Глава 19 Ну вот… Не успел, называется, приехать из Череповца, как снова покатил обратно, только на сей раз не на комфортном автобусе, а на скамье грузовика: меньшего средства для нашей доставки в батальоне не нашлось. По дороге Санников посвящал меня в некоторые детали пребывания на «гауптической вахте», так что к окончанию поездки я успел проникнуться тем, что нас ожидало. – Сразу предупреждаю: начальник «губы» – зверь. Жаловаться на него бесполезно: специально такого назначили, – предупредил ефрейтор напоследок. – Понятно, – вздохнул я. – Не верь, не бойся, не проси, короче. – Так и есть, – кивнул он. – Тем более не вздумай ныть: нытиков и плакс не любят и потому стараются проучить. Хотя… ты же у нас не такой, – прибавил Санников. Военная комендатура, где, собственно, и располагалась злополучная «губа», почему-то находилась на одной из центральных улиц города – Воскресенском проспекте. Подумать только, ещё недавно я беззаботно шатался по ней, глазея на легкомысленно одетых красоток. А теперь если и буду наблюдать за ними, так через окошечки с решётками. Пять суток, конечно, лучше, чем пятнадцать, но тоже не подарок. К тому же особо «отличившиеся» могут под-задержаться на «губе», поскольку тамошнее начальство имеет полное право накинуть тебе несколько деньков пребывания. Подпоручик сдал нас дежурному – толстому фельдфебелю с огромной плоской мордой. Как я узнал позже, за глаза его звали Будкой. Будка вписал наши данные в книгу и, закончив с бюрократическими формальностями, зловеще ухмыльнулся: – Добро пожаловать, смертнички! У нас отобрали всё, что могло, по мнению начальства, оказаться орудием самоубийства: ремни, шнурки и прочую мелочовку. Из имущества, не считая одежды, остались только безопасные бритвы, мыло, зубная щётка и паста. Их заперли в особый шкафчик. – Бриться каждый день! – сразу заявил Будка. – Их благородие поручик Румянцев больше всего, кроме разгильдяйства и раздолбайства, ненавидит небритые хари. Если у кого быстро растёт, скоблитесь два раза в сутки. Все передвижения в помещениях только гусиным шагом. Распорядок дня следующий: подъём в пять утра, зарядка, приём пищи. Сразу говорю: на завтрак и ужин отводится по тридцать секунд, на обед – минута. Оправляться разрешается три раза в сутки. Не успели за минуту – валите хоть в штаны, хоть в ботинок, но потом таких пистонов получите – до конца жизни не просрётесь! До обеда – работы или изучение устава, после обеда – занятия строевой подготовкой или работы, перед сном – вечерняя прогулка пятьдесят минут. Отбой в двадцать три ноль-ноль. На вопросы начальства отвечать чётко и по существу. Называть фамилию, звание, часть, кто посадил, за что и на какой срок. Распоряжения выполнять неукоснительно. Дальше сами поймёте, – выдохся фельдфебель. Он вызвал конвойного, который заставил нас гусиным шагом топать по гулкому каменному мешку коридора, вдоль обеих сторон которого находились огромные металлические двери с глазками и «форточками». Дом, милый дом, протянул я про себя. Снова повеяло тюрьмой и её непритязательным бытом. Нас разлучили, посадив по разным камерам. Сначала на «хату» определили ефрейтора, потом меня, грубо подтолкнув носком сапога. За спиной хлопнула металлическая дверь, клацнул замок, сразу повеяло холодком из маленького окошка, расположенного почти под потолком. Показалось мне или нет, но стекла там не было. Я наконец встал. Ноги с непривычки затекли и болели, но это не помешало мне оглядеться. Голые сырые стены, выкрашенные в зелёный цвет, выбеленный потолок с одинокой мерцающей лампочкой, холодный бетон под ногами. Вместо нар – несколько солдатских шинелей, брошенных прямо на пол. Само собой, ни тебе радиатора, ни печки или батарей, только одинокая ржавая труба вдоль стены. Обстановку даже спартанской не назовёшь. И три пары любопытных глаз. Все мои сверстники, коротко стриженные, а то и бритые