда прежде не слышала, как муж поет. Это была тихая колыбельная с незнакомыми мне словами. – Мама меня научила, когда я был маленьким, – закончив, сказал Том. – Ее родители были из Уэльса. – Что ж, это сработало. Посмотри, как он счастлив. Муж нахмурился: – Ну а я несчастлив. Неправильно, что тебя нет дома. – В ту ночь, когда он родился, ты даже не был уверен, что мы тебе нужны, – заметила я. Его огорчение казалось искренним. – Мне очень жаль. Но это был шок. Если бы только я узнал правду от тебя, а не из медицинских записей. – Знаю, – быстро сказала я. – И уже говорила, что сожалею. – Мы можем попробовать еще раз? Оливия предупреждала, что так и будет. «Не соглашайся вернуться домой слишком быстро, – повторяла она. – Пусть попотеет. Убедись, что он действительно хочет твоего возвращения, а не старается из чувства долга». – Пока нет, – осторожно ответила я. – Мне тоже нужно время, чтобы все обдумать. Он кивнул: – Разумеется. Могу я зайти завтра вечером? – Конечно. Когда после ухода Тома я рассказала обо всем Оливии, та одобрительно кивнула: – Ты поступила правильно. И конечно, можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь. – Она рассмеялась. – А если пожелаешь, то и навсегда. Нам нравится, что ты здесь. Хьюго придется вести себя хорошо, а для меня просто замечательно снова обнимать малыша. Оглядываясь назад, я понимаю, что те дни с Оливией были совершенно особенными. Я рассказывала ей то, чем раньше ни с кем не могла поделиться. Например, о том, что происходило со мной в тюрьме. Мы с ней сидели на огромном мягком диване из какого-то шикарного салона в Челси, уютно устроившись под голубым кашемировым пледом цвета утиных яиц; у каждой в руке был бокал. Я не пила с тех пор, как узнала про беременность, но Оливия заверила меня, что немного вина не повредит. Девочки уже легли в постели. Фредди спал в кроватке наверху, а Хьюго был «на работе». Оливия взяла напрокат фильм на дивиди. Драму о женщине, которая находилась в бегах со своим сыном. Мое сердце забилось быстрее, когда мы добрались до сцены ее ареста, где героиню бросили в камеру, а ее кричащего ребенка забрали социальные работники. – Не думаю, что это подходящее для меня кино, – сказала я, отводя взгляд. – Прости, я не представляла, что все так обернется. – Оливия выключила телевизор. – Ты в порядке? Меня трясло. – Это навеяло воспоминания. Мою сокамерницу разлучили с сыном. Только став матерью, я понимаю, какой ужас ей пришлось пережить. – А что случалось с женщинами, если у них были дети? – спросила Оливия. – Им разрешали видеться? А если женщина была беременна во время ареста? – Малышей могли держать в тюрьме, пока им не исполнялось восемнадцать месяцев. Но потом им предстояло отправиться к родственникам или приемным родителям. – Мой взгляд затуманился. – Помню, после такого одна женщина из нашего крыла плакала каждую ночь несколько месяцев. – Какой ужас! – Я знаю. Она повсюду носила фотографию сына. Это был номер один из ее двадцати шести. – Двадцать шесть чего? – Двадцать шесть вещей. Максимальное количество личных вещей, которые тебе разрешают взять с собой. – А что у тебя было? – Ничего особенного. Я рассказала, но не углубляясь, о фотографии Эмили, которую вешала на стену. Каждый раз, глядя в ее добрые глаза, я испытывала такую боль, словно резала собственную руку. – Хотела оставить мамин кулон. Но мне не позволили, посчитав, что я могу задушить им себя. По крайней мере, его вернули при освобождении. У некоторых вещи могли «потеряться». Я потянулась к шее и прикоснулась к кулону, чтобы успокоиться. – Какой была твоя камера? – Маленькая комната с решеткой на окне, из которого тянуло сквозняком. Кровать около двух футов шириной. – А куда ты вешала одежду? Я не удержалась от смеха. Это так похоже на Оливию! – Под кроватью стояла картонная коробка. И горшок, на случай, если понадобится сходить ночью. – А санузел?