под ноль. Все из разных частей и разных родов войск. Даже при тусклом свете лампочки было видно, что лица у них землисто-серого цвета, измождённые и исхудалые. Оно и понятно, если на жрачку тебе дают от силы шестьдесят секунд, а в остальное время гоняют как сидорову козу. Ефрейтор ничего не говорил о «прописке», только сказал, что вести себя нужно спокойно и с достоинством. «Губа» – не тюремная «хата», здесь кантуется свой брат солдат, пусть и залётчик. – Здорово! – сказал я. – Здоровей видали, – выдал банальное паренёк с густыми бровями, сросшимися на переносице. Они походили на мохнатую гусеницу, особенно когда хозяин бровей мигал. – Кем будешь? – Буду рекрутом Ланским из батальона осназа. Если что, можно звать Ланом, так короче. – Ну, брат, ты попал, – ухмыльнулся собеседник. – Причём конкретно. – Да вроде все мы сюда попали, – философски изрёк я. – Ну, это само собой, – кивнул он. – Просто у начальника «губы» на осназовцев конкретный зуб. Уж не знаю, что ему ваши отдавили, но житья он тебе не даст – мля буду! Да, – спохватился собеседник, – меня Гошей зовут. Я тут типа за старшего, но на самом деле от меня ни хрена не зависит, поэтому дёргать бесполезно. – Учту. – Учти, – качнул головой Гоша. – Значит так. Скоро будут разводить на работы. Особого разнообразия, как понимаешь, не будет: либо уголёк грузить, либо мешки на складах таскать. На складах вроде бы и лучше, не так изгваздаешься, но там всем рулит один гандон – после него сам на уголёк будешь проситься. – Что за гандон? – поинтересовался я. – Зауряд-прапорщик Толубеев. У него, наверное, кукушка слетела: любит грудь пробивать по поводу, парни потом приходят, вся спина на хрен синяя. Или на «кости» ставит: заставляет стоять на кулаках или отжиматься. Одного чувака так на битом стекле мучил. В общем, как и говорю, гандон редкостный, – пояснил Гоша. Он спохватился: – Да, тебе про форму доклада говорили? Я кивнул. – А ну попробуй, – сказал он. – Зачем? – Попробуй. Надо так говорить, чтобы от зубов отлетало, а то пистонов будешь получать на каждом шагу. Представь, будто перед тобой начальник «губы» поручик Румянцев. – Ладно, – вздохнул я и забубнил: – Господин поручик, рекрут батальона осназа Ланской, арестованный начальником гарнизона за нарушение воинской дисциплины сроком на пять суток. Осмелюсь доложить: жалоб не имею, все личные вещи на месте, здоров… – Текст знаешь, – благосклонно кивнул Гоша. – Только советую орать во всё горло. Чем громче орёшь, тем меньше влетит от начальства. Особенно напирай на то, что здоров. Понял? – Да чего тут непонятного, – сказал я. Тут снова загремел ключ в двери, и выводной погнал всех из камеры. В полном соответствии со словами Гоши нас погнали на работы. А в полном соответствии с законом подлости меня включили в команду, которую повели на склады. Внешне зауряд-прапорщик Толубеев очень походил на обезьяну, которую зачем-то подстригли, помыли и одели в армейскую форму. Здоровый – поперёк себя шире, слегка сгорбленный, с длинными волосатыми ручищами, с выступающими надбровными дугами, хищно раздувающимися большими ноздрями и тяжёлой квадратной челюстью, способной перекусить лом. Я так и не понял, почему из всех нас он приколупался именно ко мне, ведь в команде были и другие новички. Но нет же, я стал объектом его повышенного внимания и тогда сполна ощутил на себе то, из-за чего Толубеев получил прозвание гандона. Когда он в первый раз испытал на прочность мою грудную клетку, я стиснул зубы и стерпел просто потому, что так было надо, если я не хотел навредить себе и другим. Боль была жуткая. Он бил кулаком, как паровым молотом, удивительно, как не треснули кости. Я думал, на этом всё закончилось, но как бы не так: стоило включиться в работу, как начались дикие вопли и придирки. Это надо нести не так, а это – класть не сюда. Каждый крик сопровождался очередным ударом. Глядя в его мелкие злые глазки, я понимал: ему доставляет садистское наслаждение так обращаться с людьми. Он привык к власти и безнаказанности, упивался этим. Господи, как же я его возненавидел! Будь возможность – задушил бы голыми руками, вырвал противный, катающийся вверх и вниз по горлу острый кадык. – Рекрут, стоять! Руки по швам! – орал Толубеев, нависая надо мной. Дальше его кулак с треском погружался в мою грудь, заставляя тело подпрыгнуть. Слёзы так и норовили выступить на глазах, но я прикусывал губу и заставлял себя потерпеть ещё немного. Ведь не может этот кромешный ужас длиться бесконечно, скоро нас заберут отсюда, и я окажусь далеко от проклятого зауряд-прапорщика. Однако время тянулось медленно, слишком медленно. Скоро я потерял счёт ударам и прочим издевательствам, которым он меня подвергал. – Упор лёжа принять! Да не так! Бестолочь, на кулачки вставай! – Он кричал, склонившись над моим ухом, так громко, что я боялся оглохнуть. Но любому терпению приходит конец. Даже моему. Как-то так получилось, что мы оказались один на один, без свидетелей, и злобный гоблин снова решил преподать мне урок. Толубеев думал, что ничего не изменилось, но он жестоко просчитался. Спавший во мне дотоле зверь пробудился и показал себя. Я перехватил кулак зауряд-прапорщика до того, как он в очередной раз едва не сокрушил мои рёбра. Как я уже говорил, силушки в этом орангутанге хватало, но сейчас она ему не помогла. Толубеев вложился в этот удар – что ж, я обратил эту силу против его же самого. «Помогая», уклонился и дёрнул мерзавца на себя так, что тот по инерции пробежал пару шагов и, врезавшись башкой в металлический стеллаж, способный выдержать прямое попадание артиллерийского снаряда, сначала замер, не понимая, что же с ним произошло. Потом глаза его закатились, и гоблин упал как подкошенный. Очнулся он быстро, намного быстрее, чем я ожидал. Но было поздно: нас строили для отправки на «губу», а поблизости вертелся какой-то офицер, перед которым Толубеев не желал демонстрировать свою слабость. – Я запомнил тебя, Ланской, – угрожающе прохрипел зауряд-прапорщик. – На всю жизнь запомнил. А ты, помяни моё слово, тоже запомнишь меня, причём очень скоро. В тот момент я не придал большого значения его словам. Меня волновало лишь одно – наша команда возвращается туда, где этот придурок меня не достанет. Во всяком случае, сегодня. Как жестоко я ошибался! У Толубеева руки оказались длинными не только в прямом, но и в переносном смысле. Вечером выводной почему-то повёл меня в сторону от той камеры, где я сидел до этого. – Ничего личного, – зачем-то сказал он. – Приказано тебя проучить, Ланской. Я с удивлением посмотрел на него снизу вверх, поскольку всё ещё ковылял гусиным шагом. – Ничего личного, – повторил выводной. Он распахнул металлическую дверь другой камеры. – Заходи, не стесняйся. Я перевалил через порог и оказался в маленьком тёмном помещении, в котором едва можно было выпрямиться во весь рост. Да тут даже лечь не представлялось возможным – по размерам оно скорее походило на капсулу-пенал, только поставленную с ног на голову. Что-то подобное я видел в Гонконге, куда отец брал меня с собой на переговоры. Только в этих «пеналах» было хоть и тесно, но всё-таки относительно уютно. – Мы называем это место «собачкой», собачьим ящиком, – пояснил выводной. В общем-то, клаустрофобией я не страдал и приготовился перенести эти тяготы спокойно. Как-нибудь дотяну до утра, а там будет видно. Но на этом мои испытания не закончились. Перед тем как запереть дверь, выводной оставил на и без того тесном полу «собачки» ведро с водой. Я сначала подумал, что в ведре просто холодная вода, чтобы мне пришлось помёрзнуть. Но потом в нос шибанула дикая вонь, она же больно резанула по глазам. В ведре, мать его, оказалась хлорка, разведённая водой. И её собирались оставить здесь на всю ночь вместе со мной. Глава 